Читать книгу: «Часы», страница 6

Особое место среди московских развалов занимал Измайловский блошиный рынок. Здесь выставляли на продажу товары для души и красоты: посуду с художественной росписью, матрешек всех видов, неожиданно вошедших в моду, значки и ордена, книги, новые и старинные, иконы, антиквариат, истинный и поддельный, и картины. Целый ряд картин доморощенных художников представлял здесь искусство для народа. Наибольшей популярностью у покупателей пользовались лебеди с гнутыми шеями на эмалевых прудах среди ядовито-зеленых бережков; копии шишкинских мишек в сосновом лесу; олени во всех позах – летящие с запрокинутыми назад рогами и скульптурно застывшие на отвесных скалах; буколические пейзажи с неправдоподобно синим небом и цветы, море цветов в вазах и кувшинах. Особое место, для любителей, занимали полуодетые волоокие красавицы на смятых постелях. Люди украшали свои тесные, жалкие жилища этими суррогатами красоты, чтобы отгородиться от жестокой действительности, от беспросветного полуголодного существования в разваливающейся на глазах стране.

Сергей искал свое место в бурлящем водовороте людей и событий. Он не будет обузой для дяди Жени, приютившего его в квартире на Шоссе Энтузиастов с двумя неудобными, пенально вытянутыми комнатами. В большом городе можно зарабатывать на жизнь живописью, только нужно организоваться, найти студию для работы, войти в потребительский рынок, гнездившийся здесь, в Измайлове. В субботу он уговорил прийти сюда дядю Женю, и теперь они увлеченно ломали комедию. Дядя Женя, импозантный, со стройной долговязой фигурой, в модной шляпе, сдвинутой на правую бровь, представлял иностранца, приехавшего в Москву, чтобы по дешевке купить российский антиквариат, а Сергей был переводчиком с английского. У лавки с потертыми дерюжками иностранец брезгливо тыкал пальцем:

– What country it’s out?

– Он спрашивает, из какой это страны, – переводил Сережа.

Продавец цыганского вида суетился, надеясь развести на валюту простодырого европейца.

– Из Ирана, из Ирана, только недавно привезли.

– It’s from Persia, mister John.

– O-о-о! – поднимал палец вверх «mister». – Аnd how much?

– Он спрашивает, сколько стоит.

Заинтригованный, боящийся продешевить продавец мучительно выжимает из себя несусветную цену:

– Скажи ему – сто. Хундред, – пытается он говорить на иностранном языке.

– Rubles? – наивно уточняет мистер Джон.

– Нет, нет! No! Баксов! Dollars! – подпрыгивает от нетерпения цыган.

– O! It’s impossible, – горделиво удаляется иностранец.

Тетя Люся не участвует в представлении, наблюдая за артистами издали. Но уже у следующей лавки они разоблачены. Бывалая челночница, взглянув на растоптанные туфли дяди Жени, мгновенно определяет: «Советские. Скороход. Иностранцы такие не носят».

А в следующую субботу привезли из Вятки сруб для дома на садовом участке в Поварове, в двадцати километрах на север от Москвы, и Сергей вовлечен в строительство. С дядей Женей интересно, можно говорить обо всем на свете, он много прочитал, много повидал, неоднократно бывал за границей. А вечером они едут переночевать на станцию Луговую, это недалеко, в десяти километрах, у дяди Жени своя машина, шестерка.

В Луговой было Борисовское семейное гнездо. Дом построил родной брат бабушки Симы Леонид Гаврилович. В двадцать девятом году его, двадцатилетнего, арестовали и дали пятнадцать лет поселения с лишением в правах за то, что он не отрекся от своего отца, бывшего московского купца Гаврилы Степановича Борисова, сосланного в Архангельск. Он строил Турксиб под палящим среднеазиатским солнцем в пустынных семипалатинских степях. Леонид Гаврилович освободился в сорок седьмом, проживание в Москве ему был заказано, но жена Лидия Васильевна Щепотьева, сохранившая верность мужу все эти годы, была дочерью начальника Белорусского вокзала. Через связи удалось получить в пользование и строительство земельный участок по Савеловской железной дороге, где рукастый и неутомимый Леонид Гаврилович единолично, своими руками построил дом. То, как он, живя в шалаше зимой и летом, сооружал из завезенных бревен дом, стало семейной легендой.

Летом, когда в Москве стояла нестерпимая жара, в Луговую приезжали многочисленные борисовские потомки, под высоченными сиренями расставлялись столы, велись долгие родственные разговоры. Сейчас в доме жила дочь хозяина, добрая Вера, со своей дочерью Ленкой и малолетним внуком Илюшкой. Еще совсем недавно жизнь Веры была наполнена безоблачным счастьем и праздником. Двухкомнатная квартира у метро «Щелково», институт Сантехпроект, где она работала ведущим специалистом, каждый год отпуск на берегу Черного моря, мама доставала путевки. У отца, Леонида Гавриловича, неожиданно оказался абсолютный слух, и он был нарасхват как настройщик роялей в лучших концертных залах столицы. Вторым мужем Веры был обаятельный Додик, из грузин, и в квартире собирались московские генацвале, пили «Цинандали» и «Мукузани», пели протяжные грузинские песни.

Все обрушилось лавиной. Внезапно от сердечного приступа умер цветущий и жизнерадостный Додик, с Перестройкой оказался без заказов институт Сантехпроект, Вере перестали платить зарплату, стал отказывать слух у отца, и его больше не звали на работу. Наступило безденежье, Вера сдала щелковскую квартиру в наем старому другу Додика, Нодару, и переселилась в отцовский дом в Луговой. Нодар платил скупо и нерегулярно, выручали небольшие и редкие частные заказы на проектирование отопления и вентиляции, подбрасывал старый друг, директор Сантехпроекта. А в прошлом году один за другим ушли из жизни мама Лида и отец. Дом в Луговой стал прибежищем для бездомных собак и кошек. Вера по своей доброте подбирала их, покалеченных, с перебитыми лапами, перевязывала, лечила, откармливала. Собак было три – Найда, Рыжик и Пират, сколько было кошек, точно не было известно, то ли четыре, то ли пять, у них было свободное посещение и перемещение через форточку.

Вера всегда радовалась нечастым приездам Жени. Они, двоюродные, были как родные, и Сергея Вера приняла тоже как родного. Неожиданно разрешился вопрос о художественной студии для него. В доме был второй, мансардный этаж, никогда не заселявшийся, заваленный всяким чердачным хламом.

– Сережа будет жить у нас, – как о решенном деле заявила Вера.

Были у нее на то и задние мысли. Во-первых, совсем кстати здоровые мужские руки, умеющие починить покосившийся забор или стиральную машину, во-вторых, дочь Лена… Чем черт не шутит…

Ленка была злюкой. У нее было светлое пионерское детство, городская квартира у метро, друзья по Полиграфическому институту, мамин муж Додик любил и баловал ее, как родную дочь. И вот она оказалась в этом зачуханном поселке с грязными улицами и деревенской вонью. В Москву на работу не наездишься, и Ленка стала работать лаборанткой в Научно-исследовательском институте кормов в Луговой, недалеко, сразу за железной дорогой. Тупая, бессмысленная работа с пробирками за девяносто рублей в месяц. Московские институтские друзья женились на москвичках, а что за контингент женихов был в этом сраном Луговом? Но двадцать пять лет на носу, нужно срочно замуж, чтобы не остаться старой девой. На танцах в местном клубе подвернулся Колька Таратута, местный авторитет среди пацанов с железными кулаками, отгонял от Ленки всех, кто осмеливался близко подойти.

Добился своего, сыграли свадьбу. А через полгода Кольку посадили на десять лет, там, в колонии, он и сгинул после кровавой драки. Осталась Ленка молодой вдовой с ребенком на руках, обозленной и неприкаянной. С Сергеем она сцепилась сразу же из-за пустяка, и как Вера ни старалась, Ленка не приняла его, терпела только ради матери.

Для Сергея настала новая полоса. Те два года, что он прожил в Луговой, стали самыми светлыми в жизни и самыми яркими в творчестве. Комната на втором этаже после того, как очистил от хлама, вымел мусор и пыль, отмыл и отскреб полы, оказалась то что надо, просторной, светлой от большого окна. Только вот взбираться туда было сложно, не было капитальной лестницы, и Сергей приспособил шаткую стремянку, валявшуюся в дальнем углу сада. Впрочем, это избавляло от любопытных, прознавших, что у Верки поселился настоящий художник, картины рисует красоты неимоверной…

Рано утром, с восходом солнца Сергей с этюдником выходил на поиски сюжетов своих будущих картин. Лето клонилось к исходу, наступала осень, щедро окрашивая окрестные леса лимонными, охряными, багряными, пунцовыми красками. Вот на опушке – болото в окружении угрюмых, темных елей. Сквозь жесткий камыш смоляно проглядывает стылая вода. Хмурое, нависшее небо не отражается в тяжелой густой массе воды, все уныло, безнадежно. Но сквозь толпу монахинь-елей на бережок выбежала молоденькая рябинка, наряженная в праздничный карминный наряд с монистами рубиновых бусин, и ярким пятном осветила похоронную свиту. Молодая, праздничная жизнь пробивает себе дорогу сквозь все беды и несчастья!

Сергей торопливо набрасывает эскиз будущей картины, главное – поймать и запомнить палитру красок, настроение, чтобы потом в мастерской воссоздать этот сюжет, этот поэтический рассказ природы. Время летит незаметно, уже высоко поднялось и припекает осеннее солнце, смазывая гамму красок, и он с сожалением складывает этюдник, только сейчас почувствовав волчий голод. Нужно возвращаться домой, там, в мастерской, доработать этюд, пока еще живы впечатления, пока они еще не потерялись из памяти. Кончались карагандинские деньги, вырученные от продажи картин. Часть этих денег он оставил маме, и Сергею пришлось поработать на продажу. На Измайловском рынке он нашел дельца, скупавшего его натюрморты и букетики цветов, небольшой, но твердый, постоянный заработок.

Вера попросила его запечатлеть борисовскую реликвию – старый купеческий самовар дедушки Гаврилы Степановича, забытый, валявшийся на втором этаже, потемневший со временем. Она хотела его отчистить, надраить до блеска, но Сережа замахал руками.

– Что ты! Ни в коем случае! Ты все испортишь! Это же древность!

Эту картину Вера повесила на самое-самое видное место. Самовар стоял на карминной, в черный горошек скатерти, отсвечивая темной благородной медью боков, а перед ним – два ярких золотых пятна лимонов. Старая московская подруга Ольга, единственная оставшаяся от прежней жизни, всплеснула руками:

– Боже мой, какая прелесть! Настоящее чудо! Откуда у тебя этот шедевр?

Оценке Ольги можно было доверять, она работала в редакции технического журнала «Отопление и вентиляция», была в курсе всех событий в культурной жизни, не пропускала ни одной выставки и держала форму, не то что распустеха Вера. С мужем она, конечно, была в разводе, хотя и перезванивалась. Жаль, что журнал закрывали из-за этой самой Перестройки и Ольга оставалась без работы.

– Я не самый большой эксперт в искусстве, – заявила она, – но мне кажется, что это настоящая живопись. Я могу тебе, Вера, устроить и настоящего эксперта. Есть у меня связи…

В этом году осень была на редкость теплой и красочной, левитановской. Накануне угасания природа растрачивала нажитые за лето богатства в безоглядном карнавале с переодеванием в золото и пурпур, устилала уставшую от зноя землю пышным ковром кленовых листьев, наполняла воздух пьяными винными ароматами, и тончайшие нити осенней паутины щекотно набивались в глаза и нос.

Сергей пришел на свидание со своим любимым болотцем, зайдя с другой, с лесной стороны, и обомлел от роскоши открывшегося ему буйства красок. Статная, грудастая красавица береза в честь праздника нарядилась в лучший из своих сарафанов с переливами от светло- лимонного до драгоценного, кораллового, контрастировавшего с белизной ее стана, и мелким бесом у ее ног стелился рубиновый кустарник. Даже осока, серо-жестяная летом, вдруг вспыхнула праздничным фейерверком из изумруда вод, украшенных коллекцией золотых и красных листьев. Лишь умудренные старики-ели, отступив в глубину леса, покачивали головами, наблюдая бесстыдную вакханалию молодежи. Они-то знали, что скоро-скоро закончится бал, что придут холода и праздничный наряд золушки превратится в прах.

Сергей работает лихорадочно, набрасывая контуры и в досаде обкусывая державку кисти: в его палитре не хватает яркости и прозрачности. Среднерусская природа особенна, в ней нет жесткой обнаженности казахстанских степей, нет суровости Урала, она – как женщина, тонкая, скромная, ранимая и уже израненная нашествием торопливого, суетливого люда столицы, застраивающего Подмосковье скворечниками на дачных участках, заваливающего близлежащие леса мусором. Она как женщина, встретить которую Сергей мечтал всю жизнь. А теперь ему предстоит показать эту женскую красу в своих картинах, как в выпуклом зеркале. А для этого нужна другая, новая техника, и Сергей мучается в поисках.

Зарядили безнадежные, беспросветные холодные дожди, и он засел за камеральную работу. За осень накоплен большой эскизный материал, сваленный в торопливости, в беспорядке по углам комнаты. В нем нужно разобраться, отобрать главное, отсеять случайное, выстроить мысленно цикл – подмосковную осень. Это будет серия картин, объеди- ненная единым замыслом, то, на что Сергей еще никогда не решался. Для него это сверхзадача, экзамен, который он устраивает для себя самого. Хватит ли сил, умения, способностей? Сергей готовит подрамники, натягивает холсты, тщательно, за два раза грунтует их. На Измайловском рынке накуплены краски и заранее заказанные кисти – колонковые, тонкие, только такими кистями можно будет передать трепетность осенних лесов и прозрачный ситец неба.

Работа поглотила Сергея целиком, без остатка. Цикл представлялся ему одной, единой картиной, состоящей из пяти полотен, где каждое полотно – лишь грань, взгляд с другой позиции. Все пять холстов окружали кольцом, а он находился в центре, раздавая холстам осенние краски, то тускло-холодные, то празднично-торжественные. Вера время от времени поднималась по шаткой лестничке, приносила еду и наблюдала за тем, как волшебным образом на серой ткани рождалось и расцветало то, что ей казалось чудом.

– Сережа, ну поешь немного, отвлекись на минуту, – просила она, а он отмахивался, не в силах оторваться от очередной серии мазков, боясь, что они потеряются, те самые, которых он долго ждал, и вот теперь они пришли…

Свет дня тускнел, наступал вечер, и приходилось прерывать работу. Ломило спину от напряжения, и он в сумерках бродил по поселку, уходил к лесу, грезил наяву. Возвращался поздно, к вечернему чаю, слушал вполуха, не понимая, что ему говорила Вера. Ночами, во сне, полотна оживали и начинали переговариваться друг с другом на странном языке красок, гримасничая незаконченными пятнами, точно не замечая Сергея, а он пытался примирить их и просыпался в холодном поту с лихорадочно бившимся сердцем, стараясь стряхнуть вязкую, фантастическую паутину, привидевшуюся ему. Серым пятном сочилось окно, предутренний ветерок шумел в саду, и пять мольбертов, занавешенных простынями на ночь, обреченно ждали рассвета. «Наверное, так себя чувствует раб на галере, прикованный к веслу», – думал он, только это было добровольное рабство, он сам приковал себя к этому каторжному труду, в котором так редки удачные находки, а все остальное – выматывающая силы и нервы работа.

8

Голос Веры был тревожным, хоть она и пыталась казаться бодрячком:

– Женя, Сережа не у вас? А то я уезжала в Москву по делам, вернулась, а его нет.

– Нет, не появлялся. А давно уж пропал?

– Вчера, я приехала из Москвы, думала, он где-то на прогулке, а он не ночевал дома, даже не знаю, что подумать.

– Успокойся, Вера, Сергей взрослый человек, правда, с причудами, но найдется, никуда не денется.

Евгений догадывался о Сережиных причудах. После работы он был на Измайловском рынке у лавки Карена, который взялся продавать Сережины работы.

– Был у меня вчера твой родственник, пьяный был, картинки принес, вон они в углу. Деньги клянчил. Ну, дал я ему немного под залог. А где искать его, не знаю.

Было очевидно, что Сергей сорвался, и нужно было что-то делать.

– Слушай, Карен, давай по-хорошему, ты от Сергеевых работ имеешь навар, я не возражаю, только парня спасать надо. Ты сколько дал ему денег?

– Ай, не нужно мелочиться. Дал я ему тридцать рублей, он просил больше, но я не дал.

Карен наверняка приврал, но делать было нечего.

– Вот, Карен, я тебе даю сорок и забираю вчерашние Сережины работы. И не нужно упрямиться, иначе я найду другого продавца для его картин. Сам знаешь, желающих найдется немало.

После долгой перепалки сошлись на пятидесяти, жулик Карен, конечно, нагрел руки, но зато Евгений уносил две Сережины картины из цикла «Осень» и заверения Карена больше не давать ему ни копейки.

Две эти картины и сейчас висят на стене в доме Евгения – «Осень золотая» и «Осень печальная».

Сергей объявился через три дня. Грязный, обросший, с синяком под глазом, с пустыми карманами, он отлеживался в задней комнате луговского дома. Добрая Вера жалела и бездомных собак, и бездомных художников. Она не расспрашивала, где он пропадал это время, она видела, с каким напряжением Сережа работал последнее время. Он был как натянутая струна, вот эта струна лопнула, и нужно время, чтобы пережить, восстановиться, прийти в себя.

Приезжал дядя Женя, тихо о чем-то переговаривался с сестрой. Уж лучше бы обругал последними словами! Сергей чувствовал себя вываленным в дерьме. Добрые близкие люди приветили, устроили его, ничего не требуя, ни в чем не упрекая, а он оказался свиньей… Неблагодарной свиньей. Только язва Ленка, воспользовавшись случаем, когда мать отлучилась в магазин, выложила все, что думала о нем. И поделом, даже полегчало. Теперь он принялся за разные домашние работы: починил покосившийся забор, сделал новую калитку, старая совсем развалилась, заменил протекавшую крышу в летнем отхожем месте в дальнем углу сада, убирал опавшую листву. Кстати, отремонтировал давно не работавшую стиральную машину «Малютка» и перестирал всю свою одежду и кучу накопившегося Вериного белья. В мастерскую на втором этаже он не заходил. Там пахло тленом, распадом. Там было все чужое, ранящее воспоминанием о пережитом кризисе.

Ночью выпал снег. Вчерашний день природа, измученная нескончаемыми осенними сумерками, задавленная низко несущимися рваными тучами, застыла в ожидании перемен. Гнетущая ватная тишина опустилась на стылую, пересыщенную водой землю. Сергей проснулся в полночь как от толчка. За окном тускло светилась белесая кисея. Снег не кружился отдельными снежинками, он валил струями, потоками, и в этом безостановочном, завораживающем движении таилась та истина, которую он искал: движение, движение вперед для того, чтобы изменить этот мир. Припоздавшая зима торопилась изменить, исправить грязь и слякоть предыдущего времени, укрыть землю чистым, непорочным одеялом. Покончено с прошлым, отныне мир оденется в белые одежды и очистится от скверны и скорби. Звуки гасли в волшебном сиянии падающего снега, кружилась голова, и казалось, что не будет конца этой мерной поступи зимы.

Утром снег прекратился, и радостное новорожденное солнце зажгло выпавшую пелену мириадами слепящих разноцветных искр. Весь окрестный мир праздновал преображение. Береза за окном, еще вчера тоскливо свесившая вдовьи пряди своих волос, украсила их жемчугом и серебром, а старушка-ель нарядилась в бальную кружевную пелерину. Перерождение захватило и Сергея. Он торопился, ему казалось, что снег не может долго лежать таким девственно белым, в Караганде он на следующий день превращался в грязную серую кашу. Работалось легко, и из-под его кисти один за другим выходили зимние пейзажи.

Улица в Луговом, заваленная снегом, со следом саней, справа – Борисовский дом, светящиеся золотом окошки, воздух заполнен кружением снежинок. Буколическая, мирная картина.

Высоченная, торжественно заполняющая все пространство сосна, начищенной медью светится сосновый ствол, а за сосной – игрушечные скворечники домишек, крыши, покрытые пухлым снежным одеялом, голубые тени вдоль расчищенной тропинки, неяркое голубенькое небо над мирным, застывшим безлюдьем.

Вера восхищенно всплескивала руками:

– Ах, какая красота, какая прелесть! Вот эту картинку я повешу на самом видном месте.

Приехавший из Москвы навестить сестру дядя Женя хмыкнул:

– Прямо-таки рождественские открытки. Не хватает только розовощекого Деда Мороза с подарочным мешком.

Сергей смутился:

– Ну, так получилось. Вера очень просила…

– Ладно, не обижайся. Картинки в самом деле хороши. Нужно иногда устраивать людям праздники.

«Рождественские картинки» бойко раскупались на Измайловском рынке, Карен просил все новые. Только люди хотят, чтобы с Дедом Морозом и Снегурочкой, ты, Серега, уж постарайся. Хорошие деньги будем иметь. Но и на деньги, вырученные за те картинки, что были без Снегурочки, Сергей оделся по-зимнему – шапка, полушубок, валенки. Теперь он бродил по окрестностям в поисках сюжета для настоящей картины. Зима прочно и надолго пришла в Подмосковье, заморозила речки и болотца, осел, уплотнился снег, и с серенького неба скупо и буднично сыпалась серенькая крупа.

Картина рождалась мучительно долго, несколько раз переделывалась. Заснеженная долина с чахлыми кустарниками и прошлогодней серо-желтой осокой. Сиротливые, тощие березки изломанно тянутся навстречу друг другу, словно моля о помощи. Сквозь снежную корку ржавыми пятнами проступает болото, одинокий заячий след теряется в больных, синеватых тенях, суровыми, темными и беспощадными эшелонами наступает оголенный лес, теряющийся вдали в тусклой дымке, и грозно нависли низкие слои грифельных туч. В просветах туч – тревожное, нездоровое небо. Свинцовой тоской залито все вокруг, и только наливающийся розовым светом горизонт обещает ветер перемен. Он придет, этот ветер, разметет холодную стынь и освободит закованную в ледяную броню землю. За два месяца картина высосала из Сергея всю жизненную энергию, он чувствовал себя пустышкой, оболочкой без содержимого. Сегодня он наконец поставил последнюю точку, последний мазок «ГС 91» в левом нижнем углу. Где-то на окраине сознания суетилась Вера, пыталась накормить, разговорить, а он сидел, слушая гулкую пустоту в голове. Окончен самый тяжкий его труд, он понимал, что поднялся на самую высокую вершину своего творчества, только это почему-то принесло не удовлетворение, а пустоту.

Ленка пришла с работы злющая, как мегера. Взъелась на нее начальница лаборатории. Ну подумаешь, неловко повернулась, разбила штатив с пробирками. А та сказала, что вычтет стоимость и пробирок, и реактивов из зарплаты. И так сущие копейки платят, а тут еще вычитать будут! Прямо с порога сцепилась с Сергеем. Развел здесь грязь, все красками своими заляпал, повернуться нельзя, а человек устал как собака на работе… Тоже мне… Худож- ник от слова худо…

Последние слова пробудили Сергея от прострации.

– Ах так? Я мешаю вам тут жить? Ну и оставайтесь! Больше меня вы не увидите! – он рванулся наверх, в свою комнату, выскочил, на ходу надевая полушубок.

Напрасно Вера со слезами на глазах пыталась остановить Сергея, он хлопнул дверью и бегом направился на станцию.

– Что ты натворила? – накинулась Вера на дочь. – Зачем ты обидела хорошего человека? Он же не виноват в твоих бедах! А теперь он опять сорвется! Где теперь его искать?

– Ой, мама, прости меня. Я сама не сознаю, что творю. Две женщины сидели, обнявшись, и лили безутешные бабьи слезы. Потому что такова доля одиноких женщин. Потому что нет сил тащить неподъемный жизненный воз. Потому что денег не хватает от получки до получки. Потому что нет руки, которая могла бы пожалеть и утешить. Проснулся и босиком, в одной рубашонке, утирая кулачком слезы, проковылял к ним маленький Илюшка.

– Ну вот, – опомнилась Вера, – развели мы с тобой болото. Хватит реветь и нужно что-то делать. Нужно звонить Жене.

Они приехали на следующий день вдвоем – Женя и Люся. Сидели вместе за столом, и Вера рассказывала, как все вышло.

– Да, похоже, что он опять сорвался в запой, – сожалел Евгений. – Искать его и вытаскивать из запоя совершенно бесполезно. Сергей становится запойным алкоголиком. Мне рассказывал об этой болезни наш хороший друг, тоже Сергей, он медик и долгое время занимался этой проблемой, лечением алкоголиков. Это действительно болезнь,трудноизлечимая или практически неизлечимая. Человек может месяцами не пить ни капли, но приходит момент, случается стресс, и он срывается в запой. В это время он перестает себя контролировать, пока не выплеснет без остатка весь накопившийся осадок. Самое скверное – это то, что в периоды запоя раз за разом идет деградация личности, деградация способностей, невосполнимая деградация ума. Что делать? Ты, Вера, не переживай, мы с Люсей решили взять Сергея к себе. Если отпустить домой, в Караганду, то там он быстро сопьется, его мать Нина слишком добрый человек. Она написала мне и слезно просит помочь. Она считает, что только мы с Люсей способны держать Сергея в рамках. Сергей очень уважает меня и побаивается Люсю. Наступает весна, нужно достраивать наш дом на даче, в Поварове, там свежий воздух, постоянная физическая нагрузка, да и мне нужен помощник. Сергей будет жить там, заниматься живописью, мы каждые субботу- воскресенье будем с ним. Кстати, наша соседка напротив Анна Сергеевна – очень серьезная и ответственная женщина, постоянно живет там и будет присматривать за ним. Посмотрим, что из этого получится.

Сергей не любил весну. Болезненное время, когда все неустойчиво сползает, меняется. Сырой, серый снег оседает, истекая мутными пьяными слезами. Глазу художника не за что уцепиться. Природа замерла в ожидании праздника, но все обманчиво, из-под тающего снега проявляются грязь и неопрятный мусор прошедших времен, грязью заляпано все – и остатки снежных островков, и следы, оставляемые людьми. Не говоря уже об извечных его, Сергея, проблемах с обувью и вечно мокрыми носками. Раскисшие ботинки протекают, их нужно отмывать каждый раз от налипшей глины. Земля еще спит зимней окоченелостью, не впитывает весенний растай, и все тропинки покрыты мутными лужами, чвакающими под ногами. Хлюпают носами и люди из-за этой мокроты и томительной неопределенности в душе. Весна была женщиной, капризной, ветреной. Распутной. Как Наташа Горелая, и Сергей просыпался под утро от стука сильно бившегося сердца, от сновидений, странных и туманных, растекавшихся в тонко звенящем эфире. Он выходил в утреннюю стынь и слушал курлыканье журавлей. Пунктирными нитями на недосягаемой высоте они прочерчивали светлеющее небо, и стекающей туманной кисеей были окутаны спящие кусты в дальнем углу сада. Он пытался запечатлеть весну на холсте, но получалось грубо, материально. Только акварель может передать невесомую прозрачность и изменчивость весеннего воздуха, цыплячье пуховое оперенье первой, только вчера проклюнувшейся листвы берез и острый, горький запах тополиных почек.

Дядя Женя взял на работе двухнедельный отпуск, и они вдвоем с Сергеем отстраивали заколоченный на зиму, незаконченный дом в Поварове. Настилали пол, вставляли и стеклили окна, пристраивали к дому терраску. За трудовой день уматывались, спали без сновидений, чтобы утром проснуться с ломотой в мышцах, но с решимостью осилить намеченный вечером план действий. Тетя Люся приезжала из Москвы по пятницам, привозила еду и критически оценивала их работу: а вот тут неровно положена доска, а дверь плохо прилегает, лестница на мансарду слишком крута, неудобно, а когда входишь с лестницы в комнату наверху, слишком низкая дверь, можно стукнуться головой. Ей все было не так, неудобно для ее женского ума. Дядя Женя терпел-терпел, а потом взрывался:

– Не нравится? Тогда мы снимаемся! Нанимай шабашников, как Прошины. Они тебе такое сварганят… Кстати, сходи посмотри, что они соорудили у твоих обожаемых друзей.

Между ними часто вспыхивали искры. Тетя Люся была максималисткой, она всегда хотела невозможного, чтобы все было без изъянов и в лучшем виде. Как все женщины. Сергей тоже терял терпение, встревал с оправданиями, и тетка тут же переключалась на него.

– А ты чего лезешь, когда тебя не просят? Все, с меня хватит! Оставайтесь одни, делайте, что хотите, я поехала домой, провожать меня не надо, сама доберусь, и моей ноги…

Она начинала метаться, собирая свои вещи в дорогу, но через десять минут остывала понемногу, начинала клянчить:

– Ну Женечка, сделай лестницу, как я просила, ну пожалуйста. Чтобы мне было удобно.

Дядя Женя соглашался переделать, хотя Сергею было понятно, что это невозможно. Но дядя был инженером, и он придумывал какое-то новое решение, простое и очевидное, они немного меняли наклон лестницы, вставляли новое звено, и действительно получалось лучше и удобнее. В начале мая дом стал вполне пригоден для жизни, и Сергей бродил с этюдником, ловя краски послесвадебного, медового месяца наступающего лета.

Высокорослая, роскошная, белотелая красавица-береза подбоченилась спелыми ветвями-руками у края дороги. Послеполуденный зной струится в застывшем воздухе, а она нежится в истоме, бесстыдно выставляя миру свою спелую красу. Она одинока, и никто не смеет приблизиться, утолить ожидание красавицы.

По настоянию и заказу тети Люси написан интерьер дома в Поварове. Стены отливают янтарным бревенчатым теплом. В широкое окно льется поток солнца, он зажег этим светом свежеструганный подоконник, и хочется ощутить, потрогать деревянное тепло, а рядом с окном на столике, покрытом простой скатеркой, в трехлитровой банке – растрепанный букет полевых цветов: девически невинный поповник с золотинками сердечек, охряная пижма, стрелки колосьев. У подножия монументального сосуда на складках скатерти и на подоконнике греются на солнце четыре только что сорванных яблока. Полная идиллия – мир и тихое деревенское счастье.

9

Евгений только что пришел с работы, Люся задерживалась по каким-то своим женским делам, как раздался звонок в прихожей. За дверью стоял Сергей с большой сумкой в руке, показавшийся необычно собранным, торжественным.

– Сережа? Что случилось? Что-то с мамой? Ну проходи, что ты застыл на пороге.

Он сидел на кухне, тесно сжав меж колен руки, собираясь с решимостью.

– Я уезжаю, дядя Женя…

– Куда уезжаешь? Что случилось? – недоумевал Евгений.

– Я в Караганду уезжаю насовсем.

– Что-то с мамой случилось?

– Да нет, там все в порядке. Это со мной случилось. Я кончился как художник, и мне здесь уже нечего делать.

– Что ты говоришь, Сережа! Ты только что состоялся как художник, и у тебя еще много впереди. Тебе еще только чуть за сорок, а для мужчины это пора расцвета способностей. Тебе просто нужно что-то переменить в жизни, и вернется настроение, вернется интерес.