Читать книгу: «Двери открываются», страница 2
Она прищурилась, словно невидимый собеседник мог ее увидеть. Может, и правда мог, иначе какой смысл в шутке?
– …или вы меня с кем-то спутали? Признавайтесь, ожидали кого-то другого тут поймать, а?
Уля засмеялась, но тут же замолчала, потеребила в руках кружку и снова подняла взгляд. Она почему-то смотрела на двери, хотя стоило, наверное, искать глазами камеру.
– Нет, ребят, ну правда…
Уля подошла к дверям и пожалела, что между створками совершенно нет зазора. В старом домашнем лифте можно было увидеть желтый свет на кирпичах шахты и облупившуюся краску на дверях каждого этажа. Тут же не было ничего.
Уля стукнула по двери рукой – так сильно, что отбила костяшки, и сама же зажмурилась от неожиданности. Она ведь ничего такого делать не собиралась, хотела сохранить спокойствие и дождаться определенности. Разобраться во всем, как детективы в викторианских романах. Ну или хотя бы как в бумажных нетленках, продающихся в каждом ларьке с надписью «Пресса» неподалеку от местных газет и журналов, в которых иногда мелькали слова самой Ули.
Лифт продолжал спускаться. Уля удивленно посмотрела на предательскую руку, вздумавшую действовать без ее указки. А потом на вторую, которая, кажется, хотела последовать за первой, но все еще сжимала кружку. Последствия были бы катастрофическими.
Уля прикрыла глаза и снова задышала двумя короткими и двумя длинными. Интересно, что это означало в азбуке Морзе?
Электрический свет резанул по глазам, и Уля тихонько подошла к двери. Лифт двигался. Или что-то за ним, если это был не лифт.
Когда там Уля вышла из кабинета? В районе двенадцати? В одиннадцать сорок с чем-то? Она впервые пожалела, что перестала носить наручные часы. Конечно, с телефоном они были бы без надобности – по крайней мере, какое-то время. Но сейчас Уля не отказалась бы от старых фиолетовых часиков – прямоугольных, с прорезиненным ремешком, который постоянно грозился оторваться и мучил ее в жару. Она носила их в старшей школе, но даже тогда долго привыкала к отсутствию цифр. Безусловно, прямоугольники – красивое дизайнерское решение для прямоугольных же часов, но абсолютно неудобное, когда ты упорно путаешься в циферблате. У Ули бывали трудности даже с обычным, красовавшимся на любых пластиковых часах над доской, и она дико этого стыдилась. Одноклассники и так знали о том, что она путает право и лево. Уля твердо помнила отличия, но ноги все равно несли ее не туда, куда нужно, а туда, куда им хотелось. Детский смех и детские обиды остаются с нами надолго. Даже если мы вырастаем и понимаем, что те, кто смеялся, этого даже уже и не вспомнят.
Уля прищурилась: в висках начинала подниматься боль, которую так охотно сравнивали с ввинчивающейся в стену дрелью. Только мигрени ей не хватало. Особенно в таком ярко освещенном месте. Сколько прошло с тех пор, как двери закрылись и лифт тронулся? Минут десять?
Уля оперлась рукой на одну из металлических стенок и снова сделала пару глубоких вдохов.
Цифры на панели все еще не горели. Лифт продолжал спускаться. Уля потихоньку закипала – и одновременно опустошалась. Как чайник на газе, который вот-вот засвистит и вытолкнет из себя струю горячего пара.
Если она устроит истерику, никому лучше не станет. Может, станет даже хуже, потому что она наверняка что-нибудь сломает, раздерет или ударит так, что либо Уля, либо сам лифт пострадают сверх меры. Может, станет хотя бы полегче на душе, но вероятность этого тоже призрачная. Почти фантомная. С другой стороны, «никому лучше не станет» – это такой способ сказать, что поступки Ули усложнят жизнь кому угодно, кроме нее самой. Мама говорила это так часто, что Уля поверила и стала повторять это другим. Так, может, все-таки позволить пару выйти? Без закипевшего чайника кофе не заварить.
Уля сжала гладкие бока кружки и представила, как кидает ее в стену. В воображении кружка разбивалась на несколько осколков, один из которых отлетал прямиком Уле в глаз, словно бы в отместку, а еще один запускал какой-то аварийный механизм. Лифт останавливался, двери открывались. Но поздно, поздно…
Уля помотала головой и открыла глаза. Кружка все еще была у нее в руках, а на панели не было никакого особого аварийного механизма. Только кнопки – для вызова диспетчера и для открывания дверей. Последняя вряд ли бы ей помогла. Хотя…
Уля нажала на несчастную кнопку и затаила дыхание. Даже голову подняла, словно ожидая, что сейчас кабину затрясет, свет погаснет, двери откроются, и оттуда…
Лифт продолжал спускаться. И стоило бы уже переключить на кухонном телевизоре канал, что круглыми сутками гоняет ужастики и те сериалы, которые отлично смотреть фоном, под домашние дела. Потому что в Улиной голове теперь роились только худшие сценарии развития событий. Самые темные, из фильмов, производство которых окупается на раз-два, даже если в бюджете было несколько тысяч и ящик пива.
Стоило, пожалуй, залепить пощечину самой себе, чтобы не думать о дурацких вещах. Сохраняй спокойствие, Уля. И позвони диспетчеру чуть попозже. Он ответит.
Глава 2
Уля не в лифте.
Вот очевидный ответ на ее маленькую загадку. Не то чтобы ее кто-то загадывал. Не то чтобы Уля хотела ее решать. И не то чтобы лифт хоть в какой-то мере был Сфинксом. Но Уля не могла быть в лифте.
Конечно, если что-то выглядит как лифт, ощущается как лифт (да даже пахнет как лифт, этой странной смесью новизны, лака и металла), то это, скорее всего, лифт. Но Уля смотрела очень много фильмов. И даже несколько дурацких телешоу, где людей подлавливали на улице и обрушивали на них шутки. Порой довольно жестокие.
Уля была почти уверена, что это не ее случай, но уже сочинила очень гневное письмо на студию, которая за этим стояла. На всякий случай. У нее был опыт с гневными письмами и телестудиями: удивительно, но находились люди, готовые жаловаться на утренние новости, и не просто парочка скучающих домохозяек или вставших не с той ноги борцов за собственный комфорт. Это была целая сеть – информированная, целеустремленная и исполнительная. Такие личности отправляли письма на студию с завидной регулярностью, а разбираться с ними приходилось Уле. Просто потому, что руководство не знало, кому еще это поручить.
В этом проблема маленьких местных студий – да и вообще всего маленького и местного. Ты будешь работать кем угодно, а если повезет, еще и делать то, что прописано в твоем трудовом договоре. Или не прописано: подобные документы составляют наспех, как проходные курсовые в университете, – хватая куски отовсюду и не особо вчитываясь. Для отчетности, не для применения. Может, мир стал бы более счастливым местом, если бы здесь реже гнались за бюрократией. А, может, наоборот, развалился бы на кусочки; но вот какая штука со сломанными вещами: из них всегда можно собрать что-то новое.
Уля сделала несколько маленьких шагов вдоль стены: раз, два, три. Потом еще раз. И еще. Просто чтобы удостовериться: стен три, а створок две. Она даже провела ладонью по стене – у одной был поручень, чуть пониже ее пояса.
Довольно удачная имитация лифта: запах на месте, и звук, и кнопки тоже, и яркий электрический свет, и зеркало. Уля поаплодировала бы, если бы знала кому, но выпускать из руки кружку все еще не хотелось, хотя пальцы начали понемногу уставать. Уля не так часто писала ручкой или карандашом, чтобы довести туннельный синдром до обострения, но рисковать не стоило.
Она сделала по лифту кружок, остановилась в одном из углов – почти напротив панельки с кнопками и, соответственно, створок, – присела на корточки и поставила кружку на пол ровно в центре кабины. Лифт не дернулся, не замедлил движения. Не моргнул лампочками. Вообще никак не отреагировал на Улины эксперименты.
Уле все это начинало надоедать.
Она выучила стадии принятия, как ни странно, вовсе не благодаря работе. Ей не доводилось писать статьи о горе, частном или общемировом (а вот о горах она писала, хотя называть местные холмы горами могли только… ну, местные же жители). О стадиях принятия она узнала из одного письма на студию. Для разнообразия – вовсе не гневного. Оно было подписано «Утренний зритель». В нем один из тех, кто не особо любил просыпаться по утрам и потому был благодарен создаваемому Улиным каналом шуму, рассуждал о совах, жаворонках и голубях. Или страусах. Или кто как называл людей, способных функционировать до десяти утра и не засиживаться до трех ночи, чтобы на следующий день не чувствовать себя так, словно проспали конец света? Стадии принятия затесались между абзацем о магазинно-сетевом заговоре и списком продуктов, который наверняка попал в письмо случайно. Впрочем, с учетом всей его структуры это могла быть и намеренная вставка.
Уля помотала головой. Наверное, из-за мыслей о еде она должна была бы проголодаться, но ей до сих пор хотелось только кофе. Того самого, с первого этажа.
Первой стадией было отрицание. Как по нотам. Но что Уля должна была отрицать? То, что она оказалась в лифте? Или то, что это все-таки лифт?
Если бы Уле удалось пройтись по стене или потолку, можно было бы сделать утешительный вывод, что она спит. Конечно, засыпать на рабочем месте – не особо хороший тон… Погодите-ка! Все сходится!
Уля схватила кружку и вскочила. А потом подпрыгнула от нахлынувшей пополам с облегчением радости. В лифтах не стоило прыгать, это знал каждый первоклассник, но Уля ведь им не была. А еще Уля была не в лифте. Вернее, лифт Уле только снился!
Можно ли было все еще считать это отрицанием? Пожалуй. Только теперь Уля отрицала не лифт, а реальность. Огромный шаг для Ули. И для всего человечества тоже, ведь это был ее сон. Любой ее шаг мог быть сколь угодно важным. Конечно, сны – тоже довольно сложная штука, но уж точно куда понятнее, чем спускающийся в никуда офисный лифт. А главное – ты всегда можешь проснуться. Чем Уля и занялась.
Она еще раз глянула на створки, почувствовала подошвами едва заметную качку – лифт продолжал спускаться – и провела пальцами по тому чувствительному месту, где большой палец сходился с остальной кистью.
Чтобы проснуться, нужно хорошенько себя ущипнуть. Всего и делов.
Уля затаила дыхание: казалось, сейчас произойдет нечто почти потрясающее. Гораздо большее, чем обычный побег из кошмара. Сейчас она почувствует, как впиваются в кожу слегка отросшие ногти, откроет глаза, вскочит с места и обнаружит, что умудрилась уснуть прямо за компьютером. Может быть, даже на куче черновиков, прилипших к ее щеке и оставивших там чернильные разводы. Бесплатное развлечение для всего закутка новичков на тринадцатом этаже. И все это – до обеда.
Стали бы они сообщать об этом начальству? Уля сомневалась, но все равно неуютно поводила плечами. Начальство тоже могло бы наплевать на все с высокой колокольни; хотя, если главный редактор встал не с той ноги и не успел влить в себя дозу кофеина, то беспокоиться стоило. Возвращаться на телеканал Уле не хотелось: ни к письмам зрителей, ни к ранним подъемам, ни к сюжетам об очередном поэтическом конкурсе или рекордном урожае баклажанов. И тем более – к звуковику, который не только принимал участие в каждом поэтическом конкурсе, но и многозначительно скалил зубы всякий раз, как Уля умудрялась сесть в лужу. Работать с теми, кто знает о тебе то, чего не знает больше ни одна живая душа на свете, – пытка. Уля перестала пить в компании и рассказывать о себе то, о чем старалась вообще не вспоминать.
Боль разлилась по руке так, словно Уля коснулась горячей сковороды. Она дернулась, зажмурилась от неожиданности, досчитала до трех и медленно открыла глаза.
Закрытые металлические створки смеялись над Улей. У них не было рта, зубов и голосовых связок, но именно этим они и занимались.
Уля замахнулась рукой, которой все еще сжимала кружку – и которая пульсировала после щипка, – и остановилась.
Какие еще оставались варианты? Из реалистичных – все-таки чья-то затянувшаяся шутка. Из прочих… Компьютерная симуляция? Проклятье? Происки инопланетян? Что-то, чему нет четкого объяснения, вроде гравитационного колодца, очень точечной черной дыры или легкого искажения четвертого измерения?
Уля вдохнула и выдохнула. Опустила руку. Какая там следующая стадия принятия? Гнев? Но в этот чертов список забыли включить ложное спокойствие! Разве не оно накрыло Улю в тот благословенный момент, когда она всерьез поверила, что спит?
Уля любила списки. Они редко ей помогали – разве что в магазине, когда надо было обязательно купить внезапно закончившуюся соду (Уля не предполагала даже, что она вообще может закончиться, рыже-желтые пачки казались вечными, как древние цивилизации). Но их упорядоченность завораживала. Списки были тем, чем Уля хотела быть: разложенным по полочкам набором ингредиентов, из которых можно составить что угодно. Например, человека. Щепотка трудолюбия, две ложки уважения к себе (хотя, может, не стоило с этим мелочиться), случайно всплывающие ошибки прошлого, которые можно выловить и заменить чем-то более приятным на вкус. Или хотя бы чему-то на них научиться. А вот гнев был опасным ингредиентом: слишком быстро закипал, заполнял собой весь объем предоставляемой тары и уничтожал остальные вещи, почти не глядя. Уле не нужен был гнев.
– Успокойся, – произнесла она в механическую полутишину лифта и поморщилась: прозвучало жалко, почти умоляюще. – Ничего особо страшного пока не случилось.
В фильмах ужасов, конечно, не стоило произносить подобных фраз: для неприятностей всех мастей они были сладчайшим из угощений. Но Уля была не в кино – почти наверняка. Уля все еще сама толком не понимала, где была. И была ли вообще?.. Эта мысль почти кричала об опасности, и Уля отбросила ее. Экзистенциальный кризис подождет. Уле все еще чертовски хотелось кофе, и она намеревалась добраться до кофемашины хотя бы к вечеру.
Она чуть склонила голову и задумалась. Сколько все-таки прошло? По ощущениям – словно бы несколько минут. И в то же время – несколько часов. Уля глянула по привычке на наручные часы, которых не было, и досадливо цокнула языком. Внутренние часы окончательно сбились. Остались только жажда кофе и сонливость.
И надо же ей было именно вчера лечь так поздно и почти превратиться утром в зомби из фильмов Эдгара Райта? Только не настолько смешного.
Почему она вообще сказала «пока не случилось»? Словно ждала чего-то страшного. Словно знала, что, по всем законам жанра, что-то должно произойти. Хотя, наверное, стоило радоваться тому факту, что она вообще подумала о «потом». Значит, не теряла надежды, что что-то изменится.
«Конечно, что-то изменится, – подумала Уля, нахмурив брови. – Кто-нибудь заметит, что тебя нет на рабочем месте. А потом…»
А потом что? Не обращаться же в полицию. Скорее всего, влепят выговор. Может, напишут официальное письмо – в подчеркнуто нейтральном тоне. Через пару дней забеспокоятся: либо в офисе, либо родные. Найдут ли они лифт? Станут ли кого-то подозревать? И что сейчас творится там, снаружи? Слышно ли лифт на остальных этажах? Выстроились ли у створок недовольно притопывающие люди? Или лифт мелькает между этажами как ни в чем не бывало, а сама Уля… сама Уля просто пропала?
Эта вероятность тоже опасно граничила с кризисом экзистенциального ужаса, и Уля вернулась к списку. Что там было? Ах, да. Гнев.
Он мало помогал в обычных ситуациях. Да и не в обычных тоже. По опыту Ули, гнев частенько делал все хуже: его вспышки приятно опаляли рассудок, но, когда огонь гас, оставалась неловкость. Или недоумение. А если тебя окружали люди – еще и стыд.
Уле уже хватило последнего на сегодня. Может, и гнева тоже: она ведь хорошенько врезала этим закрытым дверцам (поделом им!). Но раз так, она пошла по списку не в том порядке. Так что никакого тебе принятия, дорогая.
Уля покачала головой и опустила взгляд в кружку. Изнутри она была уже чуть менее белой, чем снаружи: множество чаепитий и кофепитий оставили свои следы. С одной стороны – там, где Уля прижималась к чашке губами, – был слегка отколот край. Ничего неприятного, просто небольшой прогал, который Уля почти не чувствовала.
Пару раз случалось, что Уля спускалась на первый этаж, подходила к кофемашине и только тогда понимала, что забыла кружку наверху. Это даже нельзя было назвать «витала в облаках»: обычно Улиными облаками были рабочие статьи. Исправила ли она неудачный пассаж про новый дизайн центрального фонтана? Изменила ли инициалы женщины, у которой брали интервью, – она передумала насчет псевдонима и разрешила использовать настоящую фамилию, но не имя. Впрочем, с такой-то фамилией, как Петрова… Однажды Уле совсем не повезло – в автомате закончились даже пластиковые стаканчики, и люди за стойками у входа, прямо под кучкой циферблатов, показывающих время в нескольких часовых поясах, не смогли ей помочь. Пришлось снова миллион лет дожидаться лифта, а после выслушивать от случайно зашедшего в кабинет редактора о неправильно распределяемом рабочем времени. Уля не совсем понимала, почему он тогда прицепился к ней. Может, потому что выловил ее в дверях. Или из-за ее роста: на Улю очень удобно было смотреть свысока. Она почти не задерживала статей, не опаздывала и даже не спала в подсобке, но редакторский гнев тогда водопадом излился именно на нее. Кофе после такого захотелось с новой силой, и Уля злобно схватила кружку и так же злобно спустилась на первый этаж. Даже пила потом злобно.
Ладно, если не гнев, что там дальше? Принятие?
Что ж, теперь с самим фактом спорить стало сложнее: Уля действительно находилась в безвыходной ситуации. Но выход, как и выбор, должен быть всегда. Часто неприятный. Или в самом деле почти недостижимый. Но все же…
Уля попыталась вспомнить, что она вообще знала о лифтах. Въевшееся «Убедитесь, что кабина лифта находится перед вами» – из правил пользования, которые в детстве зачитала до дыр. Они были выбиты на металлической пластине на первом этаже ее дома, и Уля иногда успевала прочесть их несколько раз, пока жала испорченную зажигалками кнопку и терпеливо ждала. В какой-то момент правила исчезли: кто-то успешно оторвал их и наверняка сдал в металлолом. Краешек, правда, остался, острый и опасный. Уля гипнотизировала его взглядом и представляла всякие нелепые ужасы. Например, как она умудряется слишком быстро влететь в подъезд – Уля имела привычку пробегать несколько метров до лифта – и распарывает этим краем запястье. Или запинается и рассекает себе лицо. Пальцы. Глаз. Это было какое-то дикое проявление инстинкта самосохранения, но Уля этого не знала. И продолжала надумывать, и продолжала пугаться самой себя.
Что еще… Лифты тормозили при падении. Если обрывался трос, то всегда был еще один. Не стоило лишний раз просовывать ладонь между створок, не давая им закрыться, но это ведь было так весело! Ну и что, что лифту в их доме уже тогда было почти тридцать лет – больше даже, чем самой Уле сейчас. Может, лифты решили начать восстание машин пораньше? Может, издевательства офисного лифта были расплатой за то, что творила Уля в детстве?
Она помотала головой и фыркнула. Будь это восстание машин, с ней не стали бы церемониться. Нагулять чувство юмора лифты вряд ли бы успели.
Уля прикрыла веки. Лифты, лифты, лифты… Удобное место для подрыва соперников. Если ты шпион или вор, то шахта лифта – почти подарок. По крайней мере, в фильмах.
Шпионы!
Уля подняла голову, встретилась взглядом со своим зеркальным двойником и ободряюще ему улыбнулась.
– Ничего, я знаю, ты тоже хочешь кофе, – проговорила Уля, потому что так оно казалось правильней. – Скоро доберемся до него, вот увидишь.
В лифтах ведь всегда есть люки! Те, из которых можно эффектно выбраться на крышу, чтобы потом так же эффектно оборвать пару тросов, или вскарабкаться по ним наверх, или перепрыгнуть на стенку шахты. Кажется, в некоторых случаях там и лестницы предусмотрены! Для ремонта.
Уля прикинула, сможет ли дотянуться до потолка. И где бы она пряталась, если бы была лифтовым люком? Сразу за зеркалом? Или сбоку, за рядом лампочек?
Верная кружка снова отправилась на пол. Уля отошла к закрытым дверям и огляделась. На этот раз внимательнее.
Поручень, кажется, располагался на идеальной высоте для того, чтобы встать на него и добраться до заветного выхода. Придется, конечно, быть предельно аккуратной, чтобы не навернуться. С лифта ведь станется – может, он почует угрозу и тут же хорошенько встряхнется. А еще оставалась зеркальная проблема.
Уля закусила губу. Избавляться от единственной более-менее успокаивающей компании не хотелось, но другого выхода она не видела. Можно было попытаться раздвинуть створки, но что, если кабина остановится между этажами? Или посреди пустоты? Или вообще не остановится? Да и металлические офисные двери совсем не походили на те, из старого дома, которые при должном упорстве мог раздвинуть и десятилетний ребенок. Не то чтобы Уля пробовала это делать во время движения.
Значит, придется разбить зеркало. И молиться, чтобы люк оказался за ним: места для лампочек оставалось совсем немного, так что хотя бы часть спасительного выхода наверняка скрывала зеркальная поверхность.
Уля выдохнула. Ее пиджак остался висеть на спинке стула. Блузка была слишком тоненькой. Колготки тоже отпадали. Оставалась юбка.
Пусть Уля была в лифте одна, но она все равно неловко поежилась. Колготки на ней были добротные, не то чтобы совсем тонкие, и яркого горчичного цвета, потому что в последнее время она пыталась расцветить свои дни хотя бы так. Но стаскивать юбку все равно не хотелось. Вдруг именно в этот момент лифт решит, что шутка затянулась, и откроет двери? Да Уля со стыда сгорит. А если ей совсем не повезет, то по офисной свечке поползут слухи и шутки. Посмеяться над собой – необходимое искусство, но у Ули это пока получалось не всегда. Да и шутили коллеги очень по-разному, судя по тем редким праздничным собраниям, на которых Уля все-таки появлялась. Она до сих пор не понимала, кому пришло в голову пригласить на 8 Марта мужика в ростовом костюме медведя, который… просто изображал медведя. С переменным успехом.
