Читать книгу: «Искусство (не) бояться», страница 2

Страшная сказка

– Я понимаю, что это безумие, но иногда мне кажется, что он хочет их убить.

– Кого – их?

– Наших сыновей.

Десять минут уточняющих расспросов не дали ровным счетом ни-че-го. Когда вам это кажется? Почему? Как часто? Приведите примеры ситуаций. И так далее и тому подобное. Женщина мотала головой, извинялась (непонятно перед кем), мямлила, несла несвязную чепуху, почти истерила, но упрямо стояла на своем. И как вы, разумеется, понимаете, я не могла от этого отмахнуться и сказать: «Да ну, бросьте!» Если матери хотя бы один раз (а тем более неоднократно) показалось, что ее муж хочет убить их совместных детей, – это серьезно. Детям в любом случае что-то угрожает. Реальная опасность со стороны отца или диагноз матери – вот это и надо выяснить.

Информация о семье, которую мне все-таки удалось получить из беседы с женщиной, назвавшейся Евгенией, вроде бы никаких опасений не внушала. Вышла замуж по любви за своего сокурсника Дмитрия. Он приезжий, она петербурженка. С ее родителями не хотела жить она сама (он был согласен), поэтому сначала маялись с жильем, жили в дачном доме дальних родственников, потом снимали, родился старший сын, взяли ипотеку, оба работали, ребенок у бабушки-дедушки, в садике, потом карьера Дмитрия пошла в гору, родился второй ребенок, Евгения села дома с детьми… Все хрестоматийно и, в общем-то, благополучно. Сама Евгения этого не отрицает. Полная хорошая семья. Муж, несмотря на работу, вполне себе общается с сыновьями, иногда намекает, что можно было бы еще попробовать и девочку родить, но если родится третий пацан, то тоже ничего страшного… На работе Дмитрия ценят. Он не боится рисковать, умеет принимать жесткие решения, но они обычно взвешенные и правильные, ведут к расширению производства и увеличению прибылей. В семье мужчина такой же, как и на работе, – иногда резковат, но всегда справедлив, пустых угроз или наказаний Евгения припомнить не может. Требует с других пожалуй что даже меньше, чем с себя самого. Эта его требовательность к себе очевидна, поэтому мальчики отца побаиваются и уважают – мечта многих современных родителей, которых подрастающие чада часто и в грош не ставят. «То есть такой „настоящий мужик“ в лучшем смысле этого словосочетания, – решаю я. – Может быть, Евгения как раз этой его откровенной маскулинности и боится, ей хочется чего-нибудь помягче и подоступнее? Он на работе, развивается как личность и профессионал, она дома, дети подрастают, общих тем все меньше, непонимание и несовпадение и одновременно растущая материальная зависимость от мужа переплавляются в страх… Но почему тогда она боится не того, что он уйдет, бросит, женится на молодой? Почему такой вычурный страх: убьет детей?!»

Единственная конкретная сцена, которую мне удалось вытащить из Евгении, вроде бы никакой особой настороженности не вызывала: отец заставил старшего мальчика спуститься вниз на горных лыжах. Мальчик боялся и даже плакал, но отец сказал: «Ты спустишься отсюда только так и не иначе». В конце концов мальчик съехал, все обошлось, уже к вечеру он гордился и всем рассказывал о своем достижении.

Евгения на горных лыжах не катается. Говорит, что просто стояла рядом и умирала от страха вместе с сыном. И не только потому, что спуск был реально опасен для мальчика с его наличествующими навыками. Куда больше пугало другое. Казалось, что отцу все равно – спустится сын благополучно или переломает себе все кости. Он решил: как будет, так и будет. Я ей почему-то верю. Младший сын в той ситуации смеялся. Каким-то отстраненным смехом. Он вообще больше похож на отца. Они вместе ходят по горным рекам на каяках, прыгали вниз головой с моста на какой-то резинке. Сейчас младший мечтает подрасти и прыгнуть с парашютом. Отец его поощряет, но тоже как-то достаточно равнодушно, похоже на его поведение на горном склоне – что-то будет, и ладно. Никогда не противопоставлял храброго младшего сына и трусоватого старшего. Евгения и старший сын предпочитают музеи и курорты, им хорошо вместе, несмотря на то что старший – уже подросток. Младший сын тянется к отцу. Старший отца скорее сторонится.

– Вы пытались говорить с мужем о своих страхах?

– Да, много раз. Он говорит: «Ерунда это». Или: «Может, тебе на работу выйти?» Улыбается и цитирует… не знаю, что это – пословица? Поговорка? «Если в старой табакерке век не держат табака, заведется в табакерке черт-те что наверняка». Мне обидно. Я – старая табакерка? Однажды вдруг предложил съездить к нему на родину. Какой-то крошечный железнодорожный поселок в Сибири, почти трое суток на поезде, я отказалась, конечно. Да он и сам оттуда в пятнадцать лет уехал.

– Вы знакомы с семьей мужа?

– Да, конечно. Его мать рано умерла, он вырос в семье тетки, но они его растили как родного, дядя уже умер, а с теткой и с двоюродной сестрой у Дмитрия прекрасные отношения. Они обе сейчас в Омске живут. Я знаю, что он им регулярно деньги переводит, ездит к ним, и они к нам, мальчики его тетю бабушкой зовут и с маленькой кузиной, когда она с ней приезжала, играли, наперебой старались ей угодить…

Удивительно, но к концу этой встречи я полностью отмела гипотезу о том, что Евгения сошла с ума от безделья и зависимого положения. Решила для себя окончательно: дело в чем-то другом.

– Я хочу поговорить с Дмитрием.

Если сейчас заюлит: да нет, что вы, он же может подумать, что я… – значит, боится все-таки за себя, а не за детей, дети лишь предлог.

– Да, разумеется, я понимаю.

Нет, боится действительно за детей. Значит, надо искать.

* * *

Сибирский Дмитрий, как ни странно, оказался слегка похож на испанского гранда. Высокие точеные скулы, чуть замедленные движения, прищур, только шпаги не хватает. Эффектный мужчина. Но не говорун, увы. Не то чтобы он что-то хотел от меня скрыть или мне соврать. Он просто совсем не умел разговаривать об отвлеченном от жизненной конкретики. Несколько побившись об эту стену и отчего-то окончательно уверившись, что корни всего надо искать в сибирском детстве нашего героя, я вспомнила о методике, которую на тот момент уже много лет не применяла. Когда-то, будучи еще молодым психологом, я сочиняла с приходящими ко мне детьми сказки. Сказки всегда получались просто офигенные (именно это слово) и иногда (увы, далеко не всегда) что-то существенно меняли в семейном и личном ребенкином раскладе. Я, тогда еще более профессионально общительная, с восторгом пересказывала эти сказки коллегам и родителям. Родители недоверчиво удивлялись (да он никогда даже близко ничего такого…), а коллеги откровенно кривились: это только в вашем поле, вы, художественно одаренный человек, сами все за них сочиняете, а они просто идут за вами, и это, коллега, не терапия, а просто черт знает что… Я-то сама доподлинно знала, что эти прекрасные сказки сочиняю не я (я – можете смеяться, уважаемые читатели, – вообще мало что могу придумать), я просто помогаю им проявиться. Но постепенно однозначность «взрослых» отзывов подействовала кумулятивно, и я перестала применять эту методику. Однако когда-то придуманные и наработанные навыки остались.

Дмитрий, конечно, далеко не ребенок, но почему-то методика вспомнилась именно сейчас, и я решила довериться интуиции.

– Сейчас мы будем сочинять сказку о вашем детстве, – сказала я.

– Сочинять? – удивился мужчина. – Сказку?

– Да, именно сочинять.

– Ну что же, если это поможет, давайте. – Он невозмутимо пожал плечами, пряча мальчишескую заинтересованность. Чем бы он в жизни ни занимался, было очевидно: сочинять сказки ему не доводилось никогда.

Вот что (в существенно сокращенном варианте) у нас тогда получилось.

* * *

– Я родился и рос на железнодорожном разъезде. Представляете, что это? Частные дома со скудными сибирскими огородами. Несколько темных бараков. Два самых старых построены в тридцатые годы, остальные – в пятидесятые. Один каменный двухэтажный дом, в котором все стены изнутри и снаружи поросли плесенью – бороться с ней бесполезно, она возвращается. Детский сад и начальная школа в старинном доме обходчика – наверное, рубеж девятнадцатого и двадцатого веков, каменный фундамент, огромные бревна сруба, в нем тепло и сухо, все лучшее – детям. Детей (в саду и в школе вместе) пятнадцать человек.

Они все вместе ходят смотреть на поезда – других развлечений в поселке нет. В поездах окошки, в окошках люди и сценки – вспыхнули и пролетели. Иногда кажется, что там красивое кино. А иногда кажется наоборот: именно там – настоящая жизнь. А тут тогда – что? Вокруг – тайга и болота. Местность плоская, но горизонт не распахивается нигде и никогда, лес. Есть речка, к вершине лета она почти пересыхает, превращаясь в цепочку гнилых прудов, над которыми охотятся огромные радужные стрекозы, весной заливает огромную площадь, и там роятся гнус и комары.

В стране перестройка, неуверенность, распад всех связей. Три с половиной местных интеллектуала любят цитировать подрастающему поколению повесть Аркадия Гайдара «Дальние страны», непременно добавляя: к ним «дальние страны» вместе с советской властью сами пришли, а вот к вам, ребятки, – выкуси. Все, естественно, пьют. Но не только это. Разъезд портит все на свете сводки – здесь огромное количество самоубийств. Люди бросаются под проходящие поезда. Это что-то вроде традиции, идет чуть ли не с тридцатых годов, иногда самоубийцы даже из других поселков приезжают. Машинисты разъезд ненавидят, у них сердцебиение учащается на подъезде. Поезд мгновенно остановить невозможно, это все знают.

Отец Дмитрия бросил все и уехал. Никому ничего не сказал, поехал якобы в райцентр за лекарством и не вернулся. Мать еще год прожила, а потом легла под товарный поезд, оставила младшей сестре записку. Младшая принесла трехлетнего Диму к себе на руках, посадила на лавку, дала пряник и сказала: «Теперь тут твой дом».

– Ага, – кивнул Дима. Вкус того пряника он помнит до сих пор и мысль: что ж, жизнь, кажется, налаживается. Дома ему пряников не давали.

Они все росли и знали: главный интерес и главная опасность – поезда. Местная страшилка: ты можешь и не хотеть и не собираться, но вот все равно – пойдешь и бросишься. Такой жестокий гений места. Старшие дети придумали и передавали по традиции (с каких времен? Дмитрий не знает, но полагает, что на момент его детства традиции было никак не меньше тридцати лет) способ спастись, умилостивить гения, по сути – первобытную инициацию. Нужно соблюсти некоторые правила (накануне – не пить и не курить три дня, последний день ничего не есть и не пить, взять с собой медный пятак и т. д.), а потом пойти и лечь на рельсы так, чтобы поезд прошел над тобой. Чем длиннее поезд и чем чаще ты это делаешь, тем вернее прививка – вырастешь настоящим человеком, и все тебе вообще нипочем. Старшие заботились о трусливых младших: готовили, наставляли и в конечном итоге заставляли. Отказывающихся высмеивали и даже подвергали остракизму. Когда весь детский коллектив десять человек, весь поселок можно пройти вдоль за десять минут, а поперек – за пять, сами понимаете. Дима первый раз лег под поезд, когда ему было восемь лет. Это считалось рано. Обычный возраст для разъезда – десять, одиннадцать.

Взрослые относились к подростковым «шалостям» с молчаливым суеверным равнодушием. Помним, все они тоже когда-то лежали под поездами и теперь, наверное, надеялись втайне: а вдруг им поможет? Я же жив, значит, мне помогло! (Боже мой, как я сочувствовала машинистам! Дмитрий потом узнал, что, подъезжая к проклятому разъезду, они молились какому-то своему железнодорожному богу: «Господи, только бы вдоль, а не поперек!» Но в последний момент обнаружить у себя под составом (пусть даже вдоль) восьмилетнего ребенка – тоже то еще удовольствие!) Из-за раннего начала Дима пользовался в поселке уважением и успел «подготовить к инициации» с десяток сверстников. В 15 лет он поступил в техникум и навсегда уехал с разъезда. Спустя пять лет уехала в Омск (сестра Димы поступила там в институт) и семья тетки.

– Вы звали жену на разъезд. Вы собирались там рассказать ей все?

– Не знаю. Может, надеялся, что она сама поймет.

– Что она должна понять? Вы можете сформулировать?

– Нет.

– Но сейчас, после нашего разговора, вы поняли?

Дмитрий долго молчит. Очень долго. Хорошо, что я легко держу паузу.

– Она боится, что я… положу их под поезд… Для меня это… охрана, защита, стать взрослым… сильным… настоящим… Для нее – смертельная опасность… убить… – И вдруг с искренним удивлением: – Но послушайте, ведь и то и другое – правда! Как это может быть?

– Инициация в историческом аспекте – очень неоднозначный обряд, – говорю я. – А вы там, на этом вашем разъезде, психологически были почти первобытными людьми…

– Эт точно! – Дмитрий открыто смеется. – Вот странно, разобрался, и как-то полегче стало. А жена, как вы думаете, такое заковыристое поймет?

– Не знаю. Но ведь когда-то она по своей воле выбрала в спутники жизни именно вас, а вы тогда были значительно ближе к своему первобытному отрочеству… Но вам придется ей все рассказать.

– Да, конечно. Я сам заинтересован. А то она меня все время в чем-то таком обвиняла, а я думал: бред какой-то, наверное, просто с жиру бесится. А оно вон чего…

И уже на пороге:

– То есть вы думаете, можно под поезд и не класть?

– Другие времена, другая жизнь, другая семья. Абсолютно другой гений места с другими требованиями. Поверьте мне, я ленинградка в седьмом поколении и знаю его доподлинно. Если бы ваши сыновья жили на том перестроечном разъезде…

– Да, я понял. Спасибо. До свидания.

Немного о детских страхах

К практическому психологу часто обращаются с проблемой детских страхов. Методы работы с ними почти всегда базируются на поведенческой терапии. Еще часто используются разные варианты десенсибилизации – страхи рисуют, проигрывают, придумывают всякие истории. И недаром принято считать, что в первом приближении «онтогенез есть краткое повторение филогенеза» – ведь, в сущности, так всегда поступало со своими меняющимися страхами человечество в целом. Страхи проигрывали в самых разных видах искусства, начиная от религиозных мистерий и кончая фильмами ужасов, разные народы олицетворяли их в разных героях (у нас – Баба-яга, леший и т. д.). И все это реально помогало и помогает совладать со страхами – и у детей, и у взрослых, и прежде, и сейчас.

Как часто встречаются страхи у детей? По данным разных источников, в возрасте четырех – девяти лет те или иные выраженные страхи присущи пяти – восьми детям из каждых десяти. Взглянув на эти цифры, поневоле задумываешься: наличие страхов в этом возрасте – проблема или норма? К этому вопросу мы с вами еще вернемся. Меня в проблеме детских страхов всегда интересовал эволюционный аспект. Существует ли он вообще или дети, особенно маленькие, всегда, во все времена боятся одного и того же? Поскольку я тоже когда-то была ребенком, давно живу на этом свете, работаю на одном и том же месте уже больше четверти века, материал для размышления у меня есть. Сегодня я предлагаю уважаемым читателям поразмышлять над эволюцией детских страхов вместе со мной, может быть, вспомнить что-то из своего детства. Почему это важно? Да потому, что структура детских страхов оказывает весьма существенное влияние на устройство и реакции на воздействия окружающей среды у взрослой личности. Так что если детские страхи меняются, то каждое поколение взрослых людей имеет в своем бэкграунде несколько разный базовый «страховитый» опыт и, следовательно, несколько по-разному реагирует на довольно широкий круг проблем и вопросов. Интересная тема для исследователей, на самом деле…

Итак, давайте посмотрим локальные (ленинградско-петербургские) детские страхи за последние полвека. Чего боялись в моем детстве я и мои сверстники? Чего боялись «дети перестройки»? Чего дети боятся сейчас? Что изменилось и что осталось прежним?

Начнем с базовых страхов, которые, по всей видимости, у нас «в прошивке». Вид homo sapiens относится к дневным животным. В норме мы днем активны, а ночью спим в укрытии. Поэтому темнота для нас опасна. Там прячутся враги. Многие дети боятся темноты, отказываются выключать свет вечером или заходить в темную комнату, пройти по темному коридору. Этот страх был, есть и никуда деваться не собирается. Обычно к подростковости его «перерастают», в моем психологически «закрытом» поколении он даже превратился в свой антипод – поговорку «темнота – друг молодежи». Многие дети боятся больших животных: собак, коров, лошадей, в лесу – волков или медведей (даже если этот лес – чахлый лесопарк для семейных пикников). Это тоже базовое – когда-то безволосый голый детеныш человека был законной добычей любого крупного хищника. Некоторые маленькие дети боятся животных очень маленьких: мух, пчел, мошек, комаров. По моим наблюдениям, количество таких детей растет, возможно, это связано с усиливающейся урбанизацией.

Дети с богатой фантазией часто боятся индивидуально придуманных персонажей: привидения в ванной, крокодила под кроватью, гнома в шкафу и т. д. И последний – быстро переходящий в панику страх маленького ребенка остаться одному, без матери или вообще без взрослых. Он не нуждается в обоснованиях, коренится также в биологии нашего вида, но по каким-то совершенно непонятным мне причинам сейчас, кажется, растет число маленьких детей, которые остаться одни не боятся и вообще не очень-то ориентируются на взрослых. Избыток взрослого внимания? «Я такое сокровище, что меня не оставят, волноваться не о чем»? Не знаю. Вот, пожалуй, и все базовые страхи.

Если начать издалека, то поколение наших родителей, переживших войну и блокаду Ленинграда, разумеется, боялось голода, холода и войны, и поэтому нас в детстве все время закармливали, нещадно кутали и пичкали милитаризмом всех видов.

Смотрим дальше. Полвека назад, в моем раннем детстве, боялись: Бабу-ягу в самом нежном возрасте (почти всех нас пугали, теперь детей фольклорными персонажами, кажется, пугать практически перестали). Иголку, которая потеряется, незаметно воткнется в тело, дойдет по сосудам до сердца, сердце остановится, и человек умрет (я спрашивала, сейчас этой легенды не боятся, может быть, это связано с тем, что маленькие дети практически не рукодельничают). Микробов неизвестной, но ужасной болезни, которая живет на кончиках выдернутого из травяной трубки колоска. Эти мягкие кончики мы ужасно любили жевать. «Конского волоса» – некое полумистическое живое существо, которое живет в водоемах, впивается в тело и там неизвестно что делает, но явно что-то плохое. Милиционера – им пугали всех и по любому поводу. Тут у нас образовывался некоторый когнитивный диссонанс – ведь одновременно нам всем читали стихи про дядю Степу-милиционера. Ядерной войны. Причем в детстве мы думали, что она может начаться как-то сама собой, независимо от воли людей. Мы были абсолютно уверены в том, что войны не хочет никто в мире, даже Америка. Страшных литературных персонажей типа Каменного гостя или чудовища из «Аленького цветочка».

Дети времен перестройки (я в это время уже работала в поликлинике, плюс это поколение моих детей), опять же, насколько я помню, боялись нищеты (что не будет денег, не на что будет ничего покупать). Маньяков (дети того времени даже сами себя психотерапевтировали, у них была специальная игра с одноименным названием, когда маньяком назначали какого-нибудь подозрительного прохожего и начинали дружно и несколько истерически-смешно, с явным переигрыванием его бояться). Боялись, что кто-то залезет в квартиру и убьет или вещи унесет. Что их украдут. Зомби-апокалипсиса и разных киногероев типа Фредди Крюгера. Каких-то полуприродных, не зависящих от воли их самих и даже их родителей катастроф: а если пожар? А если дом рухнет? А если бросят камень и стекло разобьется, а я или мама будем у окна сидеть?

Дети второго десятилетия второго тысячелетия, то есть те, которые приходили ко мне совсем недавно, боятся разных настоящих (не выдуманных, как во времена моего детства) болезней (ипохондрические страхи бывают сегодня даже у пятилетних детей). Что я никому не нужен (совершенно непонятный мне страх в современное детоцентричное время). Что у меня никогда ничего не получится, во всяком случае, точно не получится, как у других. Что я не хороший и поэтому меня не будут любить, не примут, отвергнут и т. д. (тоже, как ни странно, сегодня встречается уже у пятилеток, в мое время это был скорее подростковый страх).

И кстати, напоследок о подростковых страхах. Есть «вечные» – например, страх ответа у доски, страх публичных выступлений, страх новых компаний и т. д. Новое (раньше не было): просто панический, до уровня развитой фобии страх перед выпускными экзаменами. Провоцируется родителями и учителями. Страх, что «не заметят»: не поставят лайков, не будут дружить в социальных сетях и т. д. (Перестроечные подростки, наоборот, боялись, что «где-то про нас все знают», – теперь у многих из них, уже взрослых людей, заклеены пластырем камеры на ноутбуках.) Страх «не смогу достойно устроиться в жизни» (мое поколение этим совсем не заморачивалось, а перестроечные формулировали это как «боюсь стать бомжем»). Разнообразные «пугалки в сети», их список меняется быстрее моды, поэтому я не успеваю за ними уследить. Пример: «существуют в сети картинки, на которые посмотришь – и сразу пойдешь и из окна выбросишься». Страх выхода в мир, страх взросления, взрослости (мое поколение, наоборот, хотело «скорее вырасти и уж тогда…»).

Некоторые поколенческие черты из этих страхов как будто бы вырисовываются, не так ли? Есть о чем подумать.

И последнее: ни в коем случае не следует думать, что родителям нужно как-то ухитриться растить ребенка так, чтобы ему «нечего было бояться». Полное отсутствие страха у ребенка – точно не норма. Страх – это важная адаптационная реакция. Сталкиваясь со своими и чужими страхами, изучая их, адаптируясь к ним и справляясь с ними, ребенок растет и взрослеет. Не ограждайте его от всего страшного, просто будьте рядом с ним, когда ему это нужно, и следите за тем, чтобы у него была группа сверстников, с которой он при необходимости сможет свои страхи разделить (иногда вместе бояться и преодолевать страхи легче).