Читать книгу: «Дыхание. Книга вторая», страница 5

…Поворачивать стали. Видимо, решили назад с закрытыми глазами пойти. Не уверена. Так уж и быть, идём так идём. Долго шли, одну четвёртую это точно. Водички бы попить. Ручьёв не слышно – где вы, ручейки? Поле с речкой граничит, она изменчивая, глубокая. Могли бы все вместе и покупаться, и позагорать. Хочу к речке. Сейчас закончим, и прямиком пойдём с Ахариной. Попутчицу мою попросим, она с нами погуляет. Истории порасскажет. Чем взрослые от детей отличаются? Будем выяснять. То, что они по облакам гуляют, это ещё не всё. Больше, мне кажется, другого. Не понимаю ещё. Это, я думаю, внутри. Я спрошу. А почему они с нами играют – я думаю, им интересно. Не может быть скучной игра, играть хорошо. Здорово. Задние запели. Впервые эту песню слышу. Мы скачем, скачем на коне, мы скачем-скачем по Луне, и видим-видим пароход, через пески он к нам плывёт. На пароходе том звезда, на пароходе том она – на Ааандромеду похожая, далёёкая и пригожая… Что в голову взбредёт, то и поют. Как мне подпевать? Когда припев вернётся, попробую. Я петь люблю. Бабушка лучше всех поёт, она все-все песни знает. И не повторяется никогда, каждое утро с новой песни начинает. А рисует как… Ни у кого такой бабушки нет. Я ей горжусь. Она когда печенье печёт, меня помогать приглашает. Мы особое заговоренье исполняем, чтобы вкуснее получалось. У неё всё чудесно получается, к чему бы ни прикоснулась. Как она говорит, катушки-барашки. Бабушка мои мысли читать умеет, она мне много раз читала. Это умение только ей одной под силу, мама так не может. Оно и понятно – мама ещё совсем девочкой была, когда бабушка трижды за год Ухурагу встретила. Это не со всякой приключиться может, а лишь с самой понятливой. Говорит, они о поэтах разговорились – Ухурагу поэзию любит. И ему понравилась бабушкина, и он наградил её умением мысли читать. Я ей верю – она и будущее предсказывать умеет. Иногда и ошибается, но много раз верно было. Я уж и не удивляюсь. Она по птицам ориентируется – объясняла раз, а я не поняла. Говорит, ещё рановато. Что-то в полёте птиц уловить нужно – и будущее приоткроется. Лучше, если сам Ухурагу объяснит, на примерах. Я с тех пор внимательнее стала – говорит, кругом смотришь, по всему что позади и впереди, и сверху, и снизу – всё видишь. Я ещё не научилась, но я учиться буду. Трудно одновременно всё видеть – все обычно лишь вперёд смотрят, а ещё и назад не умеют. Я в фантазии уже научилась, нынче наяву учусь. Бабушке оборачиваться не надо, она и так всё знает. Самая лучшая она, самая. Я рада, что она моя бабушка.

Остановились. Пора глаза открывать. Ох! Мир чудесный, снова видим мы друг друга! Вот она какая, моя благодетельница.

– Хорошая Арокарава была.

– Да, мне очень понравилась.

– Поцелуемся? – поцеловались. – Пойдёшь с нами к речке? Ахарина, ты пойдёшь?

– Я гулять.

– Может, вдвоём?

– Меня Карна зовут.

– А меня Ситиль.

– За руку пойдём?

– За руку. Можно за две.

– За две. Две и четыре.

– Давай, на одной ноге!

– Давай.

– Давай ту песню петь.

– Угу.

Мы едем-едем по Луне, мы едем-едем на коне, и видим-видим пароход, сквозь грунты лунные плывёт… На Ааандромеду похожая, как Ааафросинья пригожая…

…Запыхались. Тяжело. Изо всех сил бежала. Уф. Быстрая как лань.

– Проворная ты. Уф.

– Пошли. Плаваешь?

– Немного. Сейчас. Давно наперегонки не бегала. Неделю. Сейчас. Ух. Пошли. Нырять будем?

– Будем. Ты первая. На счёт три. Раз. Два… Три!

Талия

И всегда так. Вся в подпалинах остаюсь. Как прыщи от ветрянки. Краснею гуще плюща. Со стороны подбиралась, думала, не заметит – как же. Обнаружили меня. Ничего мы не знаем, а я-то… Планомерности. По положению Ио… Это ж надо – два часа потратила! Сеть раскинула, невод забросила. Взяла на поруки. Парилку организовала. И вот – исход, ни понимания, ни объяснения. Помешательства на туманностях. Ветер дул, и всё. Ручаюсь, что и завтра всё повторится.

Подводила, говорила. Ближе уж и подойти не могла. Ну о чём он думает? Не о числах же Мерсенна. Где я тебя такого откопала? А какие надежды подавал. И начал уверенно, сразу куда полез, шельма. И нет бы подсуетиться, в джунгли направиться – сразу к кодексу Дренегара перешёл. Ну откуда он на мою голову свалился? Размазня. А Плития уже четыре раза поцеловалась. А то и больше. Неровен час, в книжную пошлёпаешь, в книги углубишься. Мы что, на соревнованиях? Пойду успокаиваться. Воды напьюсь.

У-ууу. Потянулись. Носом, носом. А нос горбатый. Мой нос курнос. Правая ноздря. Я в основном правой дышу, левая заложена. Можем на ней поиграть. Хочешь? Я пошутила. Я тебя не пущу. Моя. Да и пальцы у тебя не те, не хватит их. Деревянные. Пальцы как змеи быть должны.

…Прочитай Силиару. Если и есть место, в котором всё описано, так это она. Усомнишься в Дренегаре своём. Пылинки с него сдуваешь. Триста лет уже как устарел. А она семнадцать столетий действенна. С чего описание женщины начинается? С улицы. В одном её шаге, в одном взгляде вся сущность выражена. Это начало. Скольких мужчин она повстречает, и каждый о ней подумает, от всего отвлечётся и к ней обратится. И ни один не подойдёт. Её свобода нестеснённа. Если она его выберет – он узнает. И она шагает, вышагивает. Силиара с женских слов написана, впечатляюще. А то и сама она писала, это неизвестно. А переводы, сравни. В нашей книжной три перевода, и каждый самостоятелен, с другими несхож. А я за четвёртый возьмусь. Ещё давно решила, готовилась. Вот это место – моё любимое.

Роковые своды кишели змеями тишины. Пальцы скользили, ровно по краю обрыва, чешуя набросками выдавала изнеженное “Скоро…”. Чистокровная, прошедшая солончаками и наносами, била и билась колодезная. Пламя вспыхнуло вдали, небо смолчало. Проступили первые знаки, голос готовый раздаться. Рот уже был открыт, когда…

Это второй перевод, я ориентируюсь на него, первично. Совершенная фраза, она избежала ясности других, отразив текстовое. Я не удивлена, что этот, единственный перевод – парный. Две сестры создали, шесть веков назад. Ради него я и язык учила, по нему же. Языкам учат лучшие из переводов, как написано в третьей из глав. Согласна. Каждая глава добавляет ей одну из рук, воплощая себя физически. Древние придавали внешнему большее значение, нежели мы. Я это хочу подчеркнуть, особыми методами слова. Внешнее у них сопереносилось с внутренним. Силиара олицетворяет это явление. Она стремится сочетать их в одно, единое. Этим, этикеты равноценны, отнесённые и к облику, и к обличью. Наравне, и знаки отражают значимое. Она окружена символами, чей смысл понятен вдумчивым. Символы означают ключи, окружающие её. Запертая, она отворима. Это выражено и её вторым именем, Араилис. Это рвение древних многими воспринимается наивностью, я же вижу иначе. Это двойственность осязаемого, осмысленного. Шагая, она отражает себя, и видит своё отражение в других. Это выражено мантрой “Ара-ара-иссалира”, “Путеводной будь”. Оставаясь одна, она вновь обращается к себе, порождая себя перед взором. Каждая, будучи отличной, стремится обособиться, каждая, будучи первичной и сестрой, стремится воплотиться. Одиночество излюблено ею, готовя её к Значимому. Значимое подобно гравюре, проступающей на ней. Пластичность её подобна серебру, Серебряное покровительствует ей, окутывая плечи, щиколотки и шею. Серебряное соблазняет, скрывая её салкины. Величественность её в неразрывности сплетённого. Молодость – в целомудрии Древности. Это выражено как стихами, открывающими главы, равно и каждым из положений её рук и глаз, прописанных точнейше и каллиграфически. Символ окружён символом, вписанным в еже. Свою задачу я вижу в сохранении Силиары первозданной зыбкостью. Она всё время на грани между Разрешённым. Разрешаясь, она неизменна. Это вершина. Она шагает, украшенная сотнями ивииний, похожих как капли и столь же отличных. Ивиинии распускаются на ней, мужчины всматриваются в них. Многим приснятся лишь они, и они станут бродить среди них, ища её. Она говорит себе об этом, украшаясь среди весеннего. Восхитительна её искусность, заполняющая себя всюду. Лишь руки остаются нетронутыми, окрылёнными свободой. Крылья вырастают у неё ночами. Шагая, она ищет один из цветов, избранный в свете дня. Совершенство проявляет себя. Найдя, она украсит себя им. Иссинее, с белым сочтено оно, в ночи же сопрятано лепестками. Она найдёт, узнав себя в нём. Это вершина. Путь домой зовомый, усталый. Она мнёт стопами дивные силции, нарушая Разрешённое. Ответное настигнет её, повторив содеянное. Мятые цветы украсят её. Разовьётся в них она. Илиарасой станет новое. Смутится оно. Иники поймут её. Мы поймём, и я стремлюсь к этому. Жилы её заропщут, взбеснуются телеса. Это третья, крайняя из вершин. Случится Предрешённое, сквозь сны лучившееся в ней. Она повстречает того, кто возобладает. Разрешённое обернётся, целомудрие сочетается символом. В ров отчаяния падёт она, смятенная. Торжеством обратится её падение, торжеством силы исполинской. В борьбе станет она терять, обращаться станут избранные ею, изменятся наперсницы. Гетерою станет Силиара, мужское воспылает к ней, разовьётся в нём она. Признания польются к ней, улицы потекут, иным станет и жертвенный алтарь. Друиды вознесут её, царицей ночи прозовут. Облик её обручится, скроются и руки, затуманится образное. И лишь сдержанное, сокрытое разрастётся. Письму научат её, письменное станет прибежищем её, и сочетанием. В нём возвратит она себя, и узнает, и засмеётся. Никому не покажет его, нарушив запреты, Разрешённое же назовёт иным. Дочери родятся от неё, возвращением вписаны они. Снова средь улиц шагают они, вновь свободны, с внутренним единые. Взгляды окружают их, взгляды хвалебные. Улыбаются они, украшенные серебром. Великое в поэме сказано.

Переводя, я углубляю её образ. Подобно сёстрам, я желаю сохранить печать Древнего, его мировоззрения и культы. Одновременно, я стремлюсь перевести Её на наш язык, вобрав самые зримые черты. Словом, я воплощаюсь ею и описываю своё, своими словами. Кажется, воплощение удаётся мне. Язык её проникает в мой. Сила её образа заключена в проникновении, просачивании сквозь преграды. Не видя её, а лишь слыша, я разрождаюсь её зрением. Перевод сестёр, недословный, но верный и ясный, восхитителен. Им было легче – они чередовали друг друга, перенимая и описывая увиденное. А я стремлюсь соединить в себе это. Силиара обращается к своему времени, и многого в ней не передать. И я решила добавить ещё переводы, коснувшись современных ей текстов. Из них возникает понятная картина мира. Рождается бесконечный монолог, принимающий её и отторгающий, вопрошающий и узнающий. Она – в центре этого монолога, она же и в каждой из его частей. Я рядом, близко. Она говорит о себе – я добавляю, я говорю о себе – она добавляет. Две женщины, разделённые временем, соединённые природой. Окружённая Разрешённым, она проступает взором, ширится. Мы вторим друг другу.

Я успокоилась, я рада. Силиара успокаивает, тихомирит меня. В волнительные моменты я к ней обращаюсь. Плития не понимает, она её обыкновенной древней поэмой считает. Плития поверхностна. Это и хорошо во многом, юноши раскрепощённее с ней. С другой стороны, она кучерява. Это достоинство, и сильное. Кучерявость помогает ей в ключевые минуты. Привлечением я ей не уступаю, но после первых минут… Тянет меня поговорить о серьёзном, а она это исключает. Любое слово обыгрывает. И что получается? Получается удачно, я вижу. В его словах это заметно. Она повторяется – это недостаток. Кучерявость сглаживает и его – она преподносит поверхностность легкомысленно, подразумевая серьёзность, спрятанную под ней, снова обыгрывает – жестами она сильна. Она и дотошна – я и в себе это замечаю. Я тоже дотошная, как печёные яблоки. Возникают интервалы. Вчера я очень хотела поцеловаться, сегодня уже не так. Завтра он это поймёт и полезет. Я планирую отказаться. Сошлюсь на занятость или усталость. Займусь больше переводом. Буду осмысливать Её – он слишком отвлечён, чтобы помочь мне. Мой возраст – пограничный. Плития легко пережила его, совершенно изменившись. Я испытываю трудности. Разумное мерещится во мне, неразумное плещется. Я расту. Плития перестала. Не понимаю её, предугадать последующее не могу. Всё меняется на глазах. Ощущаю себя перископом.

Присовокупила бы следующее. Я нестабильна. Периодически я испытываю наплывы различной природы, то чересчур весёлая, а после тоскливая. Уследить за этим не могу, и бороться тоже. До книжной дойти сил нет, лежу пластом. Температуры нет. Лоб трогаю – ничего. Она утверждает, что я сумасбродна. Я не согласна. Часто я примечаю у Плитии склонность к внушению. Я противница. Это дурно. Она утверждает, что я этим постоянно занимаюсь. Она не права. Если я что-то ему и внушаю, то совершенно незаметно. Постоянно это делать нежелательно. Он внушаем, это точно. Я это связываю с доверчивостью. Я по рту определила – форма рта доверчива, особенно при вопросах. В ответах уверенная. Любимые ответы: “я знаю”, “я помню”. Злоупотребление первым лицом, признак частичного превосходства. Ограниченность нашей близости выражается редкостью местоимения “мы” – нашей близости не хватает нас. Поцелуи казались мне хорошим решением, нынче я сомневаюсь. Что делать будем? Скажешь? Рисовать ты не умеешь. Все умеют, а ты – нет. Руки. Мне нравятся другие. Возраст. Ты моложе. Если б не моя терпеливость, я бы распрощалась навсегда. Рост. Нет слов. Всего на две фаланги мизинца выше. Ниже Плитии. А я расту, ты это учти. Для роста советуют есть больше яблок. Уже четыре раза об этом говорила – кроме сомнений ничего не встретила. А я расту. Выходит гротеск. Добавляем отсутствие смелости, скорости принятия решений, лингвистических способностей. Результат – что ты есть, что тебя нет. Фуфф. Жду другого юношу. Нравится с Плитией – иди к ней. Додуматься, чтоб часами её расхваливать. А про меня при ней ни слова. Вердикт: склонен к провокациям. Доверять ей нельзя. Всё неоднозначно. Ситуация напоминает мне третий перевод, перевод Семирамиды. Семирамида зациклена на времени. Время предопределяет её. Метафора как цветок силции, ею веет отовсюду. Трижды за лето она распускается. Тройка – её число. Семирамида посвятила все свои силы отражению времени. Древность олицетворяет время раннее, время прогулок, поисков, волнений. Ему свойственны свои традиции, обряды – это наиболее важно для неё. В них она проявляется. Каждый жест и слово вписываются в них согласно особым, изысканным закономерностям. Человеческое воспринимается как фон для единого, образного. Оно воплощается повсюду, в каждом из чувств. Блеск серебра сопровождает рассвет, начало. Он слепит глаза, он же их и влечёт. Одним путём проходят глаза, повторяя друг друга. Одна из сторон обряда спрятана, другая – открыта. Каждая из них несёт свои знаки, они проступают глава за главой. Они и скрываются, исчезают. Возникает присущая поэме двойственность. Предрешённое проявляет себя ежечасно, Разрешённое – сторона его и мотив, Нарушенное – зерно и плевелы. Спутать их означает грех, первый из грехов. Среди висячих садов распускаются ивиинии, зыбок их цвет. Он изменчив, утром свой, днём свой, а вечером… Он неповторим, неописуем, метафора мгновения, текущего. Многие любуются им, многим снится он – и каждый обманчивым, неосязаемым, утраченным. Тысячи описаний даны ему, и ни одно не повторимо, тысячи слов звучат, и ни одно не громогласно. Глазами провожают его, страдая от недосказанности, неразрешимости. Разрешить себя значит спастись, это избавление, исцеление. Это и грех, грех опрощённого, очищенного. Метафора его – яблоко; очищенное, оно ржавеет на глазах. Смыслы подобны яблокам, корзиною несутся они. Косточки – ключи, ими отпираются врата Семирамиды, с горстью горьких косточек бредёт она. Каждому раздаёт их она, от каждого и забирает. Улицы узнают её, узнают по её часу. Она возникает как рассвет, освобождение, дрёма. С нею забываются, непреодолимые труды дня отпускают, рождается обряд и символ. Волосы её – пристанище для него. Губы её – прибежище его. Руки её… Она олицетворяет праздник, праздник времени, торжество. Её ждут, о ней молятся и вспоминают. Сотни описаний даны ей, каждая глава добавляет трижды по три. К деревьям прижимается она, к земле припадает, водою обливается, мёд течёт по ней. Она принимает в себя, отпускает. Целомудрие её древнее, в нём отражается она. Возникает картина мира. Она – в центре этой картины, её проявления – в частях её. Каждая рядом, каждая есть мгновение, своё отождествление. Письмо выражает его, скрывая одновременно. Письмо не есть описание, оно означает обряд, выражение. Картина незавершённа, слово непроговорённо. Оно проявляется во времени, каждый миг выражает своё. Полдень олицетворяет второй рассвет, рассвет явного. Явным кажется возникающее, во всём блеске является оно. Позолотой блестит оно среди куполов, в водах отражается полноцельно, слышимо оно среди губ, движение отворяет его. Каждый говорит с каждым, каждый и отвечает, гомон звучит мотивом, поют и птицы, и небесные, и земные. Ежее украшено, красота охватывает сущее, всё устремлено к ней, всё посвящено ей, Мария – имя её. Играют арфы, доносится плеск, среди улиц бегут дети, стучатся, смеются. Люди оборачиваются, смотрят, любуются, улыбаются друг другу. Вершится обряд освящения, чередуется радость с торжеством, собранный виноград олицетворяет его. Зрелое частицами горит на Солнце, каждому достаётся горсть частицы. Тишина забыта, в едином ритме бьются сердца, навстречу, навстречу. Небо горит, нестерпимо ясное, несущее. Пробивается и свет звёзд, они олицетворяют символы. Лебедь чередуется с Девой, Кассиопея соперничает с Ио. Путь указывают звёзды, путь времени. Их ещё нет, но они явны, они уже прошли, но грядут. Комета загорается, улицы радуются ей. Воды бушуют, дети окунаются в них. Воды погружают в себя, несут свежее, новое. Все открыты, раздаривают, раздают. Раздавшиеся, они слабеют, ищут силы у воды, у звёзд. К садам обращаются они, позабыв Змея. Змей одинок, но окружён собою, свои обличья сбрасывает он, обликом же извечен. Ревностью разгорается он, слабость впитывает чешуёй. Приближается его час, он неотступен, помутнён. Он несёт исцеление, греховное исцеление, он неотвратим. Грядёт третий рассвет, рассвет Лунный. Засияет Луна во всей красоте своей, месяцем бледным. Месяцы длились ожиданиями, месяцы звали за собой. Месячное, разрешается ныне. Разрешённое теряется в нём. Наедине случится оно, в темноте тайной. Боль сопровождает его, отчаяние последует за ней. Это очищение – верховное, оно раскрывает Предрешённое. Вслед за ночами истечёт оно, истончится, безумной станет красота его, жрецы поклонятся ей. Салкинами вскормит она их, Друидами прозовёт, сгустится тишиной. Снова День наступает, званый День. Бродит среди садов Семирамида, одна, облачённая. Мечтами своими украшает их, мечты порождают Новый День. Крылья вырастают у неё. Великое в поэме сказано.

Третий перевод – мистический. Его происхождение вызывает споры, я отношу его ко времени Алия. Мне он непонятен, как и его соотнесение с текстом. Близок ли он первичному замыслу? Думаю, понимание придёт со временем. Я пойму его по себе. Плития ценит его выше других, но Плития мнима. Мистическое притягивает её взгляд, я вижу. Мнимые числа увлекли её. Она отходит, увлекаясь ряженым. Рыжее же оставляет её. Как? Не знаю. Возможно, через поры. Многое просачивается через поры. Мы покрыты ими. Помазав себя, этого возможно избежать. Это явление упомянуто в Каме. Оно известно Древним, зовётся мановением. Загадками окружено оно, символ его – виноградная лоза. Мановение имеет сроки, призванные им. Древние прозывали его безрассудством и неотступно предавались ему. Это великий обряд, утерянный нами. В Каме ему посвящено лишь несколько слов. Они обращены к современникам и их смысл утрачен. “Лаза, лая-валая. Экна, опиура, павилла. Э сурр”. Это мантра. Плития полагает её началом мистического песнопения, я сомневаюсь. Думаю, это призыв. Длительные занятия переводами помогут мне. Я совершенно спокойна. Решение приму завтра. Завтра – Новый День.

Антракт

Дорожка, бежавшая по лугу, зарастала. Солнце лило свой свет, проливали воды тучи. Ветер и опылители разносили крошечные семена, они попадали в почву и начинали прорастать. Когда-то по ней бродили дети, потом позабыли о ней, а время не забыло. Порой её пересекали чёрные муравьи, знатоки биссектрис и равновесия, они искали тлей, обнаруживая их по запаху. Перелетали и чёрные рогатые жуки с широкими крыльями и жутким жужжанием, любители ночного холода и простора. Мимо тропинки проходили звери, пробирались кроты и ежи, гнездились поблизости и жаворонки. Сложилось так, что дети стали играть на лугу, далеко-далеко, и тропинка стала зарастать сорняками. Появились полевые злаки: тимофеевка, ёжа, мятлик; расцветали и угасали незабудки поблизости, долго держался клевер и лопухи, проходили изредка взрослые, собирая букеты или грудной сбор. Те, кто знал о ней, запропастились, воспоминания не навещали их, а если и навещали, то вдалеке отсюда, и поискать её было некому. Ужам она казалась ненужной, они проползали мимо, не придавая ей значения, и её направление и положение не вызывало у них ассоциаций. И вышло так, что искать её стало некому. Было столько всего, столько забот, радостей, тревог и треволнений – как сравнится с ними скучное тропиночное искание? Если и оставались свои признаки, помощники и ориентиры, то и они могли быть понятны лишь немногим, проведшим своё детство среди лугов, но и они углубились в своё… Рядом с тропинкой, если поискать, можно было найти иголку – искать пришлось бы долго, зато какая радость! А сколько видов пчёл залетали сюда, по делам и просто так, шутки ради, привлечённые детскими песенками и их наивным мотивом. Они не жалили – лишь жужжали безобидно, довольные и счастливые. А то и замолкали, увлечённо вслушиваясь. И думали… О чём? Одним пчёлам ведомо. Быть может, о других пчёлах? Или о цветах – пчёлы безумно любят яркие цветы. А вот бледные им не по вкусу – трудно приметить… На крыльях пчёл таились крошечные пчёлки – мало кто знает о них, но они есть. Их просто трудно разглядеть – ведь пчела так быстро махает крылышками. А если кому и удавалось – ему не верили, говорили: выдумщик и простак. А они есть.

Много чего случалось. Бывало, над тропинкой распростёр крылья сокол, острым глазом следя за происходящим на ней. Ведь интересно же – что там, прячется среди злаков. Быть может, ландыши? Может, и они – заранее никогда не знаешь, что случится и произойдёт. А знать хотелось – и сокол подолгу парил, всматриваясь в глубину. Иногда он вспоминал, нет ли других, запланированных на сегодня дел – обучение полёту птенцов, домашние беседы, грузинская кухня. Дел не находилось – и сокол преспокойно летел дальше, расправив крылья. Поток обтекал его – своеобразное, никому не описуемое ощущение волновало его. Кто знает, понял ли его бы дельфин, выпрыгнувший из воды, ведь это самая лучшая игра, выпрыгивать из воды вместе с другими дельфинами, и лететь, лететь… А альбатросы, уносимые ветрами и ныряющие со всего маху – сколько свежести в этих солоноватых водах… И если нахлебаешься – ничего, ничего… Ветер подхватит и понесёт – ветер дует всегда, это же океан. Море плескалось недалеко от луга – меньше, чем час полёта, и журавли уже могли увидеть его весенним, зарастающим… Узнавали ли они его? Спросите, вдруг они Вам ответят…

Как можно его забыть? Мы помним всё, мы же птицы… А Вы?.. Разве не птицы? Не умеете парить? Как же Вы так? Я объясню, это просто… Нужно лишь раскинуть крыльями, махнуть несколько раз… Ах, у Вас нет крыльев… Что же Вы так? Ничего, ничего…

И тропинка зарастала. Гуляли розой ветры – северный сменялся восточным, заглядывал и морской, разгулявшись на просторе, или же лишь его отголосок, потерявший запахи… Бродили самые разные, а морского не было. Где он потерялся? Не долетел, споткнулся, быть может, или увлёкся проходившей мимо девушкой, мечтая с ней познакомиться. Хорошенькая… Пол-утра сегодня перед зеркалом провела, прихорашивалась. А делала вид, что занята. Нехорошо, так бы и сказала. А запах исчез. Сколько ни внюхиваешься – не слышу его. Может, мало учился? Может… Запахи уклончивы, их не обхватишь, не запрёшь. И не нарисуешь. А жаль, не правда ли? Вкусный запах хлеба, шириной во всю картину. Можно было бы, чтобы краски пахли. Умывался пахнущими красками… Каждое утро бы умывался.

Когда-то казалось, что так легко набрести на нужную тропинку. Где же она теперь? В каком из тысяч дней потерялась она? Куда свернули мы, на какую из безбрежных тропинок, забывчиво несущихся чередой? Среди подорожников и осок, среди слов и писем… Кто мы? Где мы? Что случилось там, вчера и позавчера, что обещало сегодня и завтра? Когда закончилось оно, наше детство, да и закончилось ли? Где Вы, друзья и вино, и счастливый осенний вечер… Где же Вы?.. Я ищу Вас и не нахожу… Прошлое… Что стало с ним? Когда он пробил, тот час и день, когда люди перестали искать рай, перестали мечтать о нём и создавать его, отвернулись от него и забыли? Сколько столетий минуло с того дня, сколько лет или дней, сколько жизней и памятей? Что стало с ним? Как же так? Где они, наши крылья, крылья человеческого разума, уносящего далеко за границы просторов и дней, парящие над морями и веками, рождающие бездны и царствия в своих снах и яви, творящие мир, не знающий себе равных, рождающие его перед глазами, одним росчерком мысли и безбрежной фантазии? Где они, безумные мечты, не мечтающие осуществиться, безумные желания, рождённые собою и в себе, и подаренные самым близким… Как же можно было забыть об этом? Кто додумался заменить фантазию на обыденность?.. Зачем нам она?

Уже давно не осталось ни родителей, ни друзей, и подсказать где он, этот рай, уже некому. Можно ещё спросить, подойти к человеку на улице и спросить… Да только поймёт ли меня он? Как объясню я ему простые истины, я, человек, лишённый хорошего воображения и долгой памяти, лишённый даже детей, которых я мог бы создать. Что скажу я ему, о кадрах и царствиях, о воздействии клея № 44 на оболочки мозга, и рисунках Рафаэля… Что я ни скажи – я не смогу донести это. И кто не искал рая – тот меня не поймёт. Кто не повторял сотнями раз “я устал”, не бился головой о деревянные полы, и в странно-болезненном приступе эйфории не задумывался о гармонии человека, тот не поймёт. Может, мой разум и покалечил меня, но я благодарен ему, это достояние, которое стоило жертв. Я не трагический герой, я не пророк и не кумир, я не создаю религию в том смысле, как это принято понимать. Но я мечтаю. Мечтаю о мире, созданным Разумом; мире, посвящённом детям, развивающем их необъятную фантазию, и сложные, но такие желанные способности памяти и мышления. Мире, который говорит на многих языках, рисует и творит, создаёт и мечтает. Мире, поставившем силу человеческой фантазии выше силы реальности, и черпающем их вместе. Мире, выбравшем развитие детей и самих себя. И отказавшемся от всего остального. Так я понимаю рай. И Ирина со мною согласна.