Читать книгу: «Странник века. Книга Фадьяха», страница 3

Весь день я не находил себе места, а вечером принял веское решение раз и навсегда выбросить Юфань из головы и перестать изводить себя. Таким образом, моя тополиная ложа осталось пустой. Утром выяснилось, что я ничего не пропустил. Мальчишки рассказали, что Юфань весь вечер просидела дома, не обращая внимания на Тяна, который битый час, наподобие моего барса, кружил вокруг дома. Я пытался не думать о том, что не мое отсутствие послужило тому причиной, но ничего не мог с собой поделать. Едва дождавшись вечера, я, с трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, направился к дому Юфань. Юфань ждала меня и вышла навстречу. Я был готов к любой работе, которую попросит меня сделать Юфань, но этого не потребовалось. Весь вечер мы провели, болтая на крыльце.

Краем глаза я видел Тяна, вальяжно идущего к дому Юфань. Увидев меня, Тян остановился. Думаю, на него смотрел весь тополь, ожидая от первопроходца очередного подвига. Но подвига не случилось. Пожелав взглядом, чтобы меня покусали все гадюки мира, Тян сразу поплелся в монастырь, признав свое поражение. Такое поведение дало понять остальным мальчишкам, что искать свое счастье в доме Юфань бесполезно, и они по одному начали спускаться с дерева.

Исход этот вызвал у Юфань приступ смеха. Девушка смеялась неудержимо и слегка истерично: так смеются люди, неожиданно освободившиеся от непосильного груза. Как бы я ни хотел, но я не смог разделить ее радость. Перед товарищами было не то чтобы стыдно – неудобно. Не находя за собой ничего предосудительного, все равно я чувствовал себя слегка предателем.

Предательством своим я наслаждался минут десять. Затем на крыльцо тяжелым шагом вышла Мунь, и я услышал то, что не слышал уже многие годы.

– А это что за урод?

И этой женщине я хотел отдать свое сердце! Я помню, Юфань пробормотала мое имя, но оно не произвело на Мунь никакого впечатления. Внешность моя, не принятая в этих краях, сделала свое дело, несмотря на годы, проведенные в монастыре. Забавно, что через какие-то несколько месяцев, невзирая на глаза и волосы, меня отправят на верную смерть во имя Поднебесной. Я кое-как попрощался с Юфань, нашел в себе силы кивнуть ее старшей сестре и поплелся в монастырь. Там меня уже поджидали мальчишки, ненавидящие меня за успехи и требующие горячих подробностей.

Как выяснилось, препятствия украшают любовь. Есть мнение, что прыщавые юнцы, дрожащие при виде друг друга, не имеют права на это высокое слово. Так зачастую говорят сорокалетние мужчины, безустанно изменяющие своим женам. Но я не буду их слушать. Равно как и не буду утверждать, что до конца понял смысл этого слова. Следующим утром Юфань ждала меня в роще рядом с монастырем. Была ли это любовь или нечто, о чем стоит спросить у сорокалетних мужчин, я не знаю. Может, так и стоит назвать это чувство: «встреча в роще» плюс с десяток пунктов уточняющих подробностей.

– Не обижайся на сестру, – первым делом попросила Юфань. – Мунь очень хорошая и заботится обо мне.

Я поспешил заверить Юфань, что ни о какой обиде речь не идет, и даже неосторожно рассказал ей о своем первоначальном выборе. Юфань долго смеялась и никак не могла остановиться.

Наши встречи продолжались два месяца, и за это время я даже близок не был к вещам, о которых так легко распространялся Тян долгими монастырскими вечерами. Один раз я увидел, как по платью Юфань ползет маленький паучок, я протянул руку, чтобы смахнуть безобидное насекомое, но Юфань отдернулась от меня, словно ошпаренная. Я немедленно объяснил девушке свой жест, и паук, продолжающий свое странствие по платью Юфань, стал свидетелем моей целомудренности. Юфань, смеясь, приняла мои объяснения, но тот страх, который появился в ее глазах, навсегда заставил меня отказаться от каких-либо помыслов. Я боялся потерять Юфань настолько, что не мог решиться на поцелуй даже в мыслях.

Спустя два месяца я твердо решил навсегда остаться рядом с Юфань на всю жизнь. Я планировал уйти из монастыря, построить дом и обзавестись хозяйством, убедив тем самым отца Юфань и ее сестру в своей надежности. Юфань полностью вытеснила из моей головы все мысли о поисках родителей. Возможность быть таким, как все, и жить, как все, захватила меня целиком. Я не рассказывал Юфань о своих не очень-то грандиозных планах, но уже начал присматривать место, где будет стоять наш будущий дом.

Как выяснилось, планы Юфань простирались еще дальше. Как-то во время беседы Юфань неожиданно нахмурилась и испытующе посмотрела на меня.

– Что? – спросил я. – Что-то не так?

– Если я рожу девочку, – неожиданно заявила Юфань, – я не буду перематывать ей грудь и стопы. Это очень больно.

Дело в том, что китайские каноны женской красоты были своеобразны. Считалось, что большие ноги и большая грудь – уродство, а девушка в идеале должна быть тоньше тростинки. И если с этим можно было как-то согласиться, то рецепт идеальной женской красоты в Китае вызывал большие вопросы. Начиная с самого детства рачительные мамаши, желая своему чаду всех благ, стягивали грудь дочки плотной холщовой тканью, а ноги бинтовали, максимально подтягивая носок к пятке. В семье Юфань не было мамы, только вечно занятый крестьянин Яо, который совсем забыл про дедовские традиции, воспитывая Мунь, и вспомнил про них, когда дело дошло до Юфань. Нужно ли говорить, что отцовские бинты были намного туже, нежели те, которые бы затянула гипотетическая мама.

– И еще я не буду заставлять ее учить имена всех родственников до седьмого колена, – продолжала Юфань. – Я и сама их не знаю. И мне не понравится, если ты захочешь взять вторую жену, как мой дядя Ливей.

Я с легкостью согласился на поставленные Юфань условия, неприемлемые для любого другого китайца.

– Конечно, – сказал я. – Будет, как ты скажешь.

Юфань с признательностью посмотрела на меня. Очевидно, она готовилась к этому разговору и не ожидала, что он получится таким легким.

– А если отец не захочет, чтобы ты становился моим мужем?

– А почему он может не захотеть?

– Потому что ты из монастыря и не похож на остальных.

Я задумался, не зная, что ответить. Юфань сама подсказала мне выход из положения.

– Тогда мы убежим. Уедем в большой город. Я слышала, сейчас многие так делают.

Этот поступок шел вразрез с моими представлениями о счастливой семье, но я был готов поступиться ими ради Юфань. В конце концов, счастливым можно быть и в городе, подумал я.

– Можно и не просить отца – он все равно будет против. Мы просто убежим, – не могла остановиться Юфань.

Мне захотелось обнять ее. Юфань не стала отстраняться, наоборот, всем телом прижалась ко мне. Я ничего не смог с собой поделать и тихонько поцеловал ее в волосы. В ответ Юфань заплакала. Наверное, сказалось напряжение ответственного разговора.

Планы наши не исполнились. Китай находился в состоянии конфронтации с Японией, которая после инцидента на мосту Марко Поло перетекла в полноценную военную кампанию. Была объявлена мобилизация, и наш монастырь должен был внести свой вклад. Я был не единственным, кого ранним утром наставник усадил на телегу, которая должна была доставить нас к призывному пункту в ближайший городок. Рядом со мной устроились все мальчишки, с которыми мы все эти годы делили и скудный свет лампадки, и чашку риса, и ветку тополя. Мы мало что понимали в этой жизни, и тем более не понимали, куда нас отправляют. Фантазия моя, воспитанная на книгах, отказывалась выдавать мне благостные картинки будущего. Я помню, мы все молчали. Молчал заводила Тян. Молчал возница. Молчал и наставник, словно впервые в жизни усомнившись в вере, которую он прививал нам. Телега тронулась. Наставник наш замер рядом с каменным изваянием Будды посреди двора, словно предлагая «просвещенному» разделить ответственность за наши неотесанные судьбы.

Еще вчера вечером, узнав о переменах в своей жизни, я искал встречи с Юфань рядом с ее домом. Но тщетно. Увидев, кто пришел, Мунь не выпустила Юфань на улицу, а вышла сама и предложила мне убираться обратно в монастырь.

– Меня забирают в армию, – попытался объяснить я.

Но Мунь, не дав мне договорить, пригрозила отцом, который вот-вот должен вернуться с полей. Какое-то время я еще бродил вокруг хибары в надежде, что Юфань появится на крыльце. Этого не случилось.

Путь нашей телеги лежал мимо хибары крестьянина Яо. До последнего мига я надеялся увидеть Юфань, которая выйдет в эту рань принести в дом воды или задать корм курам. Но как я ни сверлил взглядом стены дома, на покосившемся крыльце так никто и не появился. Вскоре дорога пошла под гору, и домик медленно исчез из поля зрения.

Долгие семь лет, которые я провел на войне, я представлял себе, как усталый и израненный, с болтающейся за спиной винтовкой я подхожу к этой хибаре. С предельной отчетливостью я видел, как Юфань выходит из дома, и, поначалу не веря своим глазам, рассматривает меня, загорелого, щетинистого. Как потом, убедившись, что я – это я, Юфань делает шаг навстречу, и в ответ, подхватив ее, точно пушинку, я кружусь с ней по двору. Мечты мои были обширны: там находилось место и Мунь, сменившей за время войны склочный характер на более покладистый, и крестьянину Яо, и наставникам монастыря, и даже снежному барсу, не желающему умирать от старости.

Жизнь распорядилась по-своему, и я больше никогда не видел ни монастырь, ни первую любовь.

Глава 2
Битва за Нанкин

Нас привезли на призывной пункт к вечеру. Всю дорогу я надеялся, что по приезде нам объявят, что война закончилась, и нас, накормив сытным ужином, отправят обратно в монастырь. Наш возница по имени Дэмин был из деревни, поэтому ночевка в городке нам не грозила. Таким образом, уже на следующее утро я мог бы увидеть Юфань. Встреча с ее сестрой или отцом меня не пугала. Один факт мобилизации, без участия в каких-либо военных действиях, должен был убедить моих будущих родственников, что, несмотря на все физические различия, они имеют дело с настоящим китайцем.

Городок был небольшой, и почти сразу же, въехав в него, мы оказались у сборного пункта. Я сразу понял, что надежды мои бессмысленны и войну никто не отменял. Несмотря на поздний час, здесь толпилось множество людей, в основном мужчин самого разного возраста. Были и женщины. Одна из них до сих пор стоит у меня в памяти, и не потому, что она отличалась от других. Наоборот, все они были похожи в реакции на свое горе, а эта женщина и ее сын просто оказались совсем рядом со мной и моими товарищами. Она стояла, крепко держа за руку свое чадо. Он был нашим ровесником и значительно выше своей матери. В отличие от матери, парень давно уже со всеми простился, и теперь мысли его были где-то далеко, за дверями сборного пункта, с которых он не спускал своего немного бараньего взгляда. Мать же, бережно держа руку сына, быстрым шепотом лепетала слова, смысл которых я, как ни прислушивался, никак не мог уловить. Произнеся очередную тираду, она дергала свое чадо за руку, призывая наклониться к ней. А потом так же торопливо целовала и целовала его в гладкие нежные щеки. Сын терпеливо принимал ласки, но в глазах его читалось легкое раздражение. Всем своим видом он старался показать окружающим, что все происходящее – личная инициатива матери и ни в чем подобном он не нуждается. Такое поведение сына по отношению к матери показалось мне оскорбительным. Я вцепился взглядом в несчастную женщину, словно вымаливая у нее свою порцию нежности. Но женщина так и не обратила на меня внимания.

Наш возница, временно взяв на себя функции наставника, скрылся за дверями призывного пункта, чтобы через пару минут появиться вновь, в сопровождении хмурого человека в гимнастерке. Направляясь к нам, Дэмин некстати рассказывал человеку в гимнастерке про сложность обратного пути, помноженную на усталость лошади.

– Вот, – кивнул Дэмин. – Все тут.

Невзирая на сложности возницы, человек взялся нас пересчитывать, невежливо тыкая в каждого пальцем. Дэмин замер рядом, предвкушая скорое окончание своей службы родине, но в то же время слегка опасаясь, что произойдет недодача и ему придется вновь возвращаться сюда. Наконец человек в гимнастерке, закончив счет, кивнул, давая понять, что сделка между монастырем и армией прошла успешно.

– Все в порядке? – суетливо поинтересовался Дэмин, как будто речь шла о мандаринах.

– Да.

Возница, не попрощавшись, поспешил к телеге, оставленной неподалеку от призывного пункта. Мы же, повинуясь хмурому кивку, проследовали за человеком в гимнастерке.

Внутри призывного пункта еще один хмурый мужчина в гимнастерке по очереди записал нас в толстую тетрадь. Поначалу я подумал, что человек этот мог бы сэкономить время и обойтись фигурными скобками – фамилия и возраст наши были одинаковыми, а точная дата рождения тут никого не интересовала, да мы в большинстве своем и не знали ее. Но было еще и имя. Назвав свое, я встретил слегка удивленный взгляд и короткую экскурсию по своей внешности.

Помню, наш герой Тян и здесь оказался первым, спросив у записывающего, когда нам выдадут оружие. Тот ответил малопонятным смешком. Несмотря на все боевые умения, привитые в монастыре, нам всем очень хотелось ощутить в руках какую-нибудь винтовку, а еще лучше автомат. Пользоваться ни тем, ни другим мы, естественно, не умели. В монастыре огнестрельного оружия не держали. Пара старых кремневых ружей была в деревне. А единственную винтовку в своей жизни я видел у коммунистов, когда те прятались в ущелье рядом с монастырем. Оружие нам так и не выдали. Вместо него нам досталась аккуратно сложенная форма, кусок хозяйственного мыла и жестяная банка с тушенкой. Еще через несколько минут мы оказались в казарме, которая находилась тут же, в недрах призывного пункта.

Очередной мужчина указал нам наши койки. На койках были матрасы и подушки. После шестнадцати лет, проведенных на голых досках, никто из нас даже не подумал спросить про одеяло. Не дожидаясь слов благодарности, мужчина ушел.

– А ничего, жить можно, – подвел Тян некоторый итог сегодняшнему вечеру. – Я думал, будет хуже.

Я молча согласился с Тяном. Как выяснилось позже, все это мало чем напоминало армию со всеми ее порядками, схожими по всему миру, и объяснялось полным отсутствием веры в победу над превосходящим по всем параметрам (кроме численности армии) интервентом.

Пока же кто-то из ранее прибывших одолжил нам нож, чтобы мы смогли добраться до своего консервированного ужина. Тушенку ели руками, подолгу облизывая жирные пальцы. Могу ошибиться, но сильно сомневаюсь, что кто-то из нас позже смог вернуться к вегетарианству. А в целом, проматывая в голове первый день в китайской армии, можно было прийти к выводу, что мы сменили один монастырь на другой, более комфортабельный.

Наутро нас вывели на плац, где первый хмурый мужчина, поприветствовав нас в рядах армии Китая и совершив небольшой экскурс в славную историю Поднебесной, пообещал нам скорую победу. Звучал он очень неубедительно, то и дело оглядываясь на прочих находившихся здесь офицеров, словно опасаясь, что его слова вызовут у них смех. Далее помощник его зачитал наши будущие места дислокации. Фронт боевых действий был обширен, и нас, неудавшихся буддистов, разметало по всей стране. Мне предстояло нести службу в Нанкине, который на тот момент был столицей Китая.

Прощание с товарищами вышло коротким, точнее будет сказать, что его не было вовсе. Как-то неожиданно я оказался в колонне, которая разномастным маршем покинула плац. Я оглянулся. Тян разговаривал с Дженом, как я понял, их отправляли куда-то на юг. Прочих я не увидал. Знаю лишь, что один из моих товарищей – тихоня по имени Чангпу, соорудил себе в армии вполне приличную карьеру, довоевавшись за пять лет войны до лошади и верного денщика. Он бы пошел и дальше, но за год до окончания войны погиб под Шанхаем.

Еще через пару часов меня и еще одну сотню «нанкинцев» усадили в товарный поезд, идущий в столицу. Рядом со мной в вагоне оказался тот самый сын-верзила, не желавший отвечать на нежность своей матери. Выражение лица его с прошлого дня так и не поменялось. Очевидно, найдя его в один прекрасный день и нацепив на себя, он не готов был с ним расстаться, пока не найдется что-то еще более удачное. Я тронул парня за плечо.

– Как зовут твою маму?

Этот странный вопрос заставил парня ненадолго расстаться со своим лицом. Он с удивлением посмотрел на меня, пытаясь понять, что это было. Не справившись с задачей, он снова надел баранью маску, очевидно решив, что ему послышалось. Переспрашивать я не стал.

Нас привезли в Нанкин в середине ноября. Состав шел несколько суток, и я был рад вновь оказаться на твердой земле. Другое дело, что первые несколько дней в Нанкине у меня раскалывалась голова, оставляя в покое лишь по ночам. Выходец из буддийского монастыря, я оказался совершенно не готовым к объемам большого города. Глаза мои, привыкшие замечать муравья за десяток шагов, разбегались в разные стороны, сбрасывая в мозг совершенно ненужную информацию. Уши моментально утонули в городской какофонии. Все мои феноменальные чувства, взращенные при монастыре, на поверку оказались пригодными лишь в тепличных условиях и моментально забили тревогу. Спустя несколько дней я привык к городу. Хотя точнее будет сказать, что это город приучил меня к себе, постепенно притупив все эмоции.

Успехи японской армии согнали в Нанкин толпы беженцев, увеличив население мало не в два раза. Погода стояла относительно мягкая, и люди без проблем находили себе приют прямо на улице.

Нам повезло больше. Нас расквартировали в казармах в центре города. К излишеству казарм призывного пункта добавилось одеяло. Правда, нас снова оставили без оружия.

Тут книги в очередной раз выставили меня дураком. Лишенный семьи, не отыскав ее в монастыре и окрестностях, я надеялся найти ее тут. Первым вечером я столкнулся с четырьмя парнями, которые вполне подходили на роль моих братьев. Парни, хоть и были постарше меня, также являлись новобранцами. Насколько я понял, все они были родом из одного южного поселка, и это обстоятельство помогло им, не дожидаясь японцев, установить в казарме свои правила.

Не сильно понимая, куда они попали, ребята эти по вечерам обходили казарму, внимательно оглядывая новоприбывших на предмет наживы. Кто-то расстался с теплой кофтой, у кого-то нашлась пара монет. Очередь дошла до призывника по имени Фэй. Это был тот самый молчаливый парень с бараньей маской на лице. Помимо материнской нежности, ему ничего не досталось в дорогу, а ею он не мог поделиться даже при всем своем желании. В отместку Фэя стащили с койки и начали избивать. Фэй не сопротивлялся, лишь прикрывал руками голову, понимая, что все скоро закончится и надо лишь немного потерпеть.

Я сидел на своей койке, изучая клочок газеты, найденный в туалете. В спартанском монастыре моем не принято было ни за кого заступаться, это считалось унизительным для бойца. Но монастырь остался далеко на севере, зато перед глазами стояло лицо несчастной женщины, матери Фэя. Я спрятал газету под подушку и встал.

– Оставьте его, – очень тихо попросил я. Первое время в городе я старался говорить тихо, если, конечно, обстоятельства не требовали кричать.

Парни оставили Фэя и окружили меня.

– Ты кто такой?

– Это твоя подружка?

– Ты что, не китаец?

– Что у тебя с глазами?

Град бессмысленных вопросов завалил меня. Сначала я думал что-то отвечать, но быстро сообразил, что ответа от меня никто не ждет. Такое поведение я позже встретил, наблюдая за семейством бразильских макак в джунглях Амазонки. Вожак стаи несколько минут кружил вокруг своего противника, тоже обезьяны, взвинчивая себя криками и ударами в грудь.

Я никогда не дрался против четверых и вообще не дрался очень давно. Плюс ко всему у меня болела голова, но я не боялся. Наконец один из ребят обратил внимание на серебряный медальон с вензелями, который висел у меня на шее. Он протянул руку, чтобы схватить и сорвать медальон. Мне удалось поймать его за палец и больно вывернуть его, тем самым опустив соперника на колени. Друг его замахнулся и попытался ударить меня кулаком в лицо. Я легко ушел от удара, после чего отпихнул его ногой. Перелетев через пару коек, он ударился головой о чью-то тумбочку. Те двое, что остались, решили не ввязываться. Я отпустил первого и вернулся к газете. До прихода японцев эти четверо больше никого не обижали. Хотя, может быть, я просто ничего про это не слышал.

Разочаровавшись в рядовых, я начал подбирать кандидатов на роль родных и близких из старшего командного состава. Дела тут были немногим лучше.

Командир взвода, лейтенант, немногим старше нашего, мечтал стать генералом. Каждое утро он обходил вверенные ему койки и с помощью нитки проверял нашу аккуратность. Прикладывая нитку к застеленному белью, он смотрел, ровно ли все сделано. При нахождении брака лейтенант немедленно скидывал все, включая матрас, с кровати и предлагал солдату застелить кровать заново.

Это упражнение никак мне не давалось, и раз за разом постель оказывалась на полу.

– Что ты за солдат, Фадьях, – орал лейтенант, заставляя меня почувствовать свою неполноценность.

Я спешно извинялся и все переделывал. Лейтенант шел дальше. Эта история повторялась три дня. На четвертый я раздобыл нитку и перед появлением взводного самостоятельно проверил амплитуду постели. Это не помогло. То ли нитка у лейтенанта была прямее моей, то ли за три дня у него выработался инстинкт по отношению именно к моей койке, но моя постель снова оказалась на полу.

Командир роты без конца пил и ходил по казарме в расстегнутой гимнастерке с перекошенным от злобы лицом. Командир батальона был трезв, но злобы в нем было не меньше, чем в старшине, а учитывая занимаемую должность, может, и больше. На третий день знакомства с новоприбывшими он со всей тщательностью объяснил нам, кто мы такие и почему должны вскоре сдохнуть. Никуда не годился и полковник, принимавший у нас присягу. Унылый и уставший, он с трудом дослушал наш стройный хор, чтобы сухо кивнуть и в спешке покинуть плац. Та еще была армия.

Я нахожу только одно объяснение этим старшинам и генералам. Годы, предшествующие войне, были годами лютого воровства. Деньги, присылаемые из-за границы или чудом появлявшиеся в самом Китае, растаскивались бесследно и моментально. Неудачникам, не сумевшим добраться до кормушки, оставался сам Китай. Так потихоньку за какой-то десяток лет страну разобрали на винты, болты, пули, нитки, в общем, на все, что можно было взять, унести, и, желательно, остаться при этом незамеченным. Легкие деньги без всякой пощады вырывали из рядов патриотов даже самых закаленных и проверенных бойцов.

Убедившись, что армия – далеко не самое лучшее место на земле, я успокоился, и мир немедленно изменился к лучшему. Старшина соседней роты оказался приятным улыбчивым человеком. Может быть, он не воровал (хотя бы не с таким удовольствием, как многие другие), а может, дело было в его замечательной дочке, каждый день приносящей обед в казарму. Дождавшись, пока отец разделается с курицей, она подолгу висела у него на шее, не обращая внимания на строгость обстановки. Излишеством выглядели шахматы, которым в знак благодарности научил меня Фэй. С легкостью разобравшись с правилами игры, я долго не мог достичь победы, без конца рекомендуя сопернику тот или ход.

– Не надо подсказывать, – сердился Фэй. – Иначе я не буду играть.

Я поспешно просил прощения. Тем не менее Фэй не мог найти хода лучше, раз за разом загоняя мое войско в безвыходную ситуацию.

Внешность моя, растворившись в многолюдном Нанкине, не пугала и не раздражала людей. Именно в Нанкине в первый раз в жизни я увидел русского человека (что он именно русский, я понял много позже, находясь в фашистской Германии, где земляков моих было с избытком). Это был пожилой мужчина, широкоплечий и статный. Он спокойно сидел на скамейке в городском парке и кормил голубей, отламывая от круглого белого каравая большие куски, не обращая ни на кого внимания. Его спокойствие странно смотрелось посреди города, который, следуя военной лихорадке, весь куда-то бежал, уезжал, добывал еду и постоянно ругался. Наверное, в жизни этого человека все уже случилось, и он пребывал в полной уверенности, подкрепленной выработанным иммунитетом, что хуже уже не будет.

Я не нашел, что сказать ему, и просто аккуратно присел на краешек скамейки, стараясь не спугнуть столовавшихся голубей. Русский оторвался от птиц и бросил на меня взгляд. Изучив мой профиль, он опустил глаза на армейскую гимнастерку. Еще минуту, позабыв про голубей, сосед мой пытался совместить в голове увиденное. И, наконец, не справившись с задачей, просто сказал:

– Хороший день сегодня.

Произнесено это было на моем родном языке, которого я на тот момент не знал. Боясь спугнуть земляка, я кивнул. Больше он ничего не говорил, а я так и не рискнул обратиться к нему по-китайски. Не знаю, знал ли он язык. Пару слов знал наверняка, но было видно, что он не хочет ими пользоваться, не любит их и устал от них. Еще с полчаса мы молча просидели на скамейке. Пора было возвращаться в казарму, где Фэй уже расставлял шахматные фигуры. Уходя, я снова кивнул, и мужчина кивнул в ответ.

На следующий день я вернулся в парк, чтобы хоть что-нибудь сказать своему земляку. Но мужчины там не было. Только голуби бродили вокруг скамейки в ожидании очередной доброй души.

Как-то вечером мы снова сидели с Фэем за шахматами. Я в очередной раз задумался над ходом для своего товарища. Фэй почувствовал это и решил отвлечь меня от фигур, ткнув в медальон на шее.

– А что это значит? – поинтересовался он.

– Точно не знаю, – ответил я. – Монах Чжан говорил, что это буквы, принятые в Европе.

Фэй удивился, и мне пришлось объяснить ему, что далеко не во всем мире пишут иероглифами.

– Вот оно что, – снова удивился Фэй. – И что значат эти буквы?

– Может быть, имена моих родителей, а может быть, мое русское имя. Я не знаю.

Фэй задумался и в итоге проиграл мне ферзя. Я предложил ему взять ход обратно, но он отказался и, признав поражение, положил короля на доску.

– Как странно: жить и не знать – кто твои родители, – продолжал размышлять Фэй.

– Многие так живут, – заметил я. – Между прочим, ты бы мог относиться к своей матери более уважительно!

Фэй покраснел.

– Это так заметно?

– Я заметил.

– Я вернусь и попрошу у нее прощения, – пообещал мне Фэй. – Только бы вернуться.

Мне было жаль, что я расстроил товарища. Чтобы как-то сгладить вину, я пригласил Фэя на свою свадьбу с Юфань и заодно поинтересовался, какую работу я могу найти у него в городке. Фэй вспомнил про мужа своей старшей сестры, по имени Пинг. Этот Пинг этот работал на крупной текстильной фабрике и мог помочь мне туда устроиться.

Город жил тревогой. Японцы разбили нас в Шанхае, и, неся огромные потери, армия Чан Кайши отступила к Нанкину. Добравшись до столицы, Чан Кайши здраво оценил ситуацию и решил продолжить отступление, спасая таким образом элитные части своих войск. Но и оставлять осиротевшую столицу просто так было нельзя. Таким образом, оборона Нанкина была поручена ближайшему соратнику Чан Кайши и сотне тысяч новобранцев, либо плохо обученных, либо необученных вовсе. Многие из этой сотни, видимо, причислив себя к элите, попросту сбежали из Нанкина, устремившись за своим лидером. Среди них был и наш взводный, утомленный моей неряшливостью. Я их не судил – было не до того. Кроме того, дезертиры оставляли в городе свое оружие, и я наконец-то разжился винтовкой. Не сужу и после. История знает не один случай отступления или поражения во имя окончательной победы. То, что случилось после, нельзя назвать поражением.

И уж точно нельзя назвать поражением отдельно взятого Чан Кайши с его несчастным Гоминьданом. Случился крах всего человечества, и в первую очередь японских солдат, в борьбе за право называть себя людьми.

Спустя две или три недели после моего появления в Нанкине к городу подошел враг. Впервые японцы появлялись здесь несколько месяцев назад: боевая авиация на несколько дней заперла местных жителей в подвалах и бомбоубежищах. После тех налетов имперские войска уже не оставляли столицу в покое. Они смотрели на жителей Нанкина со страниц газет, жили в пламенных речах радиообращений. Напоминали о себе многочисленными патриотическими листовками, которыми был обклеен весь город. Общий треск городской уличной болтовни так или иначе сводился к войне. Японские солдаты отражались в серых лицах шанхайцев, нашедших временный приют на центральном вокзале.

Надеждой на мирный конец жили единицы. Несмотря на все факты, хватало людей, веривших в победу китайской армии. Их количество значительно поубавилось после того, как верховный главнокомандующий, приняв решение об обороне города до последней капли крови, покинул Нанкин. Больше было людей, которые надеялись, что с приходом японцев в их маленькой жизни ничего не изменится. Эти люди не понимали, что им предстоит иметь дело не с людьми, а со смертельной болезнью, охватившей весь Евразийский континент. Забавно (и пусть обижаются на меня за это легкое слово) было то, что некоторые люди смотрели на нас, солдат, с некоторым легким раздражением, будто мы являемся глупым и ненужным препятствием на пути их мирного сосуществования с оккупантами.

Нас трясло, как и весь Нанкин. Старшина наш, не отрываясь от своей бездонной фляги, нещадно гонял нас по плацу, желая отработать маневры боя в городских условиях.

– Вы все сдохнете, – не переставал твердить он.

Он повторял это так часто, что мы привыкли и перестали обращать внимание на его пророчества. Один раз я не выдержал и тихонько спросил у Фэя:

– А он-то что собирается делать?

Фэй улыбнулся, и это не укрылось от старшины.

– Хоу! – заорал старшина. – Что тебе смешно?

Фэй побледнел и растерялся. Спасая товарища от расправы, я сделал шаг вперед.

– Это моя вина, – объяснил я. – Я отвлек Хоу. Прошу прощения.

– И чем же ты его отвлек? – заинтересовался старшина. – Расскажи нам.

Не знаю, чем закончилась бы эта история, но старшине напомнили, что нас пора выводить на работы. Несколько дней подряд мы рыли километры укреплений под городскими стенами. Затем все тот же старшина снова собрал нас на плацу. На этот раз он не стал напоминать нам об ожидающей нас участи, а предоставил день безграничной свободы с напутствием нагуляться напоследок как следует.

Не знаю, вкладывал ли старшина в свои слова какой-нибудь второй смысл, но мой товарищ нашел его. Оказавшись в городе, Фэй повернулся ко мне и предложил:

– Давай уедем.

– Как?

– Очень просто. Пойдем на вокзал, сядем в товарный поезд и уедем. Ты вернешься к невесте. Я к маме, и все будет хорошо. Или ты боишься, что нас поймают?