Читать книгу: «1999», страница 2

Да, граждане! За культовым столиком из крашеных досок сидели четыре женщины. И перед ними стояли три бутылки какой-то креплёной бурды, сыр и шоколадка. Вместо фонарика над столом висел чей-то гламурный смартфон и интимно освещал тайную вечерю.

Женщины были красивы не по ГОСТам и не по СНиПам, но зато они были пьяненькими, манили к себе феромонами и резкими духами. Вряд ли им было за сорок, но кто ж интересуется возрастом дам в такое время суток? Да ни один дурак не спросит об этом.

– Здрассьте! – воскликнула одна из них, широко открыв глаза с накладными ресницами.

Две из их компании так же округлили очи и вертикально вытянули рты. А четвёртая как была с головой, прилипшей к столу, так и осталась с нею. Золотистые волосы её красиво свисали с края стола, словно новогодняя мишура. Головы других женщин были активны и загадочны.

– Здравствуйте, девочки! Мы вам не помешали? – сладким голосом обратился Славка к незнакомкам.

– А, пожалуй, что нет! – ответила та, что с ресницами.

– Мы, собственно, вас и ждали, – как-то неуверенно подхватила разговор рыжая кобыла в чёрном платье с широкими белыми полосками вдоль вертикальной оси.

– Вас кто-то бил? – спросила третья фемина, брюнетка в розовой маечке и джинсах.

– Всё сложно, как в отношениях. Кто там кого бил – это неважно. Просто мир такой непредсказуемый и у нас есть бутылка водки, – ответил за всех я.

– И укроп, – подсказал Славка.

– И укроп, – добавил я.

Женщины переглянулись. И та, что первая, указала нам рукой на скамью.

– Присаживайтесь, воины. Меня зовут Наташа. Вон рыжая – Оля. Брюнетка это Аглая. А ещё Наденька, но она устала, – сказала она.

– Слава, Влад и Беспяткин – представил я нашу делегацию.

Мы присели на скамьи осторожно и с достоинством, хотя одежда и лица наши не давали для этого повода. Впрочем, свет от смартфона был слаб и много чего скрывал в этой жизни.

Наташа

Ну, как вы понимаете, через полчаса мы уже вели светские беседы и пользовались пластиковыми стаканчиками. Мы хохотали и пели хором про «Коня», улыбались друг другу и ругали правительство.

Судьба подарила нам сотрудниц какой-то строительной конторы «Ремстройсервис».

Ну, надо же! В тихом уголке Сокольского парка собрались люди практически одного ремесленного клана. Это давало свои преимущества в темах для разговоров.

Наташа стояла выше остальных по рангу – она была бухгалтер. Оля и Аглая соответственно проектировщицами, а уставшая молодуха Наденька числилась рядовым делопроизводителем, то есть на побегушках. Но такова карьерная пирамида во всех этих «сервисах».

Вы только не смейтесь, но как обычно мне досталась Наташа. Мне всегда достаются бухгалтерши. Всегда и везде, за очень большим исключением лишь в тех местах, где речь идёт о заведениях культуры и образования. Там обычно обнимать за плечи приходилось заведующих по учебной части или аккомпаниаторш с длинными пальцами. Но к чёрту всё!

– За отсутствие простоев и дождей! – провозгласил я тост.

– У-рр-ааа-аа!!! – подхватило общество.

Мы выпили и чем-то закусили. Пусть стол наш был не богат на пищевые продукты, но зато доступен со всех сторон для взаимопонимания.

Вектор нашего общения сместился в сторону адресных бесед. Были отброшены прочь правительство, запрещённые талибы и масочный режим. Из чьего-то белого смартфона пели забытые ныне The Bangles свою красивую Eternal Flame…

– Слава! А вот твоя татуировочка, она не из салона, да? – кокетливо гладила строительную ладонь рыжуха Оля.

– Да, Оленька. Это не из салона – это из жизни, о которой сегодня вспоминать не будем. Лучше скажи, а у тебя веснушки бывают? – отвечал ей наш сиделец, мягко касаясь милой щёчки проектировщицы.

– Бывают, – лукаво улыбалась она.

С другой стороны Влад кормил шоколадкой Аглаю, но с вариациями. Как только брюнетка пыталась укусить плитку, так Влад тут же отдёргивал руку.

– Ну, вот зачем ты меня дра-а-знишь?! Хочу-у сладенького… – как бы сердясь говорила Аглая.

– Слаще шоколада только поцелуи, – улыбался ей Влад.

– Да неужели?

Я повернулся к Наташе и взял её за руку.

– Я слушаю вас, – серьёзным тоном проговорила она.

– Это хорошо, что ты слушаешь меня. Мне есть что сказать, – загадочно прошептал я.

В это момент бухгалтерша не выдержала и засмеялась корпоративным смехом, то есть раскатисто и громко. Я не ждал этого, но всё же поддержал её в таком вот радостном начинании.

– Чё вы ржёте? – повернулся к нам Славка.

– Он мне руку и сердце предложил, – ответила сквозь смех Наташа.

– Ну а ты? – спросила Оля.

– Я всё испортила. Как всегда.

– Нет, Наташа. Я хотел спросить, можешь ли ты шпагат делать. Потому что я женюсь только на той, кто шпагатом владеет и отдельной жилплощадью, – высказал я свои самые потаённые мысли.

– А серьёзно? Кто из всех здесь присутствующих дам может ноги раздвигать, как Алина Кабаева? В спортивном смысле, конечно же, без глупостей всяких? – заинтересовался Славка.

– Нет, по-спортивному тут вряд ли кто умеет, – хихикнула Аглая.

– Да ну вас к чёрту! – плюнула в темноту Наташа и попыталась сделать треклятое упражнение.

Ей это почти удалось, но она упала в траву и порвала колготки.

– Вот видишь, что ты натворил. Так и останешься холостым, Беспяткин, – печально сообщила она мне.

Мы все снова сели на скамьи и разлили бухло по стаканчикам. Выпили и доели шоколадку. Сыр и укроп оставили на остатки.

В это время голова светловолосой Наденьки соскользнула под стол и сама она туда же отправилась. Мы сообща достали её обмякшее тело и попытались правильно усадить. Но не тут-то было. Наденька только бессмысленно улыбалась и булькала ртом, готовясь к невинной рвоте. Пришлось нам с Наташей вести её к фонтану.

Там у круглого резервуара, обрамлённого мраморным камнем, мы умыли делопроизводителя холодной водой. Для этого пришлось отгонять руками баклажки и упаковки от чипсов. Вот ещё при СССР здесь плавали золотые рыбки, а нынче всякий пластиковый мусор. Вот вам и вся демократия, граждане, весь ваш рынок и патриотизм.

Как-то после всех этих омовений и прогрессирующей слабости тела и духа Наденьки мне вдруг захотелось сделать что-то доброе и полезное.

– Наташа, давай отправим её домой. К чему эти мучения? – предложил я.

– Ты прав, Беспяткин. Сейчас такси вызовем, – согласилась бухгалтерша, доставая телефон.

Наденька же, сидя на холодном мраморе и поддерживаемая мною, вдруг уныло запела какую-то грустную песенку про ежа с дыркой. Это было печальное зрелище и депрессирующий звук. И он продолжался до появления такси.

Пока мы волокли Наденьку к дороге, воздух вдруг сделался неожиданно холодным и влажным. Даже сверчки во тьме замерли, как по команде. И только неподалёку, возле ДК, из чьей-то машины невнятно бухала басами современная эстрада. Откуда-то из глубин ада ко мне пришла унизительная икота.

После того, как мы загрузили Наденьку в машину, я настоял на том, чтобы Наташа поехала с ней.

– Я таксистов знаю. Им деньги надо апосля отдавать, когда на место доставят. А эта ваша молодуха в другом мире сейчас, береги коллегу, ик… – сказал я Наташе и поцеловал её в щёку.

Та моргнула своими накладными ресницами и обречённо впилась мне в губы, словно на призывном пункте. Поцелуй был крепок и искренен, но мне не понравился. Мне вообще всё не понравилось с той минуты, как Наташа порвала колготки и до того мгновения, когда такси, фыркнув, понеслось по пустынным улицам моего города.

И поэтому я решил вернуться на дачу. Там из машин басы не бухают и в речке баклажки не плавают. Там есть холодильник со жратвой и пиво на утро. А ещё в берёзовых ветвях поёт соловей и возле мостков квакают жабы.

Шпагат

Мещер высадил меня у калитки и, получив деньги, умчался, словно за ним погнались местные кикиморы с нечистыми намерениями. Зато мне в этом свежем воздухе и дышалось легко и хотелось многого. Но для начала я зашёл в домик, достал початую бутылку чачи и глотнул из неё. Запах тархуна кружил мне голову и я, захлопнув холодильник, вышел на крыльцо.

Да, соловей ещё не пел, но жабы в Сосновке уже квакали. На полу лежало одинокое яблоко и волшебно светилось, словно пародируя луну. Я поднял его, потёр о рукав и с хрустом сожрал, словно это была последняя еда на Земле. Потом я увидел соседку по даче, одиноко курившую на своём крыльце. Я махнул ей рукой. Огонёк сигареты приветливо помаячил мне в ответ.

Ну, а уж потом я расслабленно и неторопливо пошёл к мосткам. Мне внезапно захотелось забраться в лодку, отплыть на середину речки и, бросив якорь, растянуться на брезенте. А далее можно спокойно смотреть звёздное кино, пока ссать не захочется. Это вот, друзья мои, лучше всяких медитаций и дурацких релаксов из Интернета.

Я прошёл по скрипучим доскам к краю мостушки и странным образом принялся отвязывать лодку. Не спрашивайте, почему странным образом. Я и сам не знаю почему.

Да, вот так. Одной ногой я стоял на носу лодки, а второй на крайней доске. И когда узел был развязан, я заметил, что зазор между неподвижной пристанью и движимой лодкой вдруг стремительно увеличился. И ещё я увидел себя в качестве связующего элемента между этими противоречивыми предметами.

Тут же я почувствовал острую боль в паху и увидел, как ноги мои делали то, что в художественной гимнастике называют… Ну, вы уже поняли о чём я.

Нет, не это хотел я увидеть в тихой спокойной воде. Не такое отражение. Луну – да, хотел; звёзды-стекляшки – тоже да. Но вот свою рожу с разбитой бровью и круглыми совиными глазами и перекошенный от боли рот – ну ни в какие ворота… И ещё это хихиканье на мостках. Весёлый такой женский смех тихий. Я почти догадался, кто там хихикал.

Через мгновенье вода тёмная примет меня, дорогого гостя в мятой одежде. И ночь волшебная будет нелепа и испорчена. А ведь как утром светило солнце и свистели разные там птицы в зарослях тёрна! Как же светило, как же свистели…

Ну и пусть так, пусть… Зато погружаясь в реку, я услышал, как смех на мостушке прекратился и доски заскрипели под торопливыми шагами того, кто спешил мне на помощь.

Если

И уже не важно, что я так нелепо барахтался в воде. Не важно, что хватал её за руку, словно дитя малое. А она между приступами смеха называла меня дураком и бестолочью. Это ничуть не унизило меня, иль там оскорбило. Это было приятно. И когда она вела меня – раскоряченного – по доскам, с одежды валились водопады – это тоже было приятно.

А потом, когда мы были у неё на веранде, соловей всё-таки запел. Я же сидел в кресле-качалке, завёрнутый в какие-то пледы и пил горячий чай. И ещё, граждане, я ел оладьи из кабачков. Кто знает, что это такое, поймёт меня. Кто не знает – мои соболезнования. И да, эти оладьи спасли человека из холодных вод Сосновки, когда ноги мои свело дикой судорогой из-за вынужденной неспортивной растяжки между лодкой и пристанью.

Сейчас я был заправлен каким-то сильным обезболивающим и феназепамом. И она (то ли кардиолог, то ли стоматолог) сидела напротив с кружкой и карандашом. Мы вместе разгадывали кроссворды, оставленные тем её песняром-гитаристом. По большей части они были глупыми и неоднозначными.

– Финикийский бог, четыре буквы, – считала она клеточки.

– Ваал. У него ещё противная жена была, Астарта, – лениво отвечал я, словно Анатолий Вассерман.

Видимо феназепам уже начал действовать. Иначе как я мог так, с разбегу, вдруг вспомнить историю древнего мира.

– Ну, ты даёшь! – удивлялась Алисия.

– Нет, это ты великолепна. Что заставило тебя пойти за мной? Какие знаки ты узрела, соседка? – улыбался я в кресле и качаясь, словно чёртов маятник.

– Да ты просто в крови был и рукав порванный светился. И весь вид твой был какой-то суицидальный. Махнул мне, словно Гагарин, и пошёл с выпученными глазами к реке. А я оладьев напекла и угостить некого.

– Так оладьи или глаза?

– Да всё вместе. Лучше вот угадай упражнение для растяжки ног (спортивное), шесть букв, – ушла она от вопроса.

– Шесть букв… Шесть грустных букв, – поморщился я от боли в паху и вспомнил Алину Кабаеву. – Шпагат, ебись он колом!

– Правильно. «Т» последняя совпала. И перестань ругаться – ты же смог, я видела, – усмехнулась она в мою сторону.

Да, я смог и у меня есть свидетели. А ещё растянутые связки иль мышцы, не знаю, но болит сильно. Впрочем, уже подействовало обезболивающее и мне тут в кресле вполне уютно с чаем и оладьями из кабачков.

Значит, всё не напрасно было. Утренний сон, работа, зарплата, трактир, таможенники в рубахах, драка, кусты, беседка, женщины из «Ремстройсервиса», фонтан и прощальный поцелуй Наташи бухгалтера. И чего это она думает, что я не женюсь. Дура она. Ничего в шпагатах не понимает.

Я шевельнулся в кресле и боль снова стрельнула от поясницы до пяток. Я малодушно застонал.

– Ну, хватит. Хватит дёргаться. Расслабься, сейчас лекарство подействует, – ласково сказала Алисия, положив кроссворд на столик. – До свадьбы заживёт.

Она встала, подошла ко мне и наклонилась, чтобы поправить сползший плед. Я уже не мог поймать фокус и её лицо было размытым, словно между нами было стекло, по которому стекали капли дождя. И весь этот ночной мир, оладьи и соловьи плыли вокруг меня, словно привидения.

– А ты выйдешь за меня? – спросил я поспешно, чувствуя приближение сна, в котором уже не будет искусственных спутников и дурацких размышлений о Боге и Земле.

– Конечно выйду. Спи давай, поздно уже… – услышал я милые слова, но не поверил им.

Впрочем, какая разница. Завтра на работу не идти и если я не забуду, то может… Чего там… Если не за…

Сушки

Я вам о любви обещал рассказать. Ну помните, когда фура с мужем-дальнобойщиком в рейс отвалит и… Люда, заведующая по учебной части, с мелированными волосами и глазами, как у косули, встретит меня в шёлковом халатике. Не помните? А я всё равно расскажу.

Не знаю, той ли вы любви ждёте… Или вообще, всем похуй, что там люди друг другу в души наваливают. Но зато потом волнения всякие, порывы, трепет и танцы в лунных отражениях. Да у любого поэта спросите!

А вот я, после разговора с приятелем Аркашей, стоял на тёмной улице и думал об унитазе, который ему гости свернули. Зачем мне идти в эту весёлую квартиру, полную хищных дам и песен Макса Фадеева? Ну, вот вы бы пошли? Верю, вы бы – пошли. И я бы пошёл, но мне помешал тот доходяга – с крыльями за спиной. Выскочил, подлец, прямо из-за пушистой туи и руками замахал, словно глухонемой.

– Уйди, кто ты там! Я путь свой продолжу, – сказал я ему.

– Твой путь полное говно, Беспяткин. Все твои пути паскудно пахнут, – крикнул он мне и мечтательно втянул воздух широкими ноздрями.

Я тоже понюхал, чем вокруг меня пахнет. Аромат горелой изоляции – где-то цветмет обжигают. Да, есть такое. Откуда-то потянуло жареным мясом со специями. Руки я нюхать не стал – чтобы волшебство не испортить.

– Всё как обычно – капитализм, – ответил я ангелу.

– Нет, не всё. И не капитализм. Есть тихие места в этом мире, а в них ждут тебя с чашкой зелёного чая и сушками, – пропел он мне как-то подозрительно.

– И без водки?

– Без водки.

– Сушки?

– Сушки.

Тут же пропал он, как икота. Вот был – и нету.

Я увидел, что шнурок у меня развязан. Пока завязывал его, внезапно вспомнил о той, которая регент – в церкви псалмы распевает, иль что там нынче поют. Подумал я о тишине; о квартире, убранной пылесосом; о столике в кухне с «ночным светом» и о плетёной вазе с сушками и зефирами. Да, там точно есть зелёный чай! Там никто ломать унитазы не будет и Фадеева не слушает. Но ждут ли меня? Нужен ли я регенту с красивым именем Алла? Вот сейчас и проверим. Только ночной звонок выявит настоящую, как там её… Да ладно. И я позвонил. Ответ был пугающим, на первом гудке.

– Привет, Беспяткин!

– Здравствуй Алла.

– Всё по улицам бродишь?

– Нет, то есть да.

– Приходи.

– Я адрес не знаю.

– Торговая три, квартира десять, второй этаж…

И разговор прервался. Хотел я удивиться, но передумал. Ведь было же сказано ранее, как всё произойдёт. Как-то так. И пошёл я от греховных помыслов к умеренным соблазнам. И пути мои уже не пахли говном, хоть и далеки были, сложны топографически и порой во тьме терялись.

Но зато я вспомнил, как привёл отец Андрей на вечеринку эту женщину с духовно правильным голосом и не повреждённой совестью. Конечно, пели мы тогда не «Богатии обнищаша и взалкаша… уклонися от зла, и сотвори благо», а «Я прошепчу тебе ласково, Нежной рукою обниму, Солнышко ты моё ясное, Я не отдам тебя никому…»

Да как пели-то! В рюмки лились струи хмельные от лозы светлой. И заглядывали мы в глаза девичьи, словно в деревенские колодцы, в которых небо летом от жары прячется.

И социалист Влад, и скупщик шкур Юденич, и отец Андрей, и сварщик Ручкин – все, кто мужеского полу был, принимали женские атрибуты за чистую монету. А сами дамы плыли в танце перед нами, словно искры от пионерских костров. И она, эта странная Алла, выводила сопливую эстрадную песенку на уровень благостной молитвы, но без жуткого церковного завывания. Мы же тогда два раза в «ночной» бегали за кагором и перцовкой.

И вот я иду к той, которая прошлый раз сказала мне: «Ты, Беспяткин, человек добрый, но руку убери, а то батюшка смотрит…». И да, поп смотрел на нас глазами Иеговы. Красным немигающим оком жёг он наши души. Вот вам и вся религия на блюде, граждане.

Тот вечер оставил во мне пару внутренних ожогов и заветный номер телефона. И если бы не телеведущая Анюта, с глазами полными вермута, то я бы призвал тогда Сатану для юридической помощи.

* * *

У подъезда я потыкал в кнопки домофона. Заиграла музыка. В динамике пропело «Открываю!» и пискнул запирающий магнит.

С барабанной дробью сердца я поднялся на второй этаж. Открылась дверь и регент Алла таинственным силуэтом завершила мой ночной путь. Весь поганый мусор урбанистического хаоса остался там, далеко в вонючих коллекторах сточных систем города.

А тут, в однокомнатной квартирке с ковролином и волнистыми обоями, всё только рождалось. Полочки с книгами, бумбокс какой-то, плюшевый диван серых оттенков и цветы на подоконниках. В кухне, как я и думал, столик, ночник и чашки в блюдцах. А в плетённой вазе те самые сушки. Ну, вы же понимаете, что в тот момент из бумбокса звучало? Конечно же – Love of My Life…

Мы сидели лицом к лицу, словно на пасхальной открытке, и пили зелёный чай, посланный нам провидением. И я не знал, что говорить. Любые слова могли бы испортить музыку, смешавшую бытие и сознание, прошлое и настоящее, громы и тишину. Я только улыбался и прихлёбывал напиток, терпкий как та любовь, о которой я хотел вам рассказать когда-то. И хозяйка улыбалась мне, а пар из чашки размывал черты её – как в фильмах о петлях времени.

Но если так всё время улыбаться, то чай остынет и сушки никто не сожрёт. Любовь, она материальна, вы же знаете. Пока люди свои арфы в унисон настраивают, окружающая среда готовит им подленький катарсис. Все мелодии и ритмы навек останутся в памяти, а поцелуй даст старт рукам и прочим членам, к экстатическому марафону. Тут уж насколько дыхалки хватит и гормонального фона.

– Ты иди в ванную, – мило приказала мне Алла.

И я пошел в совмещённый санузел, словно выигрыш в лотерею забирать. А там были полотенца, мыло и чешский смеситель. Залез я в ёмкость эмалированную и водой баловаться начал в ожидании чуда. Но чудо не пришло. Да и с хуя ли оно тут в ванной нужно, если есть диван плюшевый и цветы на подоконниках? Зато я свежее стал и песни на время из головы убрал.

Вошёл я в комнату с чужим полотенцем на поясе. А там она, регент, сидела на диване с телефоном в руках и халат её был почти распахнут. В телефоне робко мигали какие-то сообщения.

– Позвони мне, позвони, – пропел я, пытаясь скрыть пошлые обертона.

Алла швырнула мобильник в угол и, скинув халат, подошла ко мне. Полотенце я убрал сам. Дольше уже не о любви будет. Незачем вам знать все эти людские секретики. Их полно в Интернетах и на литературных конкурсах…

А вот потом, после полового фитнеса и торжества инстинктов, можно открыть глаза и взглянуть на мир, полный книжных истин и мятых простыней.

– Я открою балконную дверь? – спросила женщина.

– Это твоя дверь, открывай. Сегодня все двери открыты! Сегодня ночь открытых дверей, Алла! – ответил я, опять почувствовав какую-то нелепость в словах и окружающем мире.

Но моя регентша вроде ничего такого не замечала. Добрая луна осветила её гибкое тело в дверном проёме лоджии. Это было искусство! И прохладный осенний ветерок, скользнувший по спине, был лёгок, как мазки абсентиста Дега. Я снова захотел чая, только не мог самолично просить его, словно побирушка. Тут всё само собой должно как-то.

Но Алла стояла на балконе и я малодушно подумал, что обо мне забыто было. Её мысли, походу, улетели куда-то за пределы лоджии, а я тут на диване ничем не примечателен и хуй пойми кто. Это было глупо и я, одев штаны, тоже вышел на балкон. А там была осенняя прохлада, свет луны и спящий дворик с асфальтированной парковкой для транспортных средств.

Конечно, не всё кругом спало или тихо дремало. На детской площадке скрипели одинокие качели, а на парковке топталась бородатая фигура в распахнутой куртке. Человек тот был занят сугубо романтичным делом. Опуская в банку с белой краской широкую кисть, он выводил на асфальте кривыми буквами: «Алла, я тебя люб…»

Не знаю как вам, а мне эти слова показались дикими и несвоевременными. Я уже понял, кто там изливает душевные муки и кому. Но регент Алла стояла, словно вампир – белая, голая, холодная и жестокая. Она ждала последнего символа. А им был восклицательный знак.

Отец Андрей поставил банку с краской на газон и обратил чело к вожделенному центру своей роковой вселенной. А там, на балконе стояла она – ледяная и строгая. Как палач на лобном месте. Рядом был замечен я в виде постыдного орудия казни – такой засаленный топор с тупым лезвием. Ну и чтобы сказал тот придурок ангел по такому поводу? Сушки? Чай зелёный?

Я вернулся в комнату с «двойкой» по поведению. А снаружи, железная дева твёрдым голосом молвила: «Иди к матушке святой отец. И Бог простит тебя когда-нибудь…». Затем балконная дверь захлопнулась.

* * *

Я уже шнуровал кроссовки, когда Алла спросила:

– Ты сердишься или стыдишься?

– Иду спасать человека, – ответил я.

– К этому Аркаше опять потащитесь?

– Сначала туда. А там как Бог укажет.

– Бог ушёл от вас, глупцы.

– А зачем он тогда ангелов присылает?

– Это не ангелы, а души неупокоённые кружат вас во грехе и пустоте.

– Оно им надо?

– Им нет, а мне…

– Тебе? Ведьма ты, но поёшь красиво.

– Да, я пою красиво… Не обижайся.

Я торопливо покинул уютную квартирку с волшебной кухней и совмещённым санузлом.

На углу у «Сбербанка» шевелился батюшка, хлеставший из бутыли кровь Христову. Сначала он хотел этой посудой попасть в мою голову, но потом протянул её (бутыль) мне. Я тоже причастился и было в тех глотках нечто большее, чем обороты и градусы.

– У Аркаши унитаз сломали и ночь эта полна подлой магической дряни, – сообщил я о своих подозрениях.

– Да полна… И я хотел бы попросить… – краснея, вздохнул отец Андрей.

– Я – могила!

– Добре, вон такси тоскует. Едем.

И улетели мы на хату, полную тех хищных дам и песен Макса Фадеева. Там есть люди, которых понять можно и прощать желательно. Там не плетут интриги, а сразу лезут в драку. Там не любят стихи Бродского, а поцелуи мимолётны и легки, словно перья в вакууме. Там все и остались до светлого воскресенья.

И лишь я отдыхать отправился к Люде, заведующей по учебной части, с мелированными волосами и глазами, как у косули. А всё потому, что получил милую смс-ку со словами: «Уехал…». Как вы, думаете какая музыка звучала в этот момент из уставших колонок? Ну, конечно же, Nothing Else Matters…

Улетая

– Лёнька! Лёнечка! Ты же всё понимаешь. Ты эти свои разработки делаешь, с какими-то там плавающими запятыми, а я даже плавать не научилась, ну… – шептала она ему на ухо мягкими губками, щекотала и целовала шею.

– Я разберусь сама с остатками прошлых глупостей, сама… Пойми, это не твои проблемы. Я теперь твоя проблема. Я люблю тебя и буду портить, Лёнька, жизнь нашу, пока смерть не разлучит нас.

– Анжела, ангел мой! Ты будешь ждать меня на перроне послезавтра? Ты оденешь ту, рыжую шубку, с пояском лохматым? Я привезу тебе цветы или папку с патентом… Чего тебе больше хочется? И мы поедем на такси в ЗАГС одни, чтоб никто рядом не кружился, не сверкал смартфоном, не обнимал нас за плечи в грубой радости, – отвечал он ей, глядя прямо в глаза и держа ладонями её розовые от мороза щёки.

– Это хорошо, что ты меня проводить не сможешь. Иначе я не уеду. А так, соберу бумаги, проверю в сотый раз расчёты и патент будет моим… Нашим! Ты только встреть меня, милая… Просто встреть.

– Встречу. Что ты распереживался? Я буду ждать тебя там на перроне, когда поезд прибудет из тумана утром… Нашим утром. А потом распишемся, как тайные агенты, и уедем, улетим отсюда, пусть на неделю, пусть на месяц. Да хоть навсегда! – крикнула она ему, отталкивая мягко варежками.

– Да… да… да… – эхом отозвались серые пятиэтажки.

И это слышал весь мир, всё городское утро и мелкие снежинки в сухом морозном воздухе. В золотых локонах Анжелы эти снежинки путались, словно рыбки в тонких сетях.

И они, двое этих влюблённых безумцев, стояли на хрустящем снегу, обнимаясь в облаке пара. А мимо них спешили по своим делам угрюмые прохожие, словно в иной реальности, по иным утоптанным дорожкам.

***

Уже свет за окнами потускнел. Ощущение уходящего зимнего дня стало почти реальным – как головная боль после паров формалина и стопки судебно-медицинских заключений. Сегодня было много разных остановок на человеческих путях. Много рабочей суеты: вскрытия, гистология, подготовка материала в лабораторию.

Описывать травмы, несовместимые с жизнью, подозревать отравление или насильственную асфиксию. Делать промежуточные выводы. И всё это на фоне постоянно толкущихся в помещении оперов, следователей или судебных представителей. Они же не виноваты. Им бы протоколы составить да расписаться в журнале. Ну и словечком перекинуться, словно в заводском цеху. Да только цех тут особенный и конвейер необычный.

Люди гибнут самыми чудными способами и если для тех, кто потом приезжает забирать тело – это трагедия, то здесь, в прозекторской – это рутина и завал.

Ульяна Аркадьевна бросила перчатки в пластиковый бак и направилась в комнату санобработки. Из служебного кабинета уже раздавался рыкающий бас сменщика Бориса. Дежурство закончилось. Остаётся только сложить все бумаги в папки, одеться и вставить ключ в замок зажигания кредитного «Соляриса». А там, неторопливо, по свежим, сверкающим проспектам, мимо зелёных светофоров, в уютную «трёшку» на улице Горького.

Олег, наверное, уже дома, если не будет консультаций у студентов. Впрочем, он всё равно вернётся в запорошенной снегом красной куртке с меховым капюшоном. Он всегда возвращается и мусор выносит… Мужчина.

– Ульяна Аркадьевна! Вы меня не любите, – раздаётся за спиной знакомый голос.

Ну вот, здравствуйте вам! Семён Болотов – давно уже не молодой следователь из Правобережного. Только он так нелепо и наивно обращается к ней. И не потому, что он паталогически беспардонен, а просто человек забавный и его «все не любят», от бухгалтерии до судебной лаборатории.

– Как же вас любить, Семён Палыч? Вы же всегда к концу дежурства появляетесь. Да, как правило, с неопознанными и проблемными гостинцами, – ответила прозектор. – Вон уже Борис кофе допивает. Он бодренько и весело оформит ваш визит.

– Нет, Ульяна Аркадьевна. Я с вами по жизни завсегда идти буду, такая моя любовь к вам – широкая и светлая. А привёз я объект без загадок и ребусов. Классический случай. Гараж, автомобиль, любовнички, погрелись, уснули. Угорелую дамочку лет под двадцать семь вытащили по злым наветам соседа по гаражу. А любовник… – начал следователь свою речь.

– Он вас обижает? – остановил его зловещим рыком сменщик Борис.

– Прошу вашей защиты, Борис! – театрально взмолилась Ульяна Аркадьевна.

– Ну вот. И рыцарь при ней с войском из медбратьев. Как дальше жить? – жалостливо запричитал Болотов.

– Смириться и залить горе работой! – строго ответила эксперт.– Лёнька! Лёнечка! Ты же всё понимаешь. Ты эти свои разработки делаешь, с какими-то там плавающими запятыми, а я даже плавать не научилась, ну… – шептала она ему на ухо мягкими губками, щекотала и целовала шею.

– Я разберусь сама с остатками прошлых глупостей, сама… Пойми, это не твои проблемы. Я теперь твоя проблема. Я люблю тебя и буду портить, Лёнька, жизнь нашу, пока смерть не разлучит нас.

– Анжела, ангел мой! Ты будешь ждать меня на перроне послезавтра? Ты оденешь ту, рыжую шубку, с пояском лохматым? Я привезу тебе цветы или папку с патентом… Чего тебе больше хочется? И мы поедем на такси в ЗАГС одни, чтоб никто рядом не кружился, не сверкал смартфоном, не обнимал нас за плечи в грубой радости, – отвечал он ей, глядя прямо в глаза и держа ладонями её розовые от мороза щёки.

– Это хорошо, что ты меня проводить не сможешь. Иначе я не уеду. А так, соберу бумаги, проверю в сотый раз расчёты и патент будет моим… Нашим! Ты только встреть меня, милая… Просто встреть.

– Встречу. Что ты распереживался? Я буду ждать тебя там на перроне, когда поезд прибудет из тумана утром… Нашим утром. А потом распишемся, как тайные агенты, и уедем, улетим отсюда, пусть на неделю, пусть на месяц. Да хоть навсегда! – крикнула она ему, отталкивая мягко варежками.

– Да… да… да… – эхом отозвались серые пятиэтажки.

И это слышал весь мир, всё городское утро и мелкие снежинки в сухом морозном воздухе. В золотых локонах Анжелы эти снежинки путались, словно рыбки в тонких сетях.

И они, двое этих влюблённых безумцев, стояли на хрустящем снегу, обнимаясь в облаке пара. А мимо них спешили по своим делам угрюмые прохожие, словно в иной реальности, по иным утоптанным дорожкам.

***

Уже свет за окнами потускнел. Ощущение уходящего зимнего дня стало почти реальным – как головная боль после паров формалина и стопки судебно-медицинских заключений. Сегодня было много разных остановок на человеческих путях. Много рабочей суеты: вскрытия, гистология, подготовка материала в лабораторию.

Описывать травмы, несовместимые с жизнью, подозревать отравление или насильственную асфиксию. Делать промежуточные выводы. И всё это на фоне постоянно толкущихся в помещении оперов, следователей или судебных представителей. Они же не виноваты. Им бы протоколы составить да расписаться в журнале. Ну и словечком перекинуться, словно в заводском цеху. Да только цех тут особенный и конвейер необычный.

Люди гибнут самыми чудными способами и если для тех, кто потом приезжает забирать тело – это трагедия, то здесь, в прозекторской – это рутина и завал.