Читать книгу: «Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи», страница 4

Отец спасает парня от попытки суицида

Ничто так не способствует концентрации, как некоторая доза безрассудства. Мое обучение длится уже четыре месяца, а меня (я по-прежнему не могу отвлечься от этой мысли) до сих пор не разоблачили. Меня поставили на дежурство с опытной бригадой, которая направляет мои первые робкие шаги. Мне доверяют осмотр пациентов, но пока что не поручают лечение. И я до сих пор не могу отделаться от ощущения пассажира, который выиграл кругосветное путешествие, но забыл продлить паспорт.

МУЖЧИНА, 22 ГОДА. ПОВЕСИЛСЯ

Пока что я сполна насладился ощущениями от поездок с мигалкой и сиреной (быстро приедаются) и побывал на нескольких вызовах, внушающих оптимизм своей простотой. Анафилактический шок оказывается онемением губ и стеснением в горле. Молодой женщине без сознания просто стало дурно. Ребенок с затрудненным дыханием оказывается «горячей малышкой» – младенцем с непролеченной температурой. Такие вызовы прекрасно вписываются в мою зону комфорта, и у меня постепенно закрадывается чувство: может быть, у меня и вправду все получится? Но я знаю, что мне нужно дорваться до чего-то более катастрофического, пока я на попечении более опытных коллег и не отвечаю за всё сам.

ПЫТАЛСЯ ПОВЕСИТЬСЯ. ОТЕЦ ОБРЕЗАЛ ВЕРЕВКУ

Стоит ночь, и дороги на удивление пустые. Новобранцы часто рвутся на место происшествия, опьяненные ощущением срочности и героизма, но я стараюсь себя сдерживать. Я еще не совсем привык к изменчивой природе сообщений, появляющейся на экране нашего терминала. Часто по одному случаю поступает несколько звонков, и поэтому положение дел может за несколько секунд радикально измениться, вплоть до того, что сообщение об остановке сердца кончается отменой вызова.

ПАЦИЕНТ ДЫШИТ. СЕМЬЯ НА МЕСТЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Трудно сказать, насколько плохо будет себя чувствовать этот пациент. То, что описывается на дисплее, часто дает совершенно не ту картину, которую мы обнаруживаем по приезде.

ВЫЕХАЛА БРИГАДА С ТРАВМАТОЛОГОМ. ПОЖАЛУЙСТА, СООБЩИТЕ С МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ

Мы берем базовое оборудование и переходим через парковку к квартирам. Подъезжает машина быстрого реагирования; за ней вплотную следует полиция.

Мужчина лет шестидесяти ведет нас к небольшой спальне. Он сжимает в руке ремень, его глаза широко распахнуты и выглядят больными. Я слышу в коридоре громкий крик. В дверном проеме закреплен турник, и нужно нагнуться, чтобы войти в комнату. В комнате, на полу, лежит молодой парень с бритой головой. Его лицо и вся голова темно-красного цвета – как палец, на который намотали нитку и туго затянули. Он дышит, но шумно, как будто его изнутри царапают чем-то жестким.

Все остальные немедленно переходят к действиям. Один нащупывает пульс, поддерживает голову, поднимает подбородок. Пациент не реагирует. Второй подключает кислородную маску и передает ее первому. Третий выводит отца в коридор, спокойно спрашивает его, что произошло. Несколько секунд я просто стою и гляжу в пространство: не то чтобы застыл на месте, но не могу угнаться за коллегами. Они действуют так интуитивно, как будто уже прорабатывали этот сценарий много раз, а я по-прежнему вбираю в себя все, что вижу, и пытаюсь понять, что произошло на самом деле. Про себя я думаю: «Воздуховод. Дыхание. Кровообращение», но ребята из бригады опережают меня на несколько шагов.

– Передай мне, пожалуйста, Гведела.

Я тупо смотрю на него. Я знаю, что это за штука. Мне просто нужна еще секунда.

– Орофарингеальный воздуховод.

Разумеется. Воздуховод Гведела. Орофарингеальный воздуховод.

– Да, конечно.

Небольшая штуковина, изогнутая, как коготь, убирающая язык из глотки и освобождающая дыхательные пути.

– Какого цвета?

– Давай попробуем розовый⁶.

Я роюсь в мешке с кислородом. Естественно, розовый – единственный цвет, которого я не вижу.

– Ну как?

– Извини, розового нет.

– Тогда давай оранжевый.

– Э-э-э…

– Просто передай мешок мне, если хочешь.

Но я нахожу оранжевый воздуховод и передаю коллеге. Он вводит его в рот пациента, поворачивает – и дыхание немного успокаивается.

– Хорошо. Нам нужно кое-что измерить. Передай мне дефибриллятор⁷.

Я беру прибор и пытаюсь передать его одним взмахом, но от волнения замахиваюсь слишком сильно, и он, звякнув, бьется о раму кровати.

– Полегче! Не суетись. Не нужно торопиться.

– Извини.

– Давай померяем сатурацию⁸ и давление. Можешь подсоединить капнометр?

Давление и сатурацию я проверял всю неделю, а вот измерения уровня углекислого газа в крови с помощью капнометра внушают мне некоторые сомнения. Мне когда-то показывали капнометр, но я ни разу не применял его в настоящей работе с пациентом. Это небольшая трубочка, которую подсоединяют к носу и меряют уровень углекислого газа в воздухе, выходящем из легких пациента. Я смотрю в карманах чехла аппарата и надеюсь, что узнаю капнометр, как только увижу.

– Как дела?

– Я его здесь не вижу.

– Посмотри в верхнем кармане.

Я расстегиваю молнию. Ага.

– Вот он. Теперь включи его в сеть и закрепи на пациенте.

Я пытаюсь распутать трубки, но они еще сильнее запутываются, и внезапно у меня в руках оказывается кучка узлов. Я пытаюсь просунуть один конец обратно, но все запутывается еще сильнее.

– Извини…

Тут появляется рука моего наставника с еще одним, незапутанным капнометром. Я подключаю его к сети и пытаюсь зацепить его за нос и уши пациента, но к этому моменту у меня уже пальцы путаются от волнения, и, конечно, все застревает, крепление чуть-чуть не дотягивается до второго уха, я тяну посильнее, и оно сползает с первого.

– Не торопись, парень…

Мой собеседник наклоняется, ослабляет застежку, и теперь длины хватает. Суета и спешка. Я закрепляю прибор как положено.

Наш коллега получил от отца пациента кое-какую информацию. Очевидно, пациент послал подруге несколько смс, которые ее встревожили. Подруга попыталась ему позвонить, но никто не брал трубку.

– К счастью, у нее был номер папы. Она сначала не могла дозвониться. Но когда дозвонилась, он побежал сюда и срезал его.

– Он повесился на ремне?

– Да, на турнике.

– Ладно, давай расскажем травматологам. А еще нам понадобится кое-какое оборудование из машины.

Он поворачивается ко мне.

– Справишься?

– Конечно.

– Хорошо. Аспиратор, ковшовые носилки, валик, ремни. Каталка, если она пройдет в двери.

Я иду в сторону двери. Мой наставник ловит мой взгляд.

– Тебе помочь?

Я качаю головой.

– Я все сделаю.

– Попробуй подогнать машину поближе, если получится.

– Конечно.

Когда я выхожу, подъезжает травматологическая бригада.

– Нам куда, парень?

– Э-э-э…

Я разворачиваюсь, чтобы показать им дорогу за дверью, но тут же появляется полицейский:

– Вам сюда, джентльмены. Идите за мной.

В тот судьбоносный первый день я не свалился на пол. Я справился с тошнотой, сосредоточил взгляд на точке вдалеке, и в конце концов туман в моей голове рассеялся, и я выдержал до конца – без физических повреждений, вымотанный эмоционально и с постоянным чувством, что на самом деле мне здесь делать нечего и что я занимаю место, предназначенное для гораздо более достойного ученика.

В начале обучения я вел себя скромно: упорно учился, не высовывался и старался избежать всего, от чего мне снова могло стать дурно. Я тренировался делать непрямой массаж сердца на манекенах и пытался запомнить закон Бойла; узнавал о разных типах переломов и о ситуациях, в которых применимы или неприменимы лекарственные препараты скорой помощи. Я обнаружил у себя не то чтобы фобию, но настороженное отношение к крови вне тела (вероятно, это несколько непрактично, но не лишено логики) и, конечно, бурный ужас перед всем, что связано с деторождением, возникнувший, как водится, на школьных уроках секспросвета и расцветший пышным цветом во время случая в родильной палате, о котором я уже рассказывал. Но если я узнавал, что мне предстоит столкнуться с чем-то в этом духе, я мог взять себя в руки и хорошо подготовиться в согласии с принципом «предупрежден – значит, вооружен» и в надежде, что постепенное знакомство с темой поможет мне спокойнее относиться ко всему, что связано с гинекологией и гематологией⁹.

Однажды меня привело в ступор графическое объяснение, как делать фистулу¹⁰ для гемодиализа¹¹. Оно вызвало у меня легкую тошноту, которая грозила перечеркнуть все мои тщательно продуманные планы. Но, не считая этого случая, моя стратегия в целом казалась верной. К чему она приведет, когда я покину аудиторию и столкнусь с настоящими пациентами, настоящей кровью и настоящими фистулами, мне еще предстояло выяснить.

Я вел себя безрассудно? Безответственно? Люди пришли бы в ужас, если бы узнали, что их близкие, находящиеся в критическом состоянии, вскоре попадут в руки к человеку, который расклеивается при первом упоминании гемоглобина? Может быть, и так. Но я по-прежнему был уверен, что люди прекрасно умеют приспосабливаться к обстоятельствам и что в подходящих условиях мы можем победить наших мелких демонов и овладеть новыми, недоступными прежде навыками. Я видел массу серий «Фальсификации», подтверждающих мою точку зрения. Я видел, как игроки в крикет брали первые места танцевальных шоу, а звезды кино шли в политики. Если Терминатор в конце концов стал губернатором Калифорнии, то я уж точно был в состоянии преодолеть пару физических фобий. Именно поэтому я взялся за эту работу: я хотел понять, смогу ли освоить навыки, явно выходящие за пределы моих способностей. Пока за мной не тянется след разрушений и катастроф…

* * *

Аспиратор, носилки, валик, ремни. Аспиратор, носилки, валик, ремни. Каталка, если пройдет в дверь. Я повторяю эту мантру, чтобы не забыть.

Я собираю оборудование и кладу его на койку: воротники, ремни, жесткие металлические носилки. Но я не могу найти валик для головы. Копаюсь в шкафах: там ли я ищу? Почему с новичками вечно случается что-то такое? Мне говорили, что вместо валика можно использовать свернутое одеяло, но я не знаю, как его сворачивать, и, может быть, на такую импровизацию здесь посмотрят косо.

Я пытаюсь снять аспиратор с подставки, но крепление тугое и не поддается. Мне показывали это оборудование в учебной аудитории, но в тот момент оно не было закреплено на стене машины скорой помощи. Может, есть какая-то тайная уловка? Я пытаюсь подступиться с другого угла, потянуть рычаг в другую сторону, но он не сдвигается с места, а затем раздается громкий треск. Мама дорогая.

Время идет, и мне не хочется быть салагой, который никак не может вернуться с поручения. Я переключаюсь на попытки перегнать машину поближе, но это проще сказать, чем сделать. Такое впечатление, что все окрестные жители вместе с собаками сбежались посмотреть на это происшествие, а проезжая часть кишит машинами с мигалками. В том числе я вижу вторую скорую – видимо, она подъехала, пока я боролся с аспиратором. Я резко стартую вперед и вписываюсь носом в свободный промежуток, затем разворачиваюсь, чтобы повернуться к входу, но мне загораживает дорогу столб. Я делаю еще две попытки, выворачиваю руль сначала по часовой стрелке, потом против, но потом понимаю, что ничего не выйдет, места не хватает, чего бы я ни делал, и теперь я, кажется, застрял. Мне на ум приходит сцена из «Остина Пауэрса», я решаю выйти из ситуации с наименьшими потерями и выехать обратно. И снова проще сказать, чем сделать, раз уж я так старался поместиться в этот промежуток. У меня уходит несколько минут, и все, чего я добился этими мучениями – это вернулся на исходную позицию.

Я опускаю заднюю дверь, вытаскиваю каталку и делаю последнюю попытку снять аспиратор. Он снимается легче легкого – почему я так намаялся? Я то тащу, то подталкиваю каталку в сторону входа, тянусь вперед, чтобы драгоценный груз не свалился с бордюра, и стараюсь держаться середины, чтобы он не съехал в траву. Наконец я добираюсь до дверей и ставлю каталку на тормоза. Сколько меня не было? Я надеюсь, что они занимались пациентом и ничего не заметили.

Я взваливаю на себя оборудование и отправляюсь в коридор. Но я ухожу недалеко. Навстречу идут человек десять сотрудников экстренных служб в форме: фельдшеры, полицейские и травматологи. Они несут пациента. Он одет в воротник, пристегнут к носилкам, обездвижен и покрыт аппаратурой, взятой из второй машины скорой помощи. Я прижимаюсь к стене, чтобы дать им пройти. Все героические, вдохновляющие события происходили в доме, а я пытался маневрировать в темноте на уродливой желтой коробке.

Позади процессии идут мой наставник и его товарищ по бригаде.

– О! Путник вернулся!

– Хорошо съездил?

– Мы уже забыли, как ты выглядишь.

– Разве ты не заскучал и не отправился домой?

* * *

Я уже начал понимать, что бригады скорой помощи не любят усложнять: не оставляют никаких «серых зон», не терзаются сомнениями. Люди действия и сторонники ясности, мы склонны сразу брать быка за рога и сводить сложные сценарии к инстинктивным решениям и быстрым реакциям. Промедление ради того, чтобы разглядеть все нюансы, взвесить плюсы и минусы, может повлечь за собой серьезные последствия, поэтому мы склонны закладываться на худшее, а о приятном думать потом.

Чтобы так реагировать, нужно хорошо владеть собой: нужно включаться в незнакомую ситуацию и брать бразды правления на себя, быть готовым ошибиться на глазах у всех и не бояться оказаться у кого-то на пути. В экстренной ситуации нет времени на то, чтобы заламывать руки и копаться в себе – или на то, чтобы аккуратно припарковаться.

Один из моих наставников предположил, что это для меня окажется особенно сложным: он заметил врожденную неуверенность в себе и склонность осторожничать, когда необходимо действовать. Он был прав. Отчасти это объяснялось благоразумием: я уже боялся, что меня разоблачат. Но были и другие, глубинные причины. Я был уверен, что смогу лучше освоить технику экстренной медицинской помощи, но одновременно эти перспективы вызывали у меня внутреннее сопротивление, хотя я старался выковать более сильную и уверенную версию самого себя. Можно ли было найти какой-нибудь другой подход?

Исхудавшего до скелета мужчину вынимают из его собственных испражнений

Реджи на полу в уборной и не может встать. Он застрял между унитазом и инвалидным креслом. Когда он упал, было светло, но это было два часа назад, и сейчас он лежит в темноте. Он держался, сколько мог, но сейчас его спортивные штаны насквозь мокрые, а кожа начинает гореть от раздражения. Он пытался подтянуться, ухватившись за унитаз и перила на стене уборной, но мышцы на руках дряблые и слабые. У него хотя бы был на шее медальон для вызова скорой помощи, он смог дотянуться до кнопки и вызвать бригаду.

Реджи ждет человека, который вытянет его из трясины. Во цвете лет он беспомощен, как дитя. Ему сорок шесть лет.

Мы выехали к нему полтора часа назад. Затем вызов отменили, и нас перенаправили к девушке в возрасте 21 года, которая была «без сознания и еле дышала». Когда мы приехали, она лежала на полу с закрытыми глазами. Она поссорилась со своим парнем. Родители ужасно испугались, потому что она не отвечала на вопросы, не двигалась и никак на них не реагировала, поэтому они вызвали скорую.

Мы проводим на месте происшествия час, следим за дыханием пациентки, исключаем тревожные признаки, беседуем с родственниками, и, наконец, всё снова спокойно. А когда мы переключаемся на следующий вызов, на дисплее снова возникает адрес Реджи.

Мы извлекаем ключ из тайника у двери, заходим и зовем хозяина. Мы идем на голос Реджи в сторону туалета и включаем свет. Начинает жужжать вентиляция.

– Вы не торопитесь.

– Простите нас, пожалуйста.

– А это ваша вина?

– Ну… Нас отправили на другой вызов.

– Тогда не за что просить прощения.

– Ладно. Но мне правда жаль, что вам пришлось так долго ждать. Вы давно упали?

– Я даже не знаю. Какая разница? Все уже случилось.

Реджи задвинули. Система, которая не может отличить экстренный случай от преувеличения, бросила его одного. И все же его слова звучат не как гневный упрек из холодной тьмы и забвения. В его ровном, монотонном голосе звучит усталость, намекающая на то, что его вызовам и раньше ставили пониженный приоритет. Как будто он читает чужие строчки; как будто у него нет сил, чтобы как следует разозлиться.

– Ладно. Давайте мы вас поднимем.

Прежде чем сдвинуть Реджи с места, мы спрашиваем, как именно он упал, не ударился ли он головой, не терял ли сознания и не болит ли шея – перечисляем «горячую пятерку» вопросов для оценки состояния пациента, но Реджи не терпится добраться до конца.

– Бог с ним, просто поднимите меня с пола.

Мы выкатываем инвалидное кресло и передвигаем Реджи в центр помещения. Это квадратная коробка, перестроенная под нужды хозяина: здесь есть поручни, ширмы и самоочищающийся пол футуристического вида. Реджи застыл в форме вопросительного знака, тощие мышцы сведены спазмом, он напоминает огромный эмбрион с жидкой бородой. Мы поднимаем его и приводим в сидячее положение. Он такой легкий, как картонный силуэт самого себя. Куртка свисает у него с плеч, как платье; штанины треников раздуваются вокруг ног-палочек, как паруса; на его ключицах можно развесить целый шкаф вешалок с рубашками. Именно это подразумевают, когда говорят: «Он превратился в тень себя самого». Тело Реджи – голая информация, новостной репортаж о том, каким он был раньше, достоверный, но абсолютно сухой. Комплекция, которую можно описать существительными без прилагательных.

Мы стаскиваем с Реджи одежду. Он привычно передвигает ноги и руки так, чтобы нам было удобно.

– К тебе ходят соцработники, Реджи?

Реджи кивает.

– Как часто они приходят?

– Два раза в день.

– Утром и вечером?

Реджи кивает.

– Какие они?

Он пожимает плечами. Соцработники как соцработники. Чего мы от него хотим?

– Ты часто выбираешься на улицу?

– В последнее время не очень.

– Не очень?

Он вздыхает.

– Это тяжело.

– Конечно.

– Я лучше дома побуду.

Кожа на локтях и бедрах Реджи красная, как вишня: он натер ее об виниловый пол. На коже мурашки от холода, волоски вздыбились. Бедра мокрые от мочи, а ягодицы заляпаны экскрементами. Это просто факты: никто по этому поводу ничего не говорит.

Мы находим салфетки и убираем самую жуткую грязь. Мой напарник включает душ и держит руку в перчатке под струей, пока не начинает литься горячая вода. Мы поднимаем Реджи с пола, сажаем его на сиденье для душа, направляем струю так, чтобы вода падала ему на плечи и лилась вниз по иссохшему торсу. Тело начинает расслабляться, и через несколько минут он может сам взяться за поручень и опереться на него.

– А семья, Реджи?

– Что – семья?

– У тебя есть семья?

– Есть.

– Они далеко?

– Я вырос в этом районе. Все мои родственники где-то рядом.

– Ты часто с ними видишься?

– Нет.

– Они не заходят?

Он качает головой.

– Позвонить кому-нибудь из них?

– Зачем?

– Сказать, что случилось.

Он качает головой.

Мы поднимаем Реджи с сиденья в подобие стоячей позы. Он клонится вперед и обхватывает меня за шею, как будто мы собрались танцевать, а я держу его за талию, практически залезая руками под ребра. Это выглядит, как будто двое мужчин обнимаются, но боятся случайно соприкоснуться телами. В некотором смысле так оно и есть.

Мой напарник снимает душ со стены и направляет струю на спину Реджи, напоминающую ксилофон, затем на впалые ягодицы, между ног, на вытянутые бедра. Напор воды беспощадный, агрессивный, очищающий. Напарник как следует мочит фланелевую тряпочку, льет на нее гель для душа и начинает методично промокать ею кожу Реджи сверху донизу.

Реджи держится и ничего не говорит. Может быть, он вспоминает совершенно другие времена? У него в соседней комнате целые полки виниловых пластинок и проигрывателей: может быть, в прошлой жизни он был диджеем и выступал перед толпами людей? В углу прихожей вертикально стоит, собирая пыль, сложенный тренажер для гребли. На нем висят пальто и джемперы, которые наверняка больше не подходят хозяину. Интересно, как давно он выполнял какие бы то ни было упражнения?

Напарник вынимает фланель из-под воды – опороченную, потемневшую. Полощет ее под водой дочиста, снова поливает гелем для душа и продолжает тереть. Снова полощет до потери цвета, промывает, трет. Смываем. Пена, экскременты и другая грязь стекают на пол, струя воды гонит их в угол, к сливному отверстию. Мы вновь опускаем Реджи на сиденье и поливаем его водой, пока пар не наполняет ванную, зеркало не запотевает, а в воздухе не начинают витать ароматы лайма и мяты как обещание чистоты.

Один из нас идет на разведку в квартиру и находит гигантское полотенце с вылезающим ворсом, семейные трусы, выцветшую футболку с Бобом Марли и клетчатые пижамные штаны. Мы набрасываем Реджи полотенце на плечи, запахиваем концы спереди, и Реджи полностью укутан. Конечно, это похоже на саван, но вместе с тем Реджи сразу приобретает умиротворенный вид. Безжалостная реальность его тела спрятана, и его лицо выглядит более упитанным и бодрым. На щеках после горячего душа появилось немного цвета, в глазах – блеск.

– Так лучше?

Он кивает. В бороде и в торчащих волосках на шее запуталась пара ворсинок от полотенца.

– Спасибо.

– Да не за что. Правда.

– Ну…

– Реджи, сделать тебе чаю?

Он мотает головой.

– Кофе?

– Не, ребят.

– Поесть?

– Знаете, я не так много ем.

– Понятно. Помочь тебе одеться?

– Дайте чуть-чуть передохнуть.

– Конечно.

Мы даем Реджи передохнуть. Капли воды падают с насадки душа на пол: КАП… КАП… КАП…

– Знаете, я вижусь с сестрой.

– Да?

– Она ко мне заходит. (КАП.) Только она. (КАП.) Я их не виню. Я бы сам не заходил. Я сжег много мостов. Ха! Вы бы поверили, что я никому не давал спуску?

Он вздрагивает – его практически передергивает, и он чуть не падает с сиденья.

– Никому спуску не давал. И что?

– Точно не надо ей позвонить?

– Не-е-е-т. Просто оденьте меня. И ни в какую больницу я не поеду.

Мы помогаем ему снова встать и стоять прямо. Я вытираю ему ноги и интимные места.

– А теперь куда, Реджи?

– Вон на то кресло.

– На кресло-кровать?

Он кивает. Мы оборачиваем полотенце вокруг талии Реджи и сажаем его на сиденье для душа. Он обхватывает ладонями бедро и отрывает безжизненную левую ногу от пола. Я наклоняюсь и продеваю его щиколотку в штанину трусов. Реджи таким же образом поднимает правую ногу, и я продеваю ее в другую штанину. Я подбираю штанины пижамы так, что получается некое подобие восьмерки, и мы повторяем процесс, хотя сейчас это сделать сложнее. Затем мы поднимаем Реджи в вертикальное положение и подтягиваем резинку трусов и пижамных штанов до талии. Но когда мы убираем руки, одежда сразу сваливается на щиколотки и приземляется двумя кучками в лужу на полу.

– Ой! Прости, пожалуйста.

Я опускаюсь к ногам Реджи, подхватываю одежду и пытаюсь подтянуть ее обратно, но резинке не на чем удержаться, он слишком худой. В каком-то смысле это кажется еще более унизительным, чем раньше, как будто мы по-школьному подшутили над ним. Я подтягиваю штаны вверх, собираю ткань в кулак у талии Реджи и держу штаны, чтобы они опять не свалились.

– Мне правда очень жаль. Сейчас принесем сухую одежду.

– Забудьте.

– Нет, правда, они же все мокрые.

– Все нормально. Так всегда бывает.

– Точно?

– Вон там сбоку лежат булавки. Соцработники их там оставляют. Это каждый раз бывает.

И действительно, у раковины я обнаруживаю пару огромных английских булавок. Мой напарник поддерживает Реджи в вертикальном положении, а я собираю в горсть большой кусок пижамной ткани, складываю ее гармошкой и закрепляю булавкой. Теперь у Реджи что-то вроде укороченных брюк. Они похожи на заклинивший полуоткрытый зонтик: отвороты болтаются над щиколотками, на бедрах штанины пузырятся, а на высоте пупка снова сужаются в узкую петлю. Они выглядят, как парусиновый мешок, которому не хватает желудочного бандажа, зловещее напоминание, как сильно болезнь отрезала Реджи от окружающего мира.

Я могу себе представить, что Реджи стильно одевался. Может быть, ухлестывал за женщинами. Может быть, иногда влипал в неприятности, выпивал в барах за углом, играл в местных клубах. А сейчас его жизнь свелась к тому, что два посторонних человека одевают его в обноски прежнего «я», старшего брата, которого он никогда не догонит, потому что не растет, а сохнет, держится на английских булавках и не может самостоятельно помыться.

Наверняка для такого человека, как Реджи, больнее всего отказываться от самолюбия. Малейшее желание гордиться своей внешностью приносится в жертву всепобеждающему стремлению к практичности; о моде и собственных предпочтениях можно даже не думать; а тело, которое раньше давало окружающим представление о внутреннем мире хозяина, сводится лишь к физиологическим функциям. Тело уже не свидетельствует о жизненной силе или самодисциплине, даже не об обжорстве или лени; не демонстрирует сексуальность, силу или стиль, успех или позор. Теперь оно – просто предмет, который падает, и тогда его нужно поднимать; испытывает голод, и его нужно кормить; аппарат, который испытывает холод и нуждается в обогреве, пачкается и нуждается в мытье – причем наиболее удобным способом.

Лучшее, что мы можем сделать, – это укутать плечи Реджи, похожие на вешалку для пальто, в изображение Боба Марли с гигантским косяком, а затем помочь Реджи вскарабкаться обратно в кресло и отвезти в прихожую.

– Сколько времени?

– Четверть двенадцатого.

– Знаете, что? Отвезите меня в кровать. Я на сегодня все.

Так что мы катим Реджи к кровати, помогаем ему встать, повернуться, сесть и лечь на бок. Мы возвращаем медальон ему на шею, укрываем его одеялом и выключаем свет.

Мы не проводили экстренного лечения. Не решали медицинских загадок. Не предотвратили катастрофу. Но я давно не чувствовал себя таким нужным.

– Спасибо, парни. Вы были на высоте.

– Да ну, пустяки.

– Вот что еще: можете по пути к двери…

– Да?

– Можете включить вон то радио?

– Да, конечно.