Читать книгу: «Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946», страница 3

Энергичность и непостоянство проявлялись не только в официальной политике. Стратегическая свобода, которую кадровые традиции Соединенных Штатов предоставляли командирам на местах, автоматически распространялась на них как на военных губернаторов, и, поскольку они заслужили свои посты благодаря своим военно-организаторским способностям, а не знанию Германии или мировой политики, возникало много расхождений и несоответствий в подходах в различных частях зоны Соединенных Штатов. А по другую сторону одна из самых частых жалоб со стороны немцев касалась непредсказуемости младших офицеров и генералов. С одной стороны – суровые и непреклонные, а с другой – такие белые и пушистые. Их собственный командир прокомментировал такой парадокс тем, что армия, ответственная за сенсационную кражу драгоценностей из замка Кронберг, «была той же самой армией, которая нашла и хранила во франкфуртских сейфах почти 300 млн долларов в золотых слитках и многие миллионы – в немонетарном золоте, драгоценностях и ценных бумагах для возвращения их законным владельцам».

Есть немало причин считать, что политический курс, сочетающий твердость с великодушием, справедливость с милосердием, является наиболее приемлемым для любой нации-победительницы и, скорее всего, был бы эффективным в Германии после 1945 года. Установить правильный баланс между этими двумя элементами чрезвычайно трудно, но важно, чтобы оба соблюдались постоянно. Достижение некоего среднего результата путем перехода от одной крайности к другой приведет к менее удовлетворительным результатам, и именно тенденция к этому должна стать предметом основной критики американской политики. Тем не менее подобные колебания мнений вполне разумно ожидать от нации, впервые вступающей на путь международного лидерства. Проявление доброй воли в начале пути обычно не считается ошибкой, а способность изменить свое мнение, когда этого требуют факты, – не повод для сожаления. Мир, который так долго сожалел об американской изоляции, имеет мало оснований для жалоб, если Америка настаивает на своем собственном участии. И когда все сказано и сделано, немецкий сценарий оказался бы намного более мрачным, будь он лишен американской широты души, энтузиазма и силы.

Великобритания

«В этой войне мы воюем не против вас, не против немецкого народа», – сказал Чемберлен в момент объявления войны, обеспечив тем самым британской пропаганде главную тему и выразив чувства многих своих соотечественников. Многих, но не всех. Через две недели газета Punch напечатала стихотворение Э.П. (сэра Алана) Герберта под названием «Не ссорились?», где, в частности, были такие строки:

 
С германской нацией никто из нас не в ссоре,
Но больше ведь никто не вносит смуту…
Они – причина всякого пожара.
То просто совпаденье или как?
 

Именно вокруг вопроса о «хорошем немце» вращалось большинство дискуссий в Великобритании о целях войны. События 1940 года давали общественности другие поводы для размышлений; некоторое время большинство людей довольствовались тем, что вместе с Черчиллем говорили, что их цель можно выразить одним словом «Победа». Уже в декабре 1941 года Иден сказал Сталину, что «для правительства его величества совершенно невозможно на данном этапе взять на себя обязательства по установлению каких-либо послевоенных границ в Европе». Но по мере того, как тень поражения отступала, вопрос о том, что делать потом, начинал привлекать все больше внимания.

Было ли решение германской проблемы просто вопросом поиска «правильных» немцев и обеспечения того, чтобы управление страной находилось в их руках? Или же в немецком характере, климате или экономической ситуации было нечто такое, что делало всех немцев склонными к жестокости и жажде господства? Если так, то каковы перспективы каких-либо перемен? Одна из групп, наиболее известной фигурой которой являлся лорд Ванситтарт, упорно придерживалась последней точки зрения, хотя они редко были готовы принять логические последствия утверждения, что немцы неисправимы. Другие, такие как Э.Х. Карр, в своем анализе немецкого характера не обязательно чем-то отличались, но утверждали, что любая политика, включающая наказание, расчленение страны или постоянное принуждение, «в долгосрочной перспективе окажется нравственно отвратительной, физически невозможной и экономически ретроградной». Такие авторы часто утверждали, что германская проблема может быть решена только в более широком контексте: единственный способ сделать из молодых немцев хороших европейцев – дать им какую-то роль в реорганизации Германии и Европы, и это восстановит и повысит их самоуважение.

Некий промежуточный курс был выбран исследовательской группой Чэтем-Хаус, которая в 1943 году рассмотрела и отвергла как невозможные обе альтернативы – то есть целиком принудительную политику и всестороннее сотрудничество:

«Атлантическая хартия фактически гласит: никаких нацистов и никакого оружия, а в остальном – сотрудничество. Это означает, что на самом высоком политическом уровне равенство с Германией не допускается, и до тех пор, пока это так, не допускается даже намека на что-то иное. Если возможно сотрудничество ниже этого уровня, то оно должно стать искренним и осуществляться без оговорок, задержек и неприятностей… Целеустремленность в главном и умение в непредвиденных обстоятельствах выставить все в выгодном свете позволят добиться большего, чем хитроумная разработка конкретных гарантий».

Можно с уверенностью сказать, что такое предпочтение компромисса было типичным для мнения большинства в Великобритании. Средний англичанин верил, что с немцами нужно вести себя твердо; он был склонен принять тезис Ванситтарта о том, что единственное, что они понимают, – это сила. Но желание отомстить как таковое было на удивление невелико, и, вопреки широко распространенному в Германии мнению, вопрос устранения торгового конкурента не играл в общественном сознании почти никакой роли; более того, уже упомянутое исследование Чэтем-Хаус включало «потерю торговли с Германией, ex hypothesi доведение до нищеты» как часть цены, которую придется заплатить за карательную политику. В такой умеренности не было особых достоинств; кроме того, что она могла быть обязана природной доброте, она основывалась на убеждении, что бесполезность крайних мер доказана опытом. Поколение 1945 года было решительно настроено не повторять ошибок своих отцов. Economic Conse quencesofthePeace («Экономические последствия мира») Дж. М. (позднее лорда) Кейнса и AssizeofArms бригадного генерала Моргана с их несколько различающимися выводами были приняты близко к сердцу. Предстояла тщательная работа по разоружению Германии – работа, которую нельзя было со спокойным сердцем оставить самим немцам; такая работа включала бы в себя и уничтожение оружейных заводов. Лица, ответственные за преступления, должны быть наказаны, и должны быть предприняты разумные шаги для обеспечения компенсаций индивидуальным жертвам. Но нет смысла пытаться взыскать крупномасштабные денежные репарации, хотя, наверное, можно найти способ заставить Германию помочь в возмещении причиненного ею ущерба. Помимо таких ограниченных мер, попытка заставить Германию страдать отзовется и на других странах мира.

Идея о том, что Германия станет меньшей угрозой миру, если у правительств земель окажется больше полномочий, а у центрального правительства – меньше, получила широкую поддержку, но трудности, связанные с навязыванием таких изменений силой, не остались незамеченными. В долгосрочной перспективе единственным решением считалось добиться изменения взглядов самих немцев. Тот факт, что это, безусловно, будет трудно и, вероятно, невозможно, не помешал людям почувствовать, что попытку все же стоит предпринять.

В 1942 году был создан межведомственный комитет под руководством сэра Уильяма Малкина (юридического советника министерства иностранных дел) для обсуждения проблемы репараций и «экономической безопасности», под которой подразумевалось лишение Германии ресурсов, необходимых для ведения современной войны. Они рассмотрели схему денежных выплат Германии, которые должны были начаться через несколько лет после войны, чтобы ее освобождение от расходов на оборону не превратилось в итоге в некое положительное преимущество. Но в основном они выступали за то, чтобы репарации осуществлялись в натуральной форме, и даже в этом случае не питали иллюзий относительно сумм, которые можно таким образом взыскать. Второй орган, известный как Комитет экономического и промышленного планирования, рассматривал широкий спектр послевоенных проблем, включая желательный уровень производства стали в Германии. Высшие министры с неохотной обременяли себя докладами этих комитетов, но летом 1943 года заместителю премьер-министра К.Р. Эттли поручили рассмотреть вопрос о том, какие меры следует принять в отношении Германии после капитуляции. Вероятно, именно здесь идея тотальной оккупации впервые приобрела официальную форму; она, несомненно, была вдохновлена теми сведениями, которые поступили от бригадного генерала Моргана и других об уклонении Германии от выполнения версальских положений о разоружении, и, как следствие, верой в то, что в следующий раз союзники должны быть в состоянии сами обеспечить выполнение таких мер. Предложения о разделении Германии на зоны, каждая из которых будет оккупирована отдельной державой, несомненно, возникли именно здесь. Министерство иностранных дел в свое время выдвигало идею межсоюзнической оккупации всей Германии, и это обсуждалось в Вашингтоне, но военные единодушно высказались против.

Причины достаточно очевидны, и, хотя в ретроспективе такой вариант кажется привлекательным, трудности его реализации в условиях того времени были бы огромны; совместная англо-американская оккупация Запада представлялась более практичной, но она была исключена из опасений отчасти потому, что это будет выглядеть как какой-то «заговор» против русских, а отчасти из-за нежелания американцев связываться с британцами. Планы, сформулированные Комитетом Эттли, были «одобрены» и переданы в Вашингтон, где нашли отражение в более общем плане, представленном Госдепартаментом министрам иностранных дел в Москве; затем они были переданы в Европейскую консультативную комиссию, но ни разу не были признаны «достаточно актуальными или практичными, чтобы быть вынесенными на рассмотрение Военного кабинета». Даже в Ялте Иден сказал Молотову, что, хотя германская проблема на техническом уровне изучена, Военный кабинет не обсуждал ее.

В Тегеране Черчилль, проигнорировав (или, возможно, по незнанию) предложения Эттли, опроверг предположение Сталина, что в принципе возражает против расчленения Германии, предложенного Рузвельтом, но указал, что если части, на которые будет разделена Германия, не будут присоединены к другим территориям, то они потом воссоединятся. «Вопрос не в том, чтобы разделить Германию, а в том, чтобы дать жизнь отрезанным частям… Даже если удастся растянуть все на пятьдесят лет, это уже немало»⁸. Похоже, он занял еще более уступчивую позицию в Москве в октябре 1944 года, когда призвал Сталина подумать о федерации южногерманских государств (включая Австрию), отдельной Рейнской области и международном контроле над Руром, Сааром и Кильским каналом – предложения, почти идентичные тем, которые содержались в плане Моргентау.

В целом Черчилль разделял нелюбовь Рузвельта к «разработке планов для страны, которую… еще не оккупировали». В конце 1944 года он писал Идену:

«Было бы ошибочно пытаться на листочках бумаги описать, какими будут обширные эмоции возмущенного и трясущегося мира сразу же после окончания борьбы или когда на смену горячности неизбежно придет холодный озноб. Эти повергающие в трепет эмоциональные приливы и отливы чувств доминируют в сознании большинства людей, и отдельные фигуры становятся не только одинокими, но и бесполезными. Советы по таким повседневным вопросам даются нам постепенно, шаг за шагом или, в крайнем случае, на шаг или два вперед. Поэтому весьма разумно откладывать свои решения как можно дольше и до тех пор, пока не станут известны все факты и силы, которые будут иметь значение в данный момент».

Это, несомненно, добавило привлекательности политике безоговорочной капитуляции, которая описывалась как «не только формула жесткой политики в отношении Германии [но и] формула, позволяющая избежать обсуждения будущего Германии». Часто утверждалось, что эта политика, сдерживая внутреннюю оппозицию Гитлеру, исключала возможность краха Германии до того, как советские войска достигнут сердца Европы. Тринадцатистрочный рассказ Черчилля о событиях 20 июля 1944 года вряд ли позволяет высоко оценить их значение. Но есть четыре момента, о которых следует помнить. Одним из главных аргументов, использовавшихся немецкими националистами для «организации сочувствия» в период между войнами, было сильно преувеличенное утверждение, что союзники не выполнили условия капитуляции в 1918 году. Что немцы воспользовались бы любой возможностью повторить этот процесс, говорят попытки, которые они предпринимали после 1945 года, чтобы навязать своим завоевателям точные обязательства по Гаагской конвенции о сухопутной войне. Во-вторых, одной из главных целей войны было доказать немцам, что агрессия – дело невыгодное. Эта мораль была бы утрачена, как и в 1918 году, если бы условия, предложенные новым немецким правительством, были приняты, поскольку будущие поколения могли бы тогда утверждать, что поражения можно было бы избежать, если бы люди, предложившие такие условия, не ударили в спину нации. Немецкая армия должна была сопротивляться до конца и потерпеть ощутимое поражение на поле боя. В-третьих, весьма сомнительно, что какая-либо группа антинацистских заговорщиков, достаточно сильная для того, чтобы добиться успеха, была бы готова хоть на мгновение рассмотреть условия, на которых к тому моменту должны были настаивать союзники. «Я помню несколько попыток разработать условия мира, которые удовлетворили бы гнев завоевателей против Германии. В изложении на бумаге они выглядели настолько ужасными и настолько превосходили то, что было сделано на самом деле, что их публикация только стимулировала бы сопротивление Германии». В-четвертых, любая политика, не предусматривающая безоговорочную капитуляцию, скорее всего, усилила бы подозрительность русских по отношению к союзникам, что значительно увеличило бы риск заключения ими сепаратного мира. Задача англо-американцев оказалась бы значительно осложнена, если бы Сталин действовал в соответствии с заявленным намерением остановить свои армии, как только последний немец будет изгнан с русской земли. Это возражение не снимается тем фактом, что Сталин, как говорят, был сторонником разработки точных условий капитуляции.

Но если решимость не разрабатывать условия для Германии до последнего момента была разумной политикой, то поспешные отступления от нее выглядели бы бессмысленными. Нужно было либо тщательно рассмотреть планы, разработанные после длительного изучения чиновниками-экспертами, либо вообще отказаться от такой повестки.

Как бы то ни было, этот вопрос обсуждался на высшем уровне эпизодически и без какой-либо справочной документации. Это означало, в частности, что, столкнувшись с планом Моргентау, Черчилль не смог предложить никакой продуманной альтернативы. «Сначала я яростно выступал против [идеи ограничения германской промышленности]. Но президент вместе с господином Моргентау – от которого нам нужно было многое потребовать – был так настойчив, что в конце концов мы согласились его рассмотреть». Иден не присутствовал (хотя, узнав о случившемся, он немедленно отправился в Квебек и горячо осудил план). Главным гражданским советником Черчилля на конференции был лорд Червелл, который, по словам Корделла Халла, убеждал его согласиться, соблазнившись перспективой, что тем самым Британия решит проблему послевоенного экспорта, которая вызывала все большее беспокойство в Лондоне. В то же время президент, наконец, уступил требованию британцев о предоставлении им в качестве оккупационной зоны северо-западной части Германии. Это соответствовало первоначальным планам, предложенным Комитетом Эттли и одобренным Европейской консультативной комиссией. Но в течение некоторого времени президент придерживался идеи о том, чтобы оккупировать немецкие порты, дабы упростить американские линии коммуникаций. «Британский штаб считал, что первоначальный план лучше, а также усмотрел множество неудобств и осложнений при внесении изменений». Говорят также, что британский флот стремился к контролю германских военно-морских баз и верфей. В качестве компромисса первоначальный план был скорректирован таким образом, чтобы предоставить американцам анклав в Бремене и права на железные дороги, ведущие на юг Германии. Как и президент Рузвельт, Черчилль в Квебеке в отсутствие своего главного советника по иностранным делам оказался втянут в обсуждение внешней политики. Он сказал, что у него не было времени для детального изучения плана и, конечно, в ретроспективе он не считает, что серьезно вникал в него. Возможно, он также «поддался на уговоры старого верного друга».

Со стороны союзников были предприняты многочисленные попытки добиться смягчения или хотя бы разъяснения политики «безоговорочной капитуляции». По уже упомянутым причинам они не встретили большого сочувствия у премьер-министра. «Фактические условия, предполагаемые для Германии, если их подробно изложить, не настраивают на успокоение». Но он понимал крайнюю нежелательность ситуации, когда в итоге немцы окажутся «в едином отчаянном блоке, для которого нет никакой надежды». Он уже объяснял, что под «безоговорочной капитуляцией» подразумевается, что способность противника к сопротивлению должна быть полностью сломлена, а не то, что союзники должны запятнать свое победоносное оружие бесчеловечностью.

Он развил эту идею в палате общин 22 февраля 1944 года:

«Термин „безоговорочная капитуляция“ не означает, что немецкий народ будет порабощен или уничтожен. Он означает, однако, что в момент капитуляции союзники не будут связаны с ним никакими договорами или обязательствами. Не будет, например, стоять вопрос о том, чтобы Атлантическая хартия по праву применялась к Германии… Безоговорочная капитуляция означает, что победители получают свободу действий. Это не означает, что они имеют право вести себя варварским образом или что захотят вычеркнуть Германию из числа европейских народов. Если мы связаны, то связаны своей совестью и цивилизацией».

Конечно, было много случаев, когда Черчилль говорил о немцах, что называется, «без обиняков»:

«Дважды в течение нашей жизни, а также трижды в течение жизни наших отцов они ввергали мир в свои экспансивные и агрессивные войны. В них самым смертоносным образом сочетаются качества воина и раба. Они не ценят свободу сами, и зрелище ее в других вызывает у них отвращение. Когда они становятся сильными, то ищут свою добычу и с железной дисциплиной следуют за любым, кто приведет их к ней. Ядром Германии является Пруссия. Там источник повторяющихся эпидемий. Убежден, что британский, американский и русский народы, которые дважды за четверть века понесли безмерные потери, подвергались опасности и проливали кровь из-за тевтонского стремления к господству, на этот раз предпримут шаги, чтобы сделать так, чтобы Пруссия или вся Германия оказались не в силах снова напасть на них с едва сдерживаемой местью и давно вынашиваемыми планами. Нацистская тирания и прусский милитаризм – это два основных элемента в жизни Германии, которые должны быть полностью уничтожены. Они должны быть полностью искоренены, если Европа и мир хотят избежать третьего и еще более страшного конфликта».

Но в целом чутье и знание истории привели его к среднему курсу, которому отдавали предпочтение многие его соотечественники. В январе 1945 года он сказал Идену, что везде, где он высказывал свое мнение, его поражала «глубина чувств, которые вызывает намерение „вновь поставить бедную Германию на ноги“. Мне также хорошо известны доводы, – продолжил Черчилль, – что „нельзя допустить отравленного сообщества в сердце Европы“». Он хотел, чтобы война во второй раз завершилась так, как положено, но не желал, чтобы разжигание розни продолжалось дольше, чем прекращение огня.

Даже в разгар всемерного осуждения немцев он мог сделать паузу и заявить: «Мы не воюем против рас как таковых». Он говорил о своем возмущении, когда в Тегеране Сталин предложил, чтобы после войны были собраны и расстреляны 50 000 немецких офицеров и техников. В Ялте именно он, хотя и согласился в принципе на расчленение Германии, похоже, в последнюю минуту был охвачен сомнениями и передал этот вопрос через министров иностранных дел в комитет, который похоронил на корню всю идею. Хотя заявив, что «в принципе не возражает против линии Одера, если этого хотят поляки», он протестовал против набивания «польского гуся германской пищей настолько, чтобы тот умер от заворота кишок». И именно он, вооружившись инструкциями Кабинета министров, оказал сопротивление требованию русских о репарациях в размере 20 млрд долларов и отказался согласовывать любые цифры. «В моем сознании возникает призрак абсолютно голодающей Германии… Должны ли мы тихо сидеть тихо и повторять: „Так вам и надо“, или мы все-таки не должны дать им умереть? Если да, то кто будет за это платить? Если у вас есть лошадь и вам хочется, чтобы она тянула повозку, нужно обеспечить ее определенным количеством зерна». Свой подход он подытожил в морали своей истории: «В войне: решение. В поражении: вызов. В победе: великодушие. В мире: добрая воля».

В 1918 году победные выборы проходили под лозунгами «Повесить кайзера» и «Сжимать апельсин до тех пор, пока не заскрипят косточки», что значительно усложнило задачу заключения удовлетворительного мира. В 1945 году ближайшим эквивалентом было высказывание Ноэля Коуарда «Не допускайте зверств по отношению к немцам». Причин различий много; общественное мнение, чиновники и министры Кабинета министров – все внесли свой вклад. Но часть заслуг должна принадлежать премьер-министру. Благодаря гуманизму и здравому смыслу, а не хорошо организованному инструктажу, он не позволил британскому народу поддаться ни одному из примитивных решений. Жаль, что такого же влияния он не оказал на своих коллег; напротив, их компания, похоже, заставила его вынашивать идеи, которые на самом деле не были ему свойственны. Но на родине заложенные им основы оказались достаточно надежны, чтобы выдержать некоторые его собственные высказывания во время выборов 1945 года и предотвратить фундаментальные расхождения между левыми и правыми в Великобритании по поводу политики в отношении Германии; когда к власти пришли Эттли и Бевин, резкого изменения курса не произошло. Двухпартийность была достигнута еще до того, как было придумано это название. Правда, поддержка, оказанная лейбористским правительством социал-демократам и национализации, естественно, отличалась от той, которую мог бы предложить консервативный режим, но даже это уравновешивалось тем, что по разным причинам поддержка ни в том ни в другом случае не была очень эффективной, и в широком подходе к германской проблеме, в духе, который пытался примирить твердость с милосердием, британская политика колебалась лишь весьма короткие периоды.

Попытки балансировать между двумя полюсами иногда полностью парализовывали способность принимать решения; практические меры по достижению примирения принимались далеко не всегда. Но справедливости ради стоит отметить, что такие попытки предпринимались.