Читать книгу: «Непонятная война», страница 3

9

– Ты в курсе, че он вздернулся?

– А ты, шо, Степ, не знаешь? Ему похоронка из Донецка пришла вчера.

– Так, а шо, его еще живые были?

– Ну да, там то ли мать убили, то ли жонку. Никто ж не знает.

– А Остапенко, шо не вкурсе?

– Та хер его знает. Он же даже, если и в курсе будет, ничего не скажет.

– Вот так вот. Вчера ж еще его запускал на базе, а тут – на те. Вздернулся.

– Ну так…

– А шо с беглянкой той? Назвалась?

– Та фиг знает. Я еще с моторщиками не говорил.

– Ты расскажи потом, а то интересно. Обычно ж все только меня на заставе увидят, сазу говорят, что и как. А эта…

– Артистка!

– Слышь, глянь. Сибитов не ее там ведет?

– Да не ее вроде. Та помятая только была, а эта же вроде, забитая какая…

10

Во время непонятной войны, общежитие было отдано под руководства Павлы Степановны Шейхер. Все понимали, что командование уцелевшего мирного объекта лучше отдать коренному жителю, тем более, женщине, тем более, еврейке. Неназванная война сделала врагами целые страны, с их политикой. Люди же, словно запечатлелись в границах старых государств. Русские, белорусы, украинцы, евреи, татары, узбеки и все прочие стали делить себя не по народам, а по странам. Павла Степановна, была убежденная еврейка, и по сложившемуся в умах всевышних плану, должна была капитулировать в Израиль, на место своей исторической родины. Ну что же делать, если эта война застала ее в пределах Украины, где Шейхер жила всю свою жизнь. Именно так, она стала молчаливым представителем еврейского народа.

Еще в мирное время Шейхер называли «старой девой». В свои 53 года, она не то чтобы ни разу не была замужем, за ней не видали зоркие глаза соседок ни одного ухажера, не смотря на то, что общежитие литейщиков полнилось разноразрядными мужчинами. В годы былой молодости, этому способствовал ее отец – Степан Иосифович Шейхер, состоятельный еврей, держащий в своих руках, целую сеть аптек Чернигова. Это именитое семейство пережило перестройку 80х, рэкет 90х, беспредел нулевых, и, даже всю желто-голубую революцию 10х. А вот неназванную войну – не смогло. Как только начали бомбить по Луганску, со Степаном Иосифовичем случился инсульт. И сколько бы таблеток, микстур и настоек не хранила черная бухгалтерия мирных аптек, все они стали бесполезными в военное время. Богатого еврея похоронили на общественном кладбище, без памятника и без креста. Изольда Львовна, новоиспеченная вдова, надеялась заказать супругу обелиск у лучших мастеров, но, спустя полгода, отправилась за ним вслед: на то же самое кладбище, и без того же самого креста. И, вот уже на плечи Павлы Степановны, легли заботы о памяти усопшим. Сколько она ни просила помощи у бывших друзей родителей, сколько ни бегала по еще существующим администрациям – все было без толку. Но, Павла Степановна, оказалась сильнее неназванной войны. В 2017 ей удалось связаться со свояченицей из Гуш-Дана и заказать два памятника. Памятники отправились вместе с гуманитарной помощью красного креста, и, должны были приехать в Чернигов к двадцатым числам сентября.

А пятнадцатого сентября произошло страшное. По окраинам Чернигова начали бомбить. Вместе с несколькими деревушками, с лица Земли было стерто и общественное кладбище с могилами Степана Иосифовича и Изольды Львовны. Война победила. Когда, двадцать третьего сентября пришли памятники, Павла Степановна голосила на всю округу. Смольников распорядился перенести монументы в подвал общежития. На утро, военная часть увидела, и без того, некрасивую еврейку с поседевшими за ночь кудрями…

Сейчас же, в 2020, Павла Степановна жила тихую и угрюмую жизнь. Многие подшучивали, что, если бы Остапенко и она сошлись, на свет появились самые спокойные дети. Женщина качественно выполняла свою работу. Все плиты и стены в общежитии оставались чистыми, а жильцы временного пристанища, довольными своим расселением. Как только назревал какой-нибудь конфликт, все знали – нужно идти прямиком к Павле Степановне с символическим подарком. В 2017 – это были оставшиеся от мирного времени конфеты, ныне же их заменяли собранные в поле цветы. Безусловно, подойти к Павле Степановне можно было и без них, но тогда еврейка начинала юлить и рассказывать ветхозаветные притчи об иудеях. Но, все же, помогала.

Двадцать первого мая она, как и всегда, встала в пять утра, чтобы успеть распределить постельное белье между комнатами. Стиральных машин, естественно не было, как и не было у многих постояльцев собственного имущества. Павла Степановна мудро распределяла между всеми остатки былой роскоши общежития, таким образом, что в запасе еще оставалось три-четыре комплекта чистых пододеяльников и простынь. Так, на всякий случай.

В семь пятнадцать она услышала стук в дверь. На пороге перед ней стоял Сибитов и хрупкая девушка, все чумазая и побитая.

– Павла Степановна! – почти криком раздался голос моторщика, – вам поручение от меня – дайте этой беглянке чистую одежду и сопроводите ее в душ.

– Тю, Алеша, та на кой так кричать! У меня же девки, все спят еще! – по-домашнему пожурила хозяйка. Все боялись Сибитова, но только не она. Этой женщине, с двумя памятниками родителям в подвале, нечего было бояться. – Ты б пришел, попросил – я б шо, отказала?

– Павла Степановна, это приказ.

– Да шо ты! Приказ! Ты своим солдатам приказывай, Павле Степановне – не надо. Павлу Степановну попросить можно, – продолжала журить она. – А ты кто будешь? Русская, белоруска?

– Павла Степановна, я бы попросил! Не разговаривайте с ней. Ваша задача – помыть и одеть.

– Слушаюсь, господин хороший! – иронична произнесла она. – Шо ты, дите совсем запугал. Ну, ходь сюды, красавица. Молчать вместе будем.

Сибитов отпустил руку беглянки. Она, впервые почувствовав себя в безопасности, сделав несколько шагов в сторону к незнакомой ей женщине.

– Тю! Да не бойся ты, дурная. Алеш, во сколько ее к тебе привести? – улыбаясь спросила Павла Степановна.

– Я тут побуду.

– А! Ну хочешь быть – будь. Так, милая, снимай мастерку, я своё тоже сейчас стирать буду. – игриво начала стягивать с себя льняную рубашку еврейка. Она же, просто стояла рядом и смотрела на Сибитова.

– Вам часу хватит? – спросил тот, начав смущенно отворачивать глаза.

– Часу? Тю! Алеш, ты давай иди там к своим, у вас есть чем заниматься. А я тебе ее приведу, как смогу, – опуская вниз полы рубашки сказала Павла Степановна. – Иди, иди.

– Даю вам два часа – прошипел моторщик, и, вышел из комнаты.

Она осталась в комнате с незнакомой ей седоволосой женщиной. Оглянувшись по сторонам, она заметила, что в каждом углу стоят иконы, а стол, не по-военному заслан скатертью, на которой, лежат цветы каштана.

– И кто ж ты такая, милая? – спросила Павла Степановна

– Я не знаю…

– Ты мне можешь все говорить. Павла Степановна не обидит. Павла Степановна уже столько беглянок спасла, что ей некогда в политику их вникать.

– Я честно не знаю…

– Так… Ну не хочешь говорить – не надо. Ты смотри. Сейчас я тебя в душ отведу. Он общий, но наши барышни пока спят, а командир уже помылся. Так что – иди смело. Там только холодная вода – сама понимаешь. Если кто войдет – говори смело «я от Павлы Степановны». А я пока по нашим пройдусь, тебе что-нибудь одеться нового принесу. Свои вещи в душе постираешь. Мыло сейчас выдам.

– Спасибо вам.

– Тю! Та не за что. Кто знает, Земля – круглая. Все помогать должны! Вот – мыло. Пошли за мной.

Павла Степановна взяла за ее руку. Теплая и влажная ладонь женщины, для нее показалась такой знакомой и родной. Они пошли по длинному коридору, ведущему к душевой.

– А, ты, я смотрю замужем? – спросила хозяйка.

– Я не знаю… – взглянув на кольцо ответила она. Странно, еще вчера она видела его, но за этот короткий промежуток времени совсем забыла. Ведь кто-то там, скрытый в глубинах памяти, ищет ее. Наверное, есть муж, родители, дети… Но где они и кто они – она не знала.

– Ну ладно. Я лезть не буду. Пусть моторщики выясняют. Так, смотри. Тут шесть душевых. Три из них работают – первая слева, и первая с третьей справа. Краник везде один— с холодной водой. Мыло даю, но, смотри, все его не вытри. Половина должна остаться. Вещи я тебе принесу, эти можешь смело стирать.

– Спасибо.

– Та не за што. Все иди, – подтолкнув собеседницу к двери, заключила Павла Степановна.

Она вошла в обитую некогда белой плиткой комнату, стены которой были исписаны похабными фразами и не менее похабными рисунками. На них отразился немой диалог между двумя временами и двумя потоками жильцов этого общежития. Более стертые записи, выведенные гвоздем по ржаво-белой плитке, были видимо посланиями литейщиков. Более новые – перламутровым и красным лаками для ногтей – ответами на них, нынешних обитательниц.

Наиболее привлекательным предметом в этой комнате было зеркало. Оно было просто огромным, по сравнению с тем, которое висело у Остапенко. Занимая пространство от потолка до пола, зеркало стало центральным местом в душевой. Она остановилась около него. Даже вчерашнее, испуганное и испачканное лицо, не могло превзойти по своей страшноте, это, неживое. На нее смотрели те же самые голубе глаза, но обрамлены они были не сонными мешками, а багровыми овалами синяков. Несколько глубоких царапин, идущих ото лба к левой щеке, соединялись воедино в одной большой ссадине. На шее и ключицах виднелись протертые до крови следы вчерашнего падения по ступенькам. Колени были сбиты. Развернувшись спиной, она увидела ощупанную с утра царапину. Она действительно проходила вдоль всего тела, и останавливалась у косточек поясницы, где сливалась с огромным бурым пятном – еще одной ссадиной. Пытаясь прощупать затылок, она наткнулась пальцами на большую рану. Оттуда, вновь, полилась кровь.

Она закрыла глаза и заплакала. Стон безысходности и неопределенности раздался в комнате, и эхом пролетел сквозь все пространство. Нужно было выбираться из всей этой белеберды, творящийся вокруг. Но куда и к кому – оставалось вопросом.

11

Тем временем, Павла Степановна проходила веренные ей комнаты общежития. Обычно, в каждом блоке жило шесть человек. В основном это девушки, но бывали и исключения, как, например Остапенко, и семья Скорко. Война – войной, а дети рождались. Совсем еще мальчиком пришел Паша Скорко в Чернигов, где, в отличии от бурный жизни Донецка, текла почти мирная. Так уж произошло, что Пашка влюбился в молодую девушку, Аню Самойкину, и уже здесь, стал настоящим мужчиной. В 2017 у них родился ребенок – прекрасный трехкилограммовый богатырь с ямочками на щеках как у папы, и тихим нравом как у мамы. Делать нечего – пришлось дать целый блок, тем более, что новорожденный Ваня, был первым ребенком в неназванной войне Чернигова.

Блок Скорко Павла Степановна миновала – и будить не хотелось, и одежда располневшей от беременности Ани была явно велика беглянке. Хозяйка знала всех своих жильцов в лицо, и определить, что из их гардероба подойдет новенькой – не составляло труда. Первой, к кому она пошла была Мария Лойко – красивая, стройная и своенравная девушка. Она славилась по всей части тем, что ни одному из солдат, ни разу не дала повода усомниться в своей верности мужу, лейтенанту Нижинской части. Разведя руками, Мария показала всю свою одежду – все что осталось от прежней жизни – две майки, старомодная кофта и пару джинс. Обирать, и без того бедную девушку, Павла Степановна не стала, и отправилась в другой блок, к Любе Мошкиной. Мошкина, хоть и была нравом подемократичнее, чем Мария, тоже особой роскошью похвастаться не могла. Еще вчера все свое белье, а именно три накидки, пять маек и пару штанов, она постирала, и ныне, в семь часов утра, могла дать лишь сорочку, в которой стояла перед комендантшей.

Осталась последняя надежда – шкаф Насти Замятько. Павла Степановна часто стыдила эту девушку, читая ей библейские притчи про блудниц, но на Настю это никак не действовало. Рыжеволосая Замятько, как перчатки, меняла новых кавалеров, и за несколько лет военной жизни, привыкла, что все стоит денег и вещей. Одежды у Насти было предостаточно, что часто вызвало зависть у ее подруг. Павла Степановна застала ее, как раз в объятиях нового жениха – моторщика Стопко. Еле добудившись сонную пару, женщина начала ругать свою постоялицу. В общежитии никому нельзя было находиться в ночное время, а Стопко, по видимому, задержался на одинарной кровати Насти со вчерашнего вечера.

– И сколько я тебе говорила Настя, что ходи к своим хахалям сама, а не тащи их сюда!

– Павла Степановна, утро же, дайте поспать…

– Я тебе сейчас посплю! А ну, поднимайте свои жопы. Ты, Саня, тащи ее к себе в штаб, Сибитов уже на ногах. А ты, шлендра, открывай шкаф, дело к тебе есть.

Больше всего приход начальницы общежития пугал именно Стопко. Он знал про внутренние распорядки, и знал, что может быть за их нарушение. Наспех собравшись, он пулей вылетел из комнаты. Настя же, полусонная сидела на кровати, и, потягиваясь, пыталась понять, что происходит. Ни то чтобы она боялась Павлу Степановну (среди ее ухажеров числились те, кто защитит в любой ситуации), просто ругаться, да еще и с утра, ей не хотелось. Девушка привыкла со всеми мирно договариваться, как, например, договаривалась со своими соседками. То кофточку новую им подсунет, то помадку, то лак, почти целый – и, глядишь, оставят они на время свою комнату.

– Не кричите, пожалуйста, Павла Степановна, всю округу разбудите!

– А ты своими криками по ночам, не будишь? – злобно спрашивала начальница, подходя к шкафу Насти.

– Зачем вы пришли?

– За вещами для беглянки. У вас с ней один размер, а девочке, совсем одеться не во что.

– За моими вещами?

– Да, за твоими. Тебе, шо, жалко?

– Так было бы что брать!

– А шо – нечего?

– Нечего…

Тут Павла Степановна не выдержала. Не то, что бы она завидовала этой популярной гарнизонной девице, просто вся та злоба, та женская ненависть за ущемленность по молодости, так давно томимая в ее душе, вырывалась наружу. Женщина, будто бы рывком переметнулась от шкафа к кровати, и, уже в мгновенье ока, держала Настю за волосы.

– Ты, сучка малолетняя. Ты… подстилка, ты говорить будешь мне, что ничего у тебя нет? Шкаф от вещей ломиться, а тебе одной кофты жалко?

– Павла Степановна, что вы делаете!? – пытаясь вырваться, шипела Настя

– А ну быстро подняла свою жопу, и достала мне свои шмотки!

– Павла Степановнаааа… отпустите…

– Быстро, тварь! – тем же самым рывком отпустив волосы, прохрипела комендантша. Настя с ошеломленными от страха и внезапности глазами, на четвереньках пробиралась к шкафу. Если бы кто-нибудь из ее соседок, зашел бы в тот момент в комнату, то не узнал бы в ней ту ослепительную и всесильную, но открыл бы другую, жалкую и ничтожную Настю. Павла Степановна презрительно рассматривала клочки рыжих волос, оставшихся в ее руке. Женщина ухмылялась. Она была счастлива, что сейчас, в свои 53 года, во время этой непонятной войны, она нашла отдушину. И отдушиной оказалась именно Настя.

– Держите, – протянув белое воздушное платье и вязаную кофту, полушепотом протрепетала она – остальное все грязное. Это – новое. Вчера только Стопко принес. Горделиво и надменно Павла Степановна встала с кровати и прошла вдоль комнаты к шкафу. Он выхватила сверток, и, молча, вышла за дверь.

Идя по коридору к душевой, Павла Степановна пыталась осознать, то, что сейчас произошло. Будто кто-то из вне, та, молодая и по своему красивая Павлуша, вселилась в это покрытое морщинами тело. Павлуша хотела мести: за отсутствие женихов, за насмешки, за гибель родителей… Павлуша так давно просила эту старую Павлу Степановну, привыкшую быть честной и по-еврейски мудрой… Павлуша победила ее, там, в комнате, где сейчас обливается слезами Настя.

12

Она сидела на кафеле, вновь и вновь пытаясь хоть что-либо вспомнить. Рядом стопкой лежали только что постиранные ей вещи. Она смотрела на них, и понимала, что все, что произошло с ней вчерашним вечером и ночью, фантомно перенеслось на эти джинсы, байку и кеды, и, словно бы, осталось лишь там. Пусть, это будет первым ее воспоминанием о нынешнее жизни. Но здесь, среди этих ржавых стен и бранных надписей, сидела чистая, новая она. Она, которая хотела вспомнить все то, что было до этой одежды. Раны, четко видимые теперь на голом теле, она решила тоже забыть, оставить здесь. Они заживут, а она – нет. Предыдущая же жизнь предательски молчала.

Послышалось шарканье по коридору. Она узнала в нем, знакомые звуки из новой жизни. Спустя полминуты, раздался громкий стук в дверь и звенящих голос Павлы Степановны:

– Беглянка! Помылась уже? – пропела женщина, высунув руку со свертком в дверной проем. Сама же она, попыталась максимально остаться по ту строну душевой, и даже, для собственной уверенности, закрыла глаза. – Я тебе тут принесла кое-что. Возьми, одень. С обувью, правда, не вышло. Оденешь старые свои… Тут еще бинты с ватой. Я видела у тебя пару кровоточин.

– Спасибо, – уже у двери, ответила она.

– Я через пару минут зайду, а пока – одевайся.

Павла Степановна вышла в коридор. Улыбка победителя уже успела перерасти в обычное, умудренное годами, выражение лица. Лишь внутри еще остался легкий налет немого празднования.

Она, тем временем, примеряла на себе кипельно белое платье. Странным казалось то, что, здесь, на непонятной войне и в непонятном гарнизоне, еще осталась такая девственная чистота. Подойдя к зеркалу, она увидела новое, совершенно непонятное существо. Все те же испуганные и уже подпухшие от слез и синяков глаза, все те же ссадины и раны, все тот же изнеможенный вид. Но уже другое существо – белое и гордое. Сумбурная картина – кеды, платье, распущенные волосы, окутывающие плечи, буроватые следы…

– Какая красавица! – вновь раздался знакомый женский тембр. Она обернулась. В пороге стояла Павла Степановна с новым свертком голубоватого цвета. – Я тебе еще тут из своего кое-что принесла. У нас дни ветреные, так простудишься.

Она покорно взяла новый подарок. Подарок от первого человека, отнесшегося к ней, как к равному себе, такому же… Человеку… – Ну теперь все, пошли к моторщикам, а то Сибитов там себе места не находит.

Сибитов действительно не находил себе места. Он волочился из угла в угол в своей маленькой комнатушке, предназначенной для проживания троих моторщиков. Идти в штаб тире кладовую, ему не очень-то хотелось. Впервые в этой непонятной войне он испытал человеческое чувство. Чувство сострадания. И оно, явно не вписывалось в заверенный верховным командованием, устав. Как себя вести? Ведь он, один из лучших моторщиков, должен был беспристрастно расспросить беглянку, а, затем, отрапортовавшись начальству, перевести ее либо в Запорожье, на старый кабельный завод, а ныне – завод по выпуску снаряжений для артиллерии, либо направить восвояси. И тот, и другой вариант обозначал бы для девушки гибель. С Запорожья никто не возвращался – туда боялись идти. Нет, там не было картинок сошедших с немецкой хроники концлагерей. Кормили там хорошо, работали исправно, нормы труда выполняли… Но вся атмосфера рабской жизни, вела людей к самоубийству. Как двадцать пятый кадр, у многих беглецов, откладывалась картинка неминуемой гибели, и они, словно загипнотизированные кем то, вешались на струпьях, топились в речках, выпрыгивали из окон. Все боялись кабельного завода страшнее смерти. Ведь смерть приходит моментально, а служба на заводе, растягивается на долгие месяцы, и ведет к тому же результату. Никто из беглецов не вернулся.

Второй вариант – вернуть беглянку на родину – означал отправить ее на второй круг. Все знали, что те кто бегут, бегут ни от хорошей жизни, а, значит – спасаются. Что должно произойти в душе человека, способного спланировано придать родину, и обменять ее на более спокойную и сытую чужбину? Все знали, что беглецы всегда бежали повторно. Кто-то напролом штурмовал ту же самую границу, кто-то – находил обходные пути. Быть пойманным во второй раз означало смерть.

В итоге, оба варианта вели к одному и тому же. И поэтому, Сибитов не находил себе места, пытаясь найти место для нее. Сострадание… В его голове прокручивались детские годы, и, словно вспышками, всплывали фрагменты из нищей юности. В родном ему Луцке никогда не было работы – все завод стояли, все жители – пили. Сибитова воспитывала одна мать – отца, одного из самых честных в городе пограничников, в одну из смен, расстреляли отмороженные гости Украины. Он не хотел допускать их в страну, то ли из-за просроченных паспортов, то ли, и вовсе, из-за отсутствия таковых. Хоронили всем отделением. Маленькому Алеше тогда только исполнилось восемь. Мать долго держалась. Она еле сводила концы с концами, работая на кирпичном заводе, наравне с мужиками. Когда завод распустили, и мать, с десятилетним сыном, отправили на биржу труда, она не выдержала. Сдалась и взялась за стакан. Год за годом, Алеша видел падение матери. Нет, это было не сразу. Поначалу, раз в неделю, как правило, по пятницам, она собиралась с такими же, оставшимися без работы, подружками. Потом дважды. Потом трижды. А потом – недельное, месячное и круглогодично. Из пышной и сильной женщины, она превратилась в немощную и страшную статую с трясущимися руками. Сибитов знал, что будь отец жив, этого не было. Но его убили. Месть стала единственной целью для уже подросшего Алексея. И поэтому, шестнадцатилетним парнем он сам пошел в армию, а когда пришла война – сам же ввязался в нее.

Уже четвертый год он исправно служил своей мести, и никак не планировал ее предавать. Но, внезапно для самого себя, он осознал, что цель его жизни уступает позиции глупому и практически животному чувству человеческой жалости. Исправный моторщик стал обычным слюнтяем. Этого Сибитов позволить себе не мог, также, как и не мог сейчас выйти из комнаты и отправиться на допрос беглянки.

Она же, тем временем, шла по уже запомнившейся утром дороге к штабу моторщиков. Под руку ее вела Павла Степановна, ухитрившаяся привести и себя в порядок. Она же смотрела на все, и вновь пыталась вспомнить прошлую жизнь. В ответ она видела заинтересованные взгляды солдат. Не было уже толпы у каштана, не было слонявшихся без дела людей. Каждый занимался работой, или создавал таковую видимость. Кто-то чистил оружие, кто-то стирал форму, а кто-то слушал другого кого-то, явно старшего по званию. Она же шла и ловила их взгляды.

Позади две женщины услышали звук открывающейся металлической двери. Павла Степановна уверено повернулась в сторону двухэтажного барака, на пороге которого появился Сибитов. Вид у него был растерянный. Он увидел беглянку, и вся та напускная уверенность, так долго наводимая им в комнате, исчезла. Сибитов подошел к Павле Степановне, и что-то невнятно пробубнив, вырвал беглянку.