Читать книгу: «Охота на мгновения. Сборник рассказов», страница 2
Чагравый
Дорога впереди заволновалась, задрожала, и дед Лесьяр остановил кобылу. Беляна, дочка его, привстала на повозке и, приложив ладонь козырьком ко лбу, с любопытством стала вглядываться в клубы пыли. Мерный топот подсказывал, что приближались всадники.
– Нешто князь? – пробормотал дед, задумчиво стягивая шапку.
И верно – то были дружинники Олега.
Сам Олег ехал впереди. Поравнявшись с повозкой, он вдруг остановился и сделал знак дружине.
– Гой еси, старче! – крикнул он Лесьяру.
– И ты, княже, здрав буди! – Лесьяр низко поклонился.
Беляна во все глаза смотрела на князя, тот заметил ее взгляд и невольно подбоченился.
– На торжище?
– Туда.
– Что везешь?
– Шкуры да мед.
– Добро. Нынче там у нас греки, торг ладный. А это кто ж с тобой?
– Дочка, меньшая. Увязалась следом.
– А кобыла, гляжу, у тебя, старче, тяжелая, – наметанный глаз Олега ощупывал животное и нет-нет косил на Беляну.
Дед терпеливо ждал, покуда князь нараспрашивается. Тот не особо торопился; дружинники, ухмыляясь в густые бороды, рассыпались вдоль дороги и опустили поводья. Олег повыспросил у Лесьяра, где он живет да жива ли хозяйка, сколько сыновей, где пашут, сколько ульев стоит, кто рядом живет, давно ль торгует да хорош ли зверь нынче…Лесьяр отвечал односложно, мял шапку в руках и старался не смотреть князю в глаза. Какая-то неизъяснимая тревога начала мухой зудеть в груди.
– Вижу, добрая кобыла, старче, крепкая да смирная, – вдруг сказал Олег. – Эй, Зима!
Князь пошептал что-то на ухо подъехавшему высокому дружиннику, тот кивнул.
– Ну, прощай, старче!
– Прощай, князь!
Дружина умчалась, а дед еще какое-то время нахмурено смотрел им вслед.
***
Весь день встреча с князем не выходила у Лесьяра из головы. Беляна тоже была рассеяна: то мечтательно улыбалась, глядя куда-то вдаль, то внезапно заливалась краской и закусывала губу, а когда дед смотрел в упор, отводила взгляд.
– Не к добру, – бормотал дед и сам себя ругал за мнительность.
Домой вернулись раньше обыкновенного, только начало смеркаться. Агафья с охами да ахами бросилась разбирать наменянное, Лесьяр сел за стол, а Беляна ушла за занавеску.
В избу вернулись сыновья, кто с пасеки, кто с поля. Младший, Богдан, внес вязанку дров, старшие, Гордей, Гудим, Стыня и Молчан, принялись утираться полотенцами. Все они были похожи между собой: высокие, кряжистые, с заскорузлыми руками и покатыми плечами. И все были похожи на деда, который хмуро оглядывал свое семейство, возвышаясь за столом, будто столетний дуб. Агафья выставила горшок похлебки, выложила ломти хлеба да несколько луковиц.
– Браги налей, – велел ей Лесьяр.
– Опять браги! Где ж я тебе ее возьму? – заворчала Агафья. – Кажный день у тебя брага, колоброд ты этакий…
– Вот вздорная баба, – вдруг улыбнувшись, проговорил Лесьяр, – хлебом ни корми, дай похабалиться.
Но улыбка его была кривая, злая, и колючий взгляд так и впился Агафье в лицо. Та пожевала сморщенными губами и полезла за печь.
– Беляна, дочка! Ты чего там затаилась? Садись вечерять.
Лесьяр хлебнул браги, глаза его потеплели. Льняная головка Беляны выглянула из-з занавески, глаза застенчиво глянули на отца.
– Я, тятя, вечерять нынче не буду…
– Чего еще надумала? – прикрикнула мать. – И так одни кости да кожа! Кто тебя такую возьмет? Так и будешь торчать…
– А ну цыц, старая!
Лесьяр поднялся, вышел из-за стола; братья на миг замерли с ложками у ртов, и вновь принялись хлебать, провожая его взглядами.
– Пойдем-ка, дочка, покуда совсем не стемнело, к одному месту тут недалече.
Старик деловито подпоясался, велел Беляне закутаться в платок, нацепил шапку. Когда они уже вышли на дорогу к просеке, позади дома в стойле тихо заржала кобыла.
– Скоро принесет, – кивнул в ту сторону Лесьяр. – Жеребенок ладный должен быть, чагравый. Кобыла-то наша в табуне с чагравым конем спелась, а откуда тот конь – никто не ведает. Как пришел, так и ушел. И одну только нашу кобылу-то и приметил…
– А ну как не конь это вовсе был? А, тятя? Может, какой дух чужой?
– Не-е, может, и дух, конечно, да только не чужой. Чужого-то наша кобыла к себе бы не подпустила. А вот и поглядим…
Пройдя пасеку, они двинулись вглубь леса по еле приметной тропке и вскоре вышли на поляну с выложенным посередине древним очагом. Сюда приходил Лесьяр поговорить с богами, попросить у них удачи семье; здесь его старшие сыновьям приносили им дары, и вот теперь сюда же привел он дочку. Привел к очагу предков, не задумываясь, – будто к родному человеку кинулся, почуяв неладное.
– Ну, вот, Белянушка, а теперь сказывай отцу как на духу что с тобой стряслось…
Беляна тут же сникла. Закатное солнце еще проблескивало за деревьями, но черные тени уже ложились крест-накрест на примятую траву, на древний очаг.
– Князь?
Беляна еле заметно кивнула.
– По нраву пришелся?
Беляна подняла на отца глаза, еле сдерживая слезы. Лесьяр хмурился, но каждый раз гладя на дочь, не мог сдержать улыбки.
– Тятенька, я ж все понимаю, – тихо проговорила Беляна. – Он и не взглянет на меня такую…
– Это какую ж такую? – загудел было Лесьяр, но осекся.
«Нет уж, нечего девке голову дурить».
– Ты из головушки-то князя выкинь, да поскорее. Олег в стороне родной не бывает, все в чужие края с дружиной ходит. А в чужих краях и сгинуть немудрено…Вот что, дочка. На торжище в Новгород больше не пойдем. Кобыле понеси надо, негоже ее сейчас трогать, да и тебе поспокойнее будет. Лады?
– Добро, тятенька.
И Лесьяр вдруг сграбастал хрупкую фигурку дочери своими ручищами, прижал к груди.
– Ничего, дочка, ничего…это все ничего…
***
Кобыла Лесьяра в срок принесла ладного жеребенка. Как и предсказывал старик, жеребенок оказался чагравой масти, с длинной мордой, тонкими, жилистыми ножками. Чуткие ноздри каждый раз жадно обнюхивали ладони Лесьяра, когда он поглаживал его морду, черный глаз косил, уже настороженный и злой.
– Добрый конь будет, – бормотал старик себе в бороду, засыпая кобыле овса.
Спустя неделю, когда солнце уже поумерило свой пыл и сыновья ушли на пасеку закрывать улья, во двор к Лесьяру заявился конник. Лесьяр, намаявшись накануне с поясницей, сидел, не шевелясь, у крыльца, плел лапти, грел кости под нежаркими лучами и, сощурившись, наблюдал, как неторопливо спешивается верзила в снаряжении дружинника. Что-то знакомое показалось в его облике старику. Когда конник повернулся и зашагал к дому, Лесьяр узнал в нем Зиму.
– Здорово, старче, – криво заулыбался Зима, подойдя к крыльцу.
– Ну, здорово, – с кряхтеньем поднялся Лесьяр ему навстречу.
– Кобыла понесла?
Лесьяр помолчал, подвигал схмуренными бровями, оглядел Зиму с головы до ног.
– Из варягов?
– Верно. Так я…
– С Олегом, значит, ходишь? Жалует князь?
– Не обижает. Ты, старче, вот чего…
– Значит, то князь тебя послал кобылу мою проведать? Нешто заботы у него другие вышли?
– Но-но, ты того…не больно-то! Князю конь добрый нужен. Кобыла твоя приглянулась, чего скрывать. А коли понесла она, так и покажи мне жеребенка – ежели он хорош, князь купит его у тебя. Ты, старче, не думай дурного – Олег хорошую цену даст.
Лесьяр молчал; не нравилось ему что-то в Зиме. Варяг он, ну и что, что варяг, варягов кругом что моли. Наглый да задиристый, это уж как велено, а иначе зачем он Олегу нужен, смирный да робкий? Но со стариком вежлив, сдерживается, хоть и не умеет ласково молвить… Нет, все не то. Не это мучило старика. А вспомнился ему взгляд Олега, которым тот Беляну ожег тогда, на дороге. Как черными стрелами прошил, как железом каленым рубанул. Вспомнил тот взгляд Лесьяр, и словно туча грозная на него нашла.
– Вот что, варяг. Князю нашему передай – жеребенок не в масть вышел. Уж я рад, да только не тот это конь будет, чтобы князя носить…
Тут его прервало пронзительное ржание и следом тихий девичий смех.
Зима сделал шаг в сторону и заглянул за угол дома. Беляна выводила из загона чагравого, а тот вскидывал ноги, брыкался, все норовил вырвать легкую уздечку. Девушка, посмеиваясь, пробовала погладить строптивого жеребенка, но всякий раз ей приходилось одергивать руку – он уже норовил ухватить зубами за пальцы.
Зима невольно залюбовался чагравым. «Вот бы самому такого заполучить! Ай да князь, ай да глаз! А старик-то, хитер – не желает продавать! А самому на кой нужен такой конь? В телегу впрягать?»
– Это что ж получается, старче? – заухмылялся Зима, буравя Лесьяра прищуренным взглядом. – Это вот, значит, какой у тебя жеребенок? Не добрый, значит? Ты, видно, в пчелах своих толк знаешь, а в конях, выходит, что нет!
И Зима заухал, загоготал, вертя лохматой головой. Беляна вышла из-за дома и замерла, лишь рука ее дергалась, когда чагравый тащил в сторону. Улыбка сползла, она тоже узнала Зиму, и теперь испуганно переводила взгляд с отца на нежданного гостя.
– Ты, старче, подумай. Крепко подумай! – крикнул Зима, вскакивая в седло, и тут же зашептал Лесьяру, склонившись: – Князю конь такой дюже нужен. Он удачу ему принесет, вот поверь. А не продашь – обидишь князя, ох как обидишь! И неровен час, он решит, что ты недругам его коня доброго продать хочешь, чтобы недруги его больше силы имели… А, старче?
Зима гикнул и ускакал со двора.
– Тятенька, чего ему нужно было? – тихо спросила Беляна. Жеребенок снова заржал, просясь на свободу.
– Да вот, Белянушка, хотел для князя нашего чагравенького выторговать. А я не дал…
– А зачем князю наш жеребенок? Что, у него своих коней мало?
– А то мне, дочка, неведомо. Кто ж княжеский замысел поймет…
Лесьяр грустно усмехнулся.
– Ну, давай, дочка, отпускай уж его, пусть порезвится…
***
Всю следующую неделю Лесьяр ходил смурнее тучи. Сыновьям, если где и встретятся им посланники князя, он крепко-накрепко запретил вести разговоры про чагравого. Уж и мысли о том, что жеребенка могут выкрасть, стали накатывать на него по ночам. Издергался Лесьяр, и даже с Беляной был неласков, все больше молчал вечерами да хлебал брагу при лучине.
Но прошла неделя, началась другая, а от князя больше никто не приходил. Уже близилась осень, все работы были почти закончены, наступала спокойная пора, когда можно тихими вечерами плести короба да туеса, когда запахнет в избе сушеными грибами, зардеет рябина на опушке леса и потянет с урочища дымком от тлеющей огородной ботвы.
И Лесьяр успокоился.
***
В дверь избы заколотили чьи-то детские кулачки. Лесьяр медленно поднялся со скамьи, заворчал «кого там леший несет», тяжело поплелся к двери, скрипя половицами. За дверью, согнувшись, приплясывал в нетерпении соседский Ярилко, мальчик лет десяти. Видно было, что он бежал со всех ног откуда-то издали.
– Дядька Лесьяр, а дядька Лесьяр! – заголосил он, едва того завидев.
– Чего стряслось? – нахмурился Лесьяр.
– Белянка ваша там, кличет тебя туда скорее идти!
– Куда туда?
– У старых развалин в лесу, там она! Сидит и волком воет!
– Да что ты врешь! Каким еще волком?
– Вот чтоб мне пропасть, если я вру! – затараторил Ярилко. – Мы по грибы, и девки по грибы, да только все вернулись, а она нет, а я побег к развалинам отсыпать…ну, грибочков чуток…надо мне так было, а она там заливается, а как меня увидала, беги, говорит, к тяте моему, беда у меня, а какая беда не сказывает, а велит бежать. Ну, я и побег…
У Лесьяра заныло сердце. Не раздумывая, он торопливо зашагал к поляне, бормоча что-то про недолю горькую.
У древнего очага, прислонившись спиной к теплым камням, и вправду сидела Беляна, уже тихая, съежившаяся, пустыми заплаканными глазами глядя куда-то в лес. Как только Лесьяр подбежал к ней, схватил за плечи, развернул к себе, забормотал «дочка, дочка, да что же это такое?», глаза ее снова заполнились непрошенными слезами, она судорожно вздохнула и обняла отца.
– Тятя, милый…прости меня…прости неразумную! – горячо зашептала она ему на ухо.
– Что? Что, Белянушка? Кто же это? Кто тебя…обидел?
Беляна молчала, только плечи ее вздрагивали.
– Тятенька, ты только не серчай на него, – наконец произнесла она, глядя Лесьяру прямо в глаза, которые уже наливались грозою.
– Ну, коли ничего худого князь не сделал, не буду серчать, – зло отрезал старик. – Да только вижу, что беда случилась. Сама расскажешь али к князю за ответом пойти?
Беляна замотала головой; и, по мере того, как она шептала отцу, цепко обвив его шею руками, не отпуская, словно боясь, что он бросит ее здесь одну, гроза в глазах Лесьяра наливалась кровью.
– Ягодой винной, заморской, меня угощал…кабы знал ты, тятя, до чего она сладкая, – вдруг мечтательно протянула Беляна, отодвинувшись от отца, а потом, спохватившись, глянула на него, и снова с горечью скривила рот. – Сама я за ним в шатер пошла, но будто в тумане, без памяти совсем… будто разум мой отнялся, и мыслей никаких…тятенька? Что ж это было? Что же это было со мной?
Она снова затряслась от рыданий.
– А то, дочка, недоля была…она такая – уж коль взялась за человека, ни за что не отпустит. Вот взялась за нас недоля, и будет теперь по пятам ходить. И никто ее не прогонит, покуда не натешится она и всех дел своих черных не переделает.
Беляна, раскрыв рот, смотрела на Лесьяра.
– Да ты сказывай, что далее-то было, в шатре-то князевом?
– Что было…а то и было, тятя, будто не ведаешь… Как он глянул на меня глазами своими, я про все и забыла. Вот только потом…
– Что потом?
– Попросил он тебя уговорить, чтоб продал ты ему жеребенка нашего. И так мне вдруг стало тоскливо, будто он и любил-то меня с этим умыслом…слова какие говорил, звал с собой в поход, на град далекий, богатый, в шелка да бархат обещал одеть, каменьями самоцветными одарить…
Беляна снова всхлипнула, но сдержалась.
– А я и скажи ему: тятя, мол, никому не велит такие разговоры вести, и просить я его не буду, потому как это тятя мой, а ослушаться его я не могу. Вывел тогда меня князь из шатра и сказал: иди, красота моя ненаглядная, куда хочешь. А вернуться захочешь, коня этого мне приведи, иначе не пущу…
Лесьяр в бешенстве вскочил.
– А ну, где он, этот князь твой? Коня ему надо? Дочь мне спортил, сманил, охальник поганый, и коня хочет?
– Тятя, стой, тятя, не надо!
Беляна вцепилась в колени отцу, поползла за ним, трясясь. Лесьяра тоже трясло, сердце ухало в груди, то проваливаясь куда-то, то вздрагивая, как под кузнечными молотами. Он тяжело дышал и вдруг опустился рядом с дочерью, схватившись за грудь.
– Вот что, дочка. Ты матери-то не сказывай. Братьям тоже. Уж я сам как-нибудь…
Лесьяр поморщился от боли в груди.
– Тятя…ты меня не прогонишь?
Старик глянул на дочь замутненными глазами и порывисто притянул ее к себе.
– Что ты, дочка, что ты! Да как ты могла так подумать? Давай-ка домой, а то наши спохватятся…
Они поднялись и медленно побрели прочь, обнявшись, а у края поляны Лесьяр обернулся на древний очаг и покачал головой.
***
Лучина догорела – язычок пламени пару раз вздрогнул, затрепетал и исчез, испустив тонкую струйку дыма. Весь вечер Лесьяр просидел за столом с ковшом браги, а как потухла лучина, склонил голову на локти.
Привиделся ему странный, тревожный сон – мутью заволок сознание, навалился дурным медведем, заломал, заныл. Вздрагивал Лесьяр в этом сне, зубами скрипел да кулаки сжимал.
И вдруг вскрикнул сдавленно, вскочил посреди ночи, опрокинув лавку; Агафья заворчала, завозились на печи братья, всхлипнула Беляна.
Дед наощупь выбрался во двор, шумно вдохнул густой осенний воздух, присел на завалину. Долго думал, жуя соломинку, пока думы его не прервало тихое фырканье чагравого жеребенка в стойле. Лесьяр мотнул головой, прислушался.
– Так тому и быть, – вдруг громко сказал он в небо и ушел обратно в избу.
***
Лесьяр, кряхтя и согнувшись, вошел в горницу и остановился в дверях. День был праздничный, Святовит: за длинным дощатым столом, покрытым нарядной скатеркой с вышитыми по полям красными узорами, уже чинно восседало все семейство. Старшие сыновья передавали из рук в руки ковш, шумно отхлебывали добрый глоток браги и одобрительно крякали, утирая бороду с усами. В усах их пряталась довольная улыбка – они предвкушали шумные увеселения, которые последуют за семейной трапезой, когда все село сойдется на большом пустыре да зачнет пляски с перепевами в честь доброго урожая. Беляна с Агафьей хлопотали у печи, и никто не замечал стоявшего в дверях Лесьяра. Но тут старик шагнул вперед. Разговоры смолкли. Старик обвел всех мутным взглядом и сорвал с головы новехонький суконный колпак, смял его в ладонях. Сыновья с удивлением разглядывали новую рубаху, новые портки, широкий, в четыре цветные нити плетеный кушак. Только лапти у деда были старые, расхлябанные. Не спеша и ни на кого не глядя, дед подошел к столу, швырнул колпак в сторону и пригубил брагу. Пил он долго, тихо, зажмурившись, лишь кадык судорожно дергался под всклокоченной редкой бороденкой. Опустошив ковш, он грохнул им по столу так, что женщины вздрогнули.
