Читать книгу: «Тунисские напевы», страница 3

5

Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.

Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её – когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» – подумал Кирго.

Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?

Кирго кивнул.

– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.

– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.

– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.

– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.

– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.

Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.

– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.

Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.

– Зачем же вы согласились, если не хотели? – спросил Кирго.

– Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали…

– Это пройдёт, – прибавил он, понизив голос. – Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.

– Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? – спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.

– Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда… что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.

– Как же тебе… я всего два дня в гареме, а уже скука, уже все разговоры знаю, словно слышала их сотни раз. Так ведь ещё к неизвестному старику в постель прыгать, быть его мебелью или трофеем.

– Господин наш хороший мусульманин и ещё довольно молод, – возразил Кирго.

– Пусть так, да что с того? Как бы ты ни хвалил его, мы всё же птицы в клетке. Я это чувствую. Остальным нравится здесь быть или, по крайней мере, безразлично. А тебе не знаю… Ну да не будем о грустном.

И так они ещё некоторое время помолчали. Потом Кирго рассказывал про гарем, а Гайдэ делала верные, хоть и колкие замечания. Неожиданная откровенность, какая берётся только между несчастными и давно одинокими людьми, открылась меж ними тонкой пеленой. И пару раз Кирго улыбался на замечания Гайдэ. А та пару раз искренне хихикала.

Наконец, откровенность прекратилась раньше разговора, и они опять замолчали.

– Идите спать, госпожа, – произнёс Кирго.

– Называй меня по имени, – ответила Гайдэ и скрылась в тени покоев.

На улице никого не было; наложницы давно спали. Кирго начал обходить двор, а сам думал о прошедшем разговоре: припоминал собственные интонации, слова и жесты и оценивал их, чего с ним раньше никогда не случалось. Ему показалось, что он нес какой-то вздор, и смех Гайдэ, досель такой добродушный, толковался теперь не в его пользу.

Ночь прошла. Кирго спал хорошо и утром занялся обычными делами: обошёл и проверил покои, встретил Ракыба с двумя подчинёнными, доложил им, пошёл в ванны, кои были на втором этаже возле кухни, и приготовил полные тазы для умывания с лепестками роз, гибискуса и сушёной мятой.

К воротам подъехал старик на дрянной телеге, запряжённой ослом. Он тихонько постучал, так как знал, что ему сейчас же отворят. Из прихожей вышел заспанный Малей, который принял коробку с чем-то, кинул три монеты с видом величайшей щедрости, и побранил старика. Малей схватил коробку, взошёл в прихожую, где уже был Кирго и побранил теперь его.

Кирго взял коробку, в которой были цветы, и пошёл украшать внутренний двор. Он осыпал полы фиолетовыми цветками Бугенвиллей. В вазы, стоявшие то там, то здесь, поставил свежие гвоздики, красные как пустыня в полдень. И в покои старших наложниц, где спала известная нам Асира, было принесено несколько тюльпанов.

Девы проснулись, умылись, переоделись, надушились и были теперь совершенно свободны. Во внутреннем дворе сбирался стол с яствами. Гайдэ сидела на подушке, мягко убрав под себя ноги, и ела виноград, глядя на небо. Гайнияр ела с большим аппетитом, а Мусифа больше разговаривала, чем завтракала. Жария пила сладкий нектар, который по временам наливал ей из кувшина Кирго. Асира же ела менее всех, стремясь сохранить прелесть собственных изгибов. Другие наложницы тоже были там; все разговаривали меж собой и иногда даже улыбались.

Быть может, читатель упрекнёт автора в том, что тот отмечает лишь некоторых дев гарема по именам и лицам. Других же он, будто не хочет описывать и представляет просто толпой наложниц. Конечно, есть некоторая справедливость в таком замечании. Но это происходит не потому, что они не красивы, или глупы, или ещё как-нибудь не симпатичны автору. А от того, что не все рождены действующими лицами; многие рождаются только для того, чтобы постоять рядом с каким-нибудь исключительным событием да сказать потом о нём обыкновенную пошлость. Потому остальные наложницы послужат нам хоть и прекрасной, но всё же декорацией.

А тем временем завтрак прошёл, и солнце клонилось к полудню. В комнату Гайдэ вошла одна из старших наложниц и сказала, что Асира зовёт к себе новенькую. Гайнияр и Гайдэ тем временем занимали себя обыкновенным трёпом, который стал для них каждодневным ритуалом. Они прервались. Пришлось идти.

Гайдэ впервые видела спальню старших наложниц. Там было всего два ложе, хотя комната по размерам была не меньше, чем у остальных. У них даже был собственный умывальник, а пол покрывали мягкие ковры.

Асира сидела в кресле, рядом с кроватью, на которой лежало нежное розовое покрывало. Черты ее лица, изящно, почти изысканно правильные, очертания плеч, напоминающие статуи богинь, кошачий взгляд, всё это смутило Гайдэ. Не далеко от неё стоял коричневый сундук с большим, неуклюжим латунным замком. Сундук пестрил незамысловатыми узорами арабески.

– С сегодняшнего дня ты будешь учиться, – начала Асира, – тебя выучат играть на струнном уде, танцевать, петь и читать стихи. Также ты обучишься некоторым благонравным высказываниям. И поверь мне, твой успех будет зависеть только от твоего старания.

– Разве меня привезли сюда не для утех? – вспыхнула Гайдэ, не умея удержаться.

– И для них… но прежде всего ты должна уметь угождать господину; в этой стране есть свои прелюдии.

– Вы называете обычай прелюдией?

– Я вижу ты не очень образована, – усмехнулась Асира, – потому использую слова тебе понятные и аналогии максимально простые. Моя задача… – закинула она ногу на ногу, – научить подобающему поведению, а не разъяснить нравы.

Весь вид старшей наложницы блистал сознанием собственного превосходства, пусть и несколько наигранным, но очень идущим зрелой женской красоте. Сама небрежность движений дышала женственностью. Даже короли кичились бы таким небрежением.

Тем больнее впивались уколы в самолюбие Гайдэ; ведь как мужей уязвляют более мужественные, так и женщин терзает чужая женственность.

И, тем не менее, первый урок прошёл спокойно. Гайдэ лишь раз ответила на высокомерие Асиры ярким и прямым взглядом, полным сознания собственной красоты и молодости, будто обвиняющим в зависти; Асира оробела и потом долго не могла простить себе той робости.

После всех наветов Гайдэ вышла утомлённая, недовольная; ей нужно было кому-то высказаться. Однако Гайнияр не поняла бы её, Мусифа бы только смеялась и даже не выслушала; в голове возник образ одинокого евнуха. «Надо найти Кирго», – решила девушка. Она спросила у других дев, но они ничего не знали. Тогда она пошла к Малею, дремавшему в закрытой передней; тот только побранил молодого евнуха и улёгся на другой бок.

Гайдэ поднялась по лестнице мимо умывален и остановилась посреди кухни. Большая глиняная печь поприветствовала её слабым, еле слышным скрипом. Девушка устремилась вглубь кухни и обнаружила старую Милиму, согнувшуюся над большим горшком в форме виолончели: с узким дном, широкими округлыми краями и вытянутым горлышком.

– Вы не видели молодого евнуха? – вопросила Гайдэ.

– Кирго? – повернулась Милима, – он ушёл в город за продуктами.

– Я просто думала вы не называете его по имени, как тот старый чудак, – невольно оправдывалась Гайдэ.

– Я Кирго с малых лет растила, чего бы мне его называть. Он тут один мне подмога. Янычары или там другие мужланы и руку старухе не подадут. Ай, чего я? Ты голодна, милая? Скоро рис с мясом подойдёт…

– Я не голодна.

Услышав эти ненавистные для себя слова, старушка отвернулась обратно к горшку и продолжила своё прежнее над ним занятие.

– А чего ж тебе тогда надо?

– Я Кирго искала?

– Зачем?

– Не знаю.

Старушка продолжала о чём-то говорить, но её никто не слушал, Гайдэ ушла.

6

Кирго вернулся, принеся с собой несколько довольно тяжёлых мешков полных чем-то съестным. Наложницы уже поужинали и страдали привычной тяжестью живота после такого вкусного мяса с рисом старушки Милимы.

Гайдэ немного смутилась, увидев молодого евнуха. Смотря теперь со вниманием на его лицо не лишенное прелести, девушка замечала живые красы, способные пусть и не взволновать душу, но пленить внимание даже самой прекрасной гурии. Тонкий мужской нос с заостренным кончиком и голубые глаза особенно удались его незримому скульптору.

Она настигла его в стороне, подальше от всех.

– Кирго, ты свободен? – обратилась Гайдэ, ещё разглядывая лицо юноши, – Я искала тебя. Где ты был?

– У вас так много вопросов… – непринуждённо заметил Кирго, – на какой бы мне ответить. Или лучше задам свой: зачем вы меня искали?

«И, вправду, зачем?» – задумалась Гайдэ.

– Чтобы поговорить, – произнесла она вслух. Кто бы что ни болтал, а у женщин слова быстрее и честнее мыслей. – Я была у Асиры, и та была такой высокомерной, такой неприятно вежливой, такой… словом, ужасная змея. Мне хотелось рассказать тебе. А отчего? И сама не разберу. Вчера мне показалось… будто мы понимали друг друга.

– Вам не показалось.

И они замолчали.

Наложницы седели во внутреннем дворе на множестве подушек и кресел. Звуки слов разлетались над ними, как щебетание птиц в роще, когда они словно поют вместе, а каждая о своём. Гайнияр, не найдя свою теперь лучшую подругу, пристроила полненькие прелести на подушках и болтала со всеми без разбора. Да, она предпочитала теперь говорить только с Гайдэ и смеяться над всеми прочими. Но ведь предпочтение иных людей заключается лишь в том, что с одними они говорят добродушно и много, а с другими точно также, но ещё и откровенно. Нет в таких людях отторжения; самую вульгарность готовы они принять с распростёртыми объятьями и беседовать с ней о том о сём. Люди это пустые, но в каком-то хорошем, приветливом смысле. От них никогда не услышишь о кровной вражде или ненависти; они способны являть их лишь в ответ, отражая, как зеркало. Иными словами, никто не замечал отсутствия Гайдэ, даже её лучшая подруга.

А тем временем молчание, установившееся меж юношей и девушкой, прервал старик Малей. Он неожиданно явился из прихожей комнаты.

– Что же ты, бездельник! – захрипел старший евнух; запах его чуть было не заставил завянуть цветы. – Глупое, ни на что не годное существо! Где ты был пол дня?

–На рынке и получал продукты для Милимы, – понизив голос против воли, говорил Кирго. В нём трепетало какое-то новое чувство: ему было совестно перед Гайдэ.

– Пускай старая карга сама ходит по своим делам, а ты…

– Вам что-нибудь угодно? – перебил Кирго, чего с ним не случалось, как бы Малей ни издевался над ним.

– Я… – заикнулся тот от неожиданности, и понял, что ему действительно за весь день ничего не понадобилось от юноши. Старые глазки забегали в пространстве, обнажая хромую мысль, ходившую в голове. – Тебя требовала госпожа! – Восторжествовал Малей, вспомнив о Гайдэ, только потому, что она стояла рядом, – а ты, ишачий сын, гнусный червь, проказа… не был рядом, чтобы помочь госпоже. Высечь бы тебя…

– Достаточно! – не выдержала Гайдэ. Глаза её сверкнули застывшей молнией. – Я бы не хотела слушать твои смердящие речи и видеть при том твои гнилые зубы! Убирайся.

Малей остановился. Казалось, он хочет что-то сказать, но это только казалось. Он ушёл. Ничего не случилось. Ни одна мысль не смутила его самолюбия. Это не та повесть, где хитрый старец плетёт интриги, подслушивает и подсматривает. Наш Малей был рабом от макушки до пят, и гордость его распространялась лишь на касту рабов, лишь среди них он важничал и кичился, а тех, кто был выше его, пусть даже немного, он почитал без задней мысли.

Но выше ли была Гайдэ? Она – эта заложница, раба? В глазах Малея, бесспорно. Пусть он мог ходить, где хотел. Куда ему было идти? Пусть он вёл дела гарема и имел неплохое жалование. На что ему деньги? Он не желал ни женщин, ни украшений, ни свободы. Чтобы делать зло, он был слишком глуп и труслив. Чтобы творить добро, он был слишком равнодушен. Чтобы учиться чему-то – стар. Он спит на жёсткой лаве, а наложницы делят ложе с господином! Они рядом с ним, пусть не долго, но равны ему… а Малей нет.

Простите, читатель. Быть может, вы думали, будто старый евнух и есть антагонист, в будущем поставленный противостоять герою – штрих, верно оживляющий любой пейзаж, даже самый незатейливый. Наверное, вы видели в этом развитие скучного нашего повествования. Но нет. Увы! Я бы и рад… да вот Малей отчего-то оказался не достоин своего чина. В том беда и нынешних чиновников: не в том, что все они евнухи, боже упаси, а в том, что каждый из них занимает несоразмерную должность.

Выход на сцену Малея произвёл оживляющий эффект. Гайдэ удивлённо смотрит на Кирго. – Чего же ты не отвечал? – вопрошает она.

– Он старый и глупый человек, поговорит и перестанет, – отвечал Кирго, – у него теперь и остались то, только разговоры.

– Может быть и так, но это не справедливо! – Гайдэ посмотрела ему прямо в глаза с чувством, которого не объяснил бы даже сам Бог.

– Не беспокойтесь. Малей верен господину и будет исполнять ваши желания, если они не противоречат господской воле. А то, как он обращается со мной дело давно решенное. Всё же он воспитывал меня с детства и всегда видит во мне непослушного мальчугана.

– Верно, детство. Я бы хотела узнать о твоём детстве. Ты расскажешь?

– Мне надо разобрать вещи в чулане. – Отнекивался Кирго, но справедливости ради, он действительно собирался перед этим убрать чулан.

– А я пойду с тобой и помогу… – не задумываясь, произнесла Гайдэ.

– Вам будет недосуг дышать пылью.

– Вот ерунда… я помогу, но ты расскажешь о детстве.

Юноша не мог отказаться. Через мгновение он уже очутился в тесном, но большом чулане (так с ними обыкновенно бывает; сделай чуланом хоть дворец Бардо в Тунисе, он через несколько лет наполнится хламом и станет тесным). И они с Гайдэ болтали о детстве. Он узнал названия нескольких греческих островов, послушал описание зелёных лугов, на коих пасутся знаменитые греческие овцы; живо представлялась маленькая девочка, бегающая по изумрудным травяным коврам, играющая в салочки или отдыхающая в тени раскидистого вереска; пусть Кирго и не видел вересков, но тень от них представить он мог свободно.

А затем Гайдэ пустилась в расспросы; жадно слушая истории о гареме, Милиме и господине. Но удивительно, что как ни старалась, она не находила ни одной глубокой личной, пусть даже не интересной истории.

– А что же твоё детство до похищения?

– Не помню, – сухо ответствовал юноша и продолжал рассказ.

Чулан был уже убран; вечер опоясал тьмой вуаль небосвода. Кирго предложил пойти «кое-куда». Он открыл дверь, они прошли по лестнице с неровными ступенями, и вышли на крышу над кухней. Здесь было некое подобие беседки с двумя лавочками, стоящими против друг друга, и лёгким навесом из ткани.

Разговор продолжался и неожиданно переходил от одного к другому, не вредя тем ни смыслу, ни темпу. Разговоры такие напоминают симфонии, а может и наоборот. Но если писатель выучится также непринуждённо передавать слова своих персонажей, с такой же силой и быстротой выражать мысль одним лишь предложением, то писатель этот наверняка откроет новое, доселе не виданное направление литературы.

Лёгкие последние лучи скользили в полутьме. По воздуху проносился ассонанс вечерней молитвы. Ветер слегка волновал ткань навеса.

– Смешной ваш Аллах, – заключала Гайдэ, – вы его даже не видели… у нас сначала Зевс был, потом Юпитер, а сейчас Иисус… я много богов знаю, и всех их видела, а на вашего и взглянуть нельзя – такой он строгий.

– А ваши боги, – с любопытством перебивал Кирго, – расскажи про них.

И она рассказала ему о Зевсе Эгидодержавце, об Афине Паладе, о Фебе сиятельном, об Афродите и многих других. А после и об Одиссее: о его странствиях.

– Я знаю одного мореплавателя, но он совсем не такой как этот Одиссей, разве что такой же хитрый.

– А куда же он плавает? – спрашивала Гайдэ.

– В Грецию… – отвечал он простодушно.

И на женском лице появлялась еле заметная бледность. Наверное, это полутьма опять неровно освещала всё вокруг. Но что за нужда видеть в человеке каждое чувство и непременно его угадывать? Что за дрянная привычка часовщика наблюдать каждое движение человека, будто он хронометр, который заказали к починке. Не имейте этой привычки, дорогой читатель! Иначе каждая минута счастья будет вам не более, чем ровно шестьдесят секунд.

На счастье, Кирго не заметил ненужных искажений света; разговор обыкновенно продолжался, а расставаясь, Гайдэ пожелала ему приятных снов. Они расставались друзьями.

Кирго тихо спустился на кухню; хотел уж идти осматривать двор, как сзади послышался скрипучий голос Милимы. – Где был? Я искала…

Евнух вздрогнул, точно его уличили в чём-то. – Я был с Гайдэ… с новой наложницей.

– Чего тебе в ней? – Проскрипела Милима, ожидая молчание или короткий неискренний ответ. Но Кирго повернулся и медленно заговорил, делая большие паузы, то ли для того, чтобы набрать воздуха, то ли для того, чтобы обдумать.

– Мне с ней интересно… будто она понимает во мне то, чего я сам не разберу. Она печалится, я хочу её утешить, а потом вижу, что и сам над тем же бьюсь.

– Чего бьешься? Чего печалишься? Ты человек уже знатный, всё у тебя есть.

– А всё же что-то не так.

– Я тебя не понимаю.

В своём сердце Милима смутно чувствовала какое-то волнение, будто нечто надвигалось. Но старое сердце быстро теряет ощущения; через секунду старушка забыла, о чём думала. Она подошла к Кирго, потрепала его по плечу, пожелала спокойной ночи и ушла спать. А наш герой отправился во двор; долго ходил он в темноте среди факелов, долго всматривался в каштановую темень, освященную мерцающим живым пламенем. Долго не хотел уходить. Но всё же прилёг у себя в коморке и быстро уснул.

Странный ему привиделся сон. Он видел детство, дом и улыбку матери; видел, как несущийся вихорь картин, идущих одна за другой. И вот он вылетел из вихря и оказался уже в плену, в чужой стране. Теперь он видит себя мальчиком, которого строго наказывают за непослушание, а потом продают. Вот уже тёмная комната, холодный пол, чей-то оценивающий взгляд; перед ним стоит сморщенный лекарь. Кирго не боится, он знает, что будет дальше.

Ужасная операция ослабила его силы и на несколько недель оставила его в полном расслаблении. Мальчик лежал в тесной коморке, и только кухарка Милима приходила иногда проведать его. Страдания тела имеют странное влияние на нашу душу и характер, следствия кои часто противоположны, и предсказать которых никак нельзя. И Кирго выучился мечтать. Он словно опытный змеелов приручил своё воображение. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Сначала он мечтал о возвращении домой, о встрече с родными; потом его поглотили любые мечты о свободе.

И мальчик выздоровел. Встав на ноги, он часто покидал гарем и убегал к морю на пустынный пляж. Потом, когда его там нашли и наказали, он стал убегать в крепость Рибат, которая стояла поодаль от великой мечети Сусса. Кирго смутно видел, будто не своими глазами, как мальчик пробирается в крепость через дыру в толстой жёлтой стене. Видел, как мальчик выбегает на неправильную трапецию внутреннего двора. Всюду виднеются помещения для мурабитунов – монахов-воинов, раньше охранявших крепость, которых уже давно нет.

Мальчик из сна поднимался по каменным лестницам на десятиметровые стены, украшенные бойницами, проходил по площадке над воротами, залезал на выступ рядом с высокой башней и сидел там на самом краю. Так его не было видно снизу, а выше этих стен была только башня, под которой сидел мальчик. Весь город, который с каждой из сторон окружен коричневой стеной, будто старел и менялся во сне. Дома двухэтажные белые и серые покрывают землю, как узоры кроют ковёр. На севере за стеной порт, а далее нежно синее море. На воде покачиваются шлюпки. С севера на юг возвышенность и город, словно вырастает к горизонту. Там, где оканчиваются стены и начинается пустыня, в самой высокой точке на местности, виднеются маленькие домишки, похожие на сакли. И Кирго смотрит на всё это сквозь вечный туман времени. А рядом с ним сидит мальчик с грустными голубыми глазами. Он воображает себя персидским разбойником из сказки Милимы, среди зелёных джунглей, в шуме битвы; видит себя грозным мирабитуном в этой самой крепости или благородным рыцарем, вернувшимся в родной дом. И солнце золотит круглые купола крепости. И мальчик мечтает. Он ещё умеет это. Скоро рабская жизнь сделается ему привычна, и он будет равнодушно ходить мимо крепости каждый день.

Кирго проснулся и сам испугался громкого биения сердца своего, как пугаются сонные жители города при звуке ночного набата.