Читать книгу: «Прометей», страница 3

Случается, что люди, окончив школу, ещё не знают, чего хотят от жизни и выбор пути в таком случае особенно труден.

Но выбора не было – учись или работай, но убить своё будущее на бессмысленной работе – странно, и я решилась. Я училась не хуже и не лучше других, но интерес к филологии всё же проявился в процессе обучения и получив диплом я отправилась прямиком в школу. Вначале было тяжело перебороть природную стеснительность, но ещё тяжелее оказалось заинтересовать предметом школьников: общая школьная программа не так продуктивна, как хотелось бы, ведь подбор литературы – процесс очень индивидуальный. Я была вынуждена несколько изменить программу. Согласитесь, разве обычный подросток сможет самостоятельно понять, чем был «базаровский нигилизм»⁹? Возможно ли школьнику увидеть в работах Достоевского хоть что-то кроме сложности их восприятия? Перед знакомством с программой я предлагала ребятам альтернативу. В «Отцах и детях» извечно ищут «проблему поколений», которая там едва ли затронута —я предлагала им «Отца Горио»¹⁰, где эта проблема предстаёт во всём своём ужасе; «Преступление и наказание» внушало юному читателю страх перед всей классикой, я же заинтриговывала их преступным мышлением Гумберта, к тому же эпатаж «Лолиты» вызывал у них бурный восторг, ведь раньше они не представляли литературу такой…

Собственно, именно «Лолита» меня и сгубила… одна, полная предрассудков, ханжа-мать одного из учеников – устроила скандал, что я «развращаю неокрепшие умы порнографией». Она утверждала, что у её сына по моей вине вырабатывается чуть ли не Эдипов комплекс¹⁰, и не смотря на абсурдность этих обвинений, этих плодов пуританской мнительности, весь коллектив страстно кивал ей в ответ, когда она выплёскивала свою «обличительную» речь. А оставшись со мной наедине, коллеги, виновато потупив взор, говорили, что моя методика очень хороша, но… лучше будет уволиться по собственному желанию.

И таким образом попытки пробудить в людях интерес к книгам обратились в публичную анафему и констатацию моей безнравственности. Я оказалась молодым педагогом с испорченной репутацией. Попытки устроиться на другое место были безнадёжны – молва разнеслась слишком быстро, обрастая неизвестными мне самой «фактами» как снежный ком.

Поиски новой работы оказались сложнее, чем я мола подумать. Оставалось идти либо кассиром, либо продавцом-консультантом. Образование стало бы рудиментом, если бы не репетиторство. Жизнь вроде бы стала возвращаться в привычную колею, но тут пришло сообщение с просьбой заняться похоронами.

Сначала я не хотела ехать, но потом поняла, что намного хуже не будет и почему бы не сменить обстановку?

Я плюнула на всё, сорвавшись с насиженного места, отправилась хоронить родственницу, которую никогда не знала.

Жажда перемен ощутилась, когда я вошла в здание вокзала, а потом тесный плацкарт, курица в фольге, варёная картошка и не один час по бездорожью в такси… Войдя в старый дом, неожиданно ставший моим, я испугалась – согласитесь, человеку из города тяжело сталкиваться с необходимостью колоть дрова и топить печь лишь для того чтобы поесть… Эти скрипучие половицы, выцветшие иконы в закопчённом углу, облинявшие ковры с бурой основой, – Анна брезгливо передёрнулась, – а ночью дом будто дышит… первая ночь обернулась для меня кошмаром. На следующий день, после генеральной уборки, под вечер я затопила печь, приготовила ужин и вдруг начался сильный ливень… В этих сумерках и контрасте дом неожиданно обрёл уют. Я всю ночь пролежала на перине, слушая его. Дождь здесь не такой как в городе. Там он какой-то серый, безликий… в ту ночь я поняла, что мне надо остаться тут хотя бы ненадолго – отдохнуть от мирской суеты, согнать жир с души…

Теперь же мне не хочется, уезжать. Страшно представить своё возвращение в рутину этого грязного муравейника.

Анна замолчала. Её печальный взгляд утопал в напитке тёмно-табачного цвета, плескавшемся по стенкам бокала.

– Оставайтесь, – предложил Макс.

Она посмотрела на него, приподняв одну бровь.

– Вы бы хотели этого?

Макс кивнул и поднялся из кресла.

– Вам определённо пойдёт это на пользу. Там…

Макс остановился у окна, – там жизнь стоком, сносящим всё на своём пути. Уносящим в небытие людей, печаль и радость, мысли и планы. Иногда нужно суметь остановиться. Осознать себя во времени и пространстве, понять, что ты хочешь найти и лишь тогда можно с головой окунуться в бурлящий поток жизни навстречу искомому.

Макс выпил.

– Поэтому вы уехали?

Он вздрогнул.

– нет, у меня были другие причины. Я ещё там знал, что мне нужно, но обрёл это уже здесь.

Анна подошла к Максу, смотревшему в окно.

– За одиночество? – робко предложила она, заглянув ему в глаза.

Раздался тонкий звон бокалов в повисшей тишине.

Сизая дымка тумана опускалась на чадящие трубы деревенских домов.

В желтоватом окне одиноко стоящего дома виднелись два неподвижных силуэта.

Снова заморосил косой дождь и две фигуры слились в одну.

Макс стоял отрешённо, всматриваясь в даль, а Анна, склонив голову ему на плечо, слушала дождь, опустив веки.

За окном послышались приглушенные голоса, в луже на земле промелькнуло отражение двоих людей.

В дверь требовательно постучали.

– Ты кого-то ждешь? – встрепенулась Анна.

– Нет.

Макс открыл дверь. На пороге стояли два вымокших до нитки человека.

Внешность каждого являлась противоположностью другого: приземистый толстяк с румяными щеками и тяжелой одышкой и высокий бледный юноша с непропорционально длинными руками и осанкой гробовщика. Один смотрел на Макса с вызовом, а другой был настолько равнодушен, что скорее напоминал восковую фигуру, чем живого человека.

Максу показалось, что он уже где-то видел эту пару.

Толстяк попытался войти, но Макс перекрыл ему путь:

– Это мой дом, а не ваш, вы, видимо не в себе.

– Самардак, – так и не отдышавшись крякнул толстяк.

– Что? – нахмурился Макс. – Это какой-то столярный инструмент?

– Самардак. Борис Викторович. Участковый, – представился человек, оставив тщетные попытки войти, – а это мой помощник – Степан.

Юноша чуть заметно кивнул. Повисла пауза. Дождь усиливался.

– Ну что я могу сказать, – сдерживая улыбку сказал Макс. – Кажется, вы отличная команда.

– Мы к вам по делу, – придал своему голосу твердость Самардак.

– Прекрасно. И в чем оно заключается?

– Может мы войдем? На улице дождь.

– Нет. Вы стоите под крышей веранды.

Степан поднял голову, будто желая убедиться в правдивости этих слов.

– Что ж… раз так… – замялся участковый, явно не ожидая столь решительного отказа. – У нас к вам несколько вопросов, – он достал блокнот. – Где вы были 20 июля 2016 года?

– Здесь.

– Уверены? – пристально посмотрел Максу в глаза Самардак.

– Я всегда здесь, за теми исключениями, когда выхожу в магазин, на почту или гуляю в лесу.

– И часто вы гуляете в лесу?

– Я обязан отвечать на это?

– Сейчас – нет, – неожиданно подал голос Степан. – Мы здесь как частные лица. Даже форму сегодня не надевали… – Самардак грубо толкнул его локтем, заставив замолчать.

– Пока мы здесь как друзья, – театрально понизил голос участковый, – и можем вам помочь, но также мы можем оказаться врагами и тогда вы пожалеете…

– Мм-м… понятно, – пожал плечами Макс. – А в чем, собственно дело?

– Не надо делать вид, что вы не знаете, – не мог выйти из роли нуарного детектива Самардак.

– Убийство, – не смог больше молчать Степан. – В лесу нашли труп неизвестного. Приезжал Следственный комитет с экспертами и нам оставили задание поговорить с населением…

– Заткнись, Степан!

– Ну а что я не так сказал, Борис Викторович? – обиделся помощник участкового.

– А то! Нам надо найти убийцу, а не сплетничать с…

Макс кашлянул, привлекая внимание:

– Так что?

– Я вызову вас на допрос, – огрызнулся участковый.

– А это правомерно?

– В данном случае – да. Это по назначению следователя, – сказал Степан.

– В таком случае это все?

– Пока да, – процедил Самардак и ушел в дождь, громко отчитывая своего помощника.

«Мария… Мариэтт… Мари…

Здравствуй, сестрёнка! Каждый раз твои письма для меня неожиданны словно луч света в царстве Аида. Дрогнувшая небесная хлябь низвергает дуновение забытой жизни в застоявшийся воздух покоя.

Читая твоё письмо, я видел между строк зыбкую надежду на моё возвращение в Большой мир. Я вынужден рассеять её: если я и вернусь, то лишь для того, чтобы вновь понять, что решение покинуть его было верным. Большой мир – лишь фарс и моя враждебность к нему обоюдна.

А вот твой приезд я не могу не одобрить – как давно я не видел мою маленькую Мари, неустанно щебечущую о пустяках с важным видом.

Как давно мы не виделись!

Ты меня посетила лишь раз, когда я только начинал обустраиваться; в доме ещё не было всех тех милых мелочей, что ты мне постоянно высылаешь… в нём не было души, да и я сам метался в попытках ассимилироваться, выкорчёвывая из себя потребительский апломб.

Я помню, ты спрашивала, чего больнее всего было лишиться из прошлой жизни. Тогда я не смог ответить, сейчас же, думаю, мне удастся нарисовать тебе целую антологию чувств. Вначале меня тяготила потеря влияния на любого, кого я знал – моя существенность рассыпалась пылью по километрам, протянувшимся между нами – это билось в агонии самолюбие. Порой разуму сложно принять то, что и без тебя жизнь будет богата красками и колесница мироздания не остановится. Эта эмоция претерпевала различные метаморфозы, но её стержень оставался одним и тем же. Позже эта черта растворилась во времени, но не думаю, что до конца; боюсь, если я увижу кого-нибудь из призраков прошлого, счастливых и независимых – внутри бессознательно рванётся спящий спрут.

С годами шум городов затихал в памяти и прошлое вышло за рамки реальности, став раскадровкой далёких образов, будто однажды увиденных мною во сне.

Мысли о пережитых днях лишь иногда спускались на меня с холмистых лесов этого края, но ударяясь о стены будничных забот, ускользали от восприятия.

Прошлое вылилось в опыт, тщеславие – в равнодушие.

«А что осталось?» – спросишь ты.

Счастье в созерцании вечности, мудрость, черпаемая из пыльных страниц, радость начинающего дня и мой литературный труд, ставший нравственным императивом.

Приезжай весной, родная! Тебя будут ждать сочные своей зеленью луга, облака, зацепившиеся за вершины гор, мягкий слой лесного мха, в прохладе которого утопают босые ноги… и твой любящий брат Макс.

P.S. Спасибо за подарки. Я нашёл им отличное применение. Приятно осознавать, что они впитывали тепло твоих рук; таких близких и в то же время таких далёких.»

Макс, не перечитывая, сложил письмо и запечатал конверт. Положив очки на сукно стола, он поднялся, сбросил с себя халат и залез в плотные джинсы, следом он надел байковую рубашку в крупную клетку и накинув куртку, подошёл к зеркалу, всматриваясь в отражение оценивающим взглядом. Удовлетворившись своим внешним видом, он положил письмо в карман, обулся и погасив свет, вышел из дома.

Дождя не было, но небосвод был затянут сталью облаков. Макс прикрыл калитку и выйдя на извилистую тропинку, обрывавшуюся у его дома, направился вниз в деревню. Свежий ветер откидывал лёгкими порывами его волосы. Временами на тропинку падали тени раскинувших ветви дубов.

У деревни тропинка упиралась в пару покосившихся брошенных домов. Деревянные стены от разрушающей силы дождя ветра и солнца приобрели серый цвет, утратив былую яркость. Крыша на одном доме провалилась, а чёрные глазницы окон второго дома тоскливо смотрели на безмолвно покачивающиеся плакучие ивы.

Следующие дома хранили в себе частицы жизни, выплёскивающиеся наружу светом раскалённого вольфрама, протянувшись прямоугольными пятнами вдоль грунтовки со шрамами тракторных шин и свежим лошадиным навозом, возвышавшимся над влажной землёй.

Тени становились длиннее. На западе тонкая кровавая полоса прорезала монолит облаков, отливавших купоросной синью.

Жизнь пестрила узорами ковров, висящих на выгоревших стенах. Из распахнутой форточки доносился детский плач. Клокотание домашней птицы прорывалось сквозь щели запертых сараев, сливаясь с протяжным карканьем ворон.

Усилившийся ветер трепал цветастые детские колготки, болтавшиеся на провисшей бельевой верёвке.

Макс поднял воротник и втянул голову. В сгущающихся сумерках белело здание закрытой почты. Лишь из магазина разливался неуютный свет люминесцентных ламп, сопровождаемый напряжённым трансформаторным гулом.

Письмо с тихим шелестом провалилось в синий почтовый ящик.

На плечо Макса неожиданно легла рука и он, отбросив её, резко развернулся.

– Привет, – испуганно проронила Анна.

– Привет, – смущённо ответил Макс, приложив ладонь к сердцу, – нельзя же так пугать!

– Извини, я не хотела… не ожидала тебя увидеть. Что ты делаешь?

– Да-а, – протянул он, – письмо сестре отправлял…

– Сестре? Не хочешь присесть? – она указала на пятачок у магазина.

В центре пустого пространства стоял обшарпанный бетонный фонтан, окружённый узкими скамейками.

Они сели. Напротив сидела молодая пара, мелькая угольками тлеющих сигарет.

– Как ты? – поинтересовался Макс.

– Во всю топлю печь, вошла во вкус. Занавесила все шторы, как у тебя дома; бра-торшеров у меня, увы, пока нет, но я наполняю дом тёплым светом при помощи двух керосиновых ламп.

– Приятно слышать, что я в чём-то стал примером для подражания. Дрова есть? Могу наколоть, если хочешь.

– О, нет, спасибо. Я совершила отличный бартер, сыграв на пороке соседа: отдала ему самогон, оставшийся от прежней хозяйки, а он, в порыве благодарности, заполнил мне всю дровницу, да ещё с таким усердием, которого я не могла от него ожидать.

– Сколько литров ты ему отдала? – усмехнулся Макс.

– Всё, что было. Так он мне ещё и огород трактором вспахал.

– Ох… зная запасливость этого народа, в особенности прошлых его поколений, наверняка запасы были внушительными… а ты, как я понимаю, – он сделал паузу, – решила остаться?

Анна вопросительно посмотрела на него.

– Кто бы стал копать огород, собираясь бросить его? – объяснил свою догадку макс.

– Я как-то даже не задумывалась об этом, когда он предложил вспахать. Просто согласилась. Каждый раз, когда я пыталась хоть на что-то решиться, появлялось странное чувство… – она замолчала, пытаясь уловить мысль, ускользающую от восприятия, – … что-то похожее на чувство ответственности… будто я должна вернуться, а оставаясь, поступаю неправильно, безрассудно. Нет, она резко оборвала сама себя, – не могу сформулировать. Впрочем, неважно.

– Я думаю, – заговорил Макс, – что тебе тут, всего лишь, непривычно, а людям свойственно остерегаться всего нового. Вот и всё.

Раздался глухой стук – юноша напротив кинул пустую пивную бутылку в облезлую, шатающуюся урну и неуклюже обвил рукой талию девушки.

Анна поморщилась:

– Отвратительно. Хлестать холодное пиво в такую зябкую погоду, – она втянула голову в плечи.

– Скромное мещанское счастье. Стоит простить. Их радости никому не мешают жить, а потому мы не вправе ни мешать им, ни осуждать. Тем более не они сами, а внешние обстоятельства определили их образ мыслей и жизни, – снисходительно высказался Макс. – Я имею ввиду их социальное положение, из которого выросли эти нехитрые потребности.

– Бытие определяет сознание? – горячо возмутилась Анна, – Ну уж нет! Таким образом можно оправдать кого угодно. Я знала людей, которые были выше обстоятельств и, вопреки им, добивались того, что выходило далеко за их границы!

– Но ведь они были исключениями! – в тон ответил Макс. – Разве не так? Изгоями той инертной массы, в которой они пребывали.

Как будто некая мутация запустила цепочку рефлексов, отторгающих невежественную среду. Если отсечь обстоятельства, то получится, что эти «исключения» обладали некими априорными знаниями, а это уже удел этологии¹¹ и конкурирующей концепции – бихевиоризма, не совсем тут уместных. Бытие определяет сознание, а потом уже наоборот. Человек неотделим от своей ситуации. Просто тем людям, о которых ты говоришь, удалось вовремя увидеть и осознать перспективы другой жизни, а это, ничто иное, как… обстоятельства.

– Споры просвещения не витают в воздухе, – сказала Анна, – по крайней мере, далеко не везде. Получается, люмпен-пролетариат (11) – явление естественноисторическое и неизбежное?

– Безусловно. Изобилие умных людей – помеха для государственной власти. Боюсь, что это стало аксиомой. Пости все социальные проекты, что я встречал, видели счастливое общество в его «одинаковости», а ведь развитый интеллект включает в себя ярковыраженную индивидуальность и людей уже не удовлетворить никакими универсальным средством.

Гармония жизни, в наступление которой так трепетно верят столетиями, не настигнет эту страну, пока интересы отдельного лица не приобретут хоть какое-то значение; пока человек будет оставаться средством государства.

– Почему примитивный взгляд на человека и его проблемы так притягателен для власти? – грустно вздохнула Анна.

– Не знаю… так удобнее. Почему русские так убеждены в превосходстве России над другими странами? Причём, эта убеждённость лишена рациональных обоснований. Или, почему тут так развит культ жертвенности и долготерпения?..

– А кто такой Джон Голт¹²? – рассмеялась Анна.

– Постой, откуда это? Не могу вспомнить.

– Ты что! Это же «Атлант расправил плечи»!

– А-а, – протянул Макс, – прекрасное произведение в защиту капитализма? Начинаю вспоминать.

– Прозвучало как-то презрительно…

– Да ну, нет. Я смутно помню детали книги, но хорошо помню её дух и то, с каким рвением я её читал. А капитализм… думаю, это лучшая из возможных общественно-экономических формаций. Нормальные торговые отношения между людьми: ты выполняешь работу, после получаешь вознаграждение.

– А как же кризис перепроизводства? «Великая депрессия»?

– Боюсь, что в любых человеческих отношениях не найти ничего абсолютного. А какая альтернатива? Социализм? Кажется, мы с тобой касались этой темы. Представь себе, ты упорно работаешь, творишь дело всей жизни, а потом к тебе приходят и говорят, что это не твоё, а общественное достояние, и потом отправляют к чёрту на рога, заявив, что ты – бесчестный эксплуататор – обкрадывал людей.

– Так что же тогда? Может, вовсе анархия?

– Ты так и сыпешь полярностями, – чуть остыв, заметил Макс, – это уже не совсем формация, это, скорее, общественно-экономическое течение.

И анархизм бывает разным: анархоиндивидуализм, анархокапитализм, коммунизм, наконец, партисипативный анархизм. В экономике последнего, например, основой должна быть солидарность, справедливость и самоуправление. Ничего не напоминает?

– Свобода, равенство, братство?..¹³

– Да. То есть, если раньше всё было плохо, то теперь все человеческие слабости исчезнут. Не будет места лжи, наживе… это как у Чернышевского: «сейчас хороших людей мало, потом их будет больше, а там – одни хорошие».

– То есть, ты предпочёл бы капитализм или что-то типа того?

– Мы с тобой как семиклассники начала двадцатого века, начитавшихся политических панфлетов, – заметил Макс. – Нет, я предпочитаю возделывать свой сад.

– Даже не знаю, что на это ответить…

– Просто не стоит пытаться сделать счастливыми всех. Это обречено на провал. Вспомни историю Христа. «Любого мессию ждёт что-то подобное».

– Может, пойдём? А то становится холодно, – предложила Анна.

– Пойдём… – поднялся Макс.

Они шли по тёмной дороге, оставив выпивших влюблённых наедине.

– Куда нам идти? Я тебя провожу.

– Не надо, – мягко отказала Анна, – мы уже почти пришли, – она остановилась, чуть коснувшись руки Макса, – мой дом, буквально, за углом… сейчас приду и погружусь в чтение… нашла на полках старое издание Дюма… замотаюсь в плед и окунусь в «Женскую войну».

– Хороший выбор, – поддержал Макс, – заходи на днях, выберем тебе интересную книгу.

– Непременно приду, – с готовностью она приняла приглашение.

Повисло неловкое молчание.

– Прощаемся? – улыбнулась Анна.

Макс всецело обратился в неуверенность, не решаясь идти на поводу чувств, охвативших его.

Она непринуждённо обняла его за шею и тихо сказала на ухо:

– До встречи, – и, так же неожиданно отстранившись, растворилась в тревожных сумерках осени.

Здание администрации существенно не менялось со времен эпохи позднего социализма: прямоугольная трехэтажная коробка из кирпича с облезлыми оконными рамами. Внутри царило запустение, пахло старой бумагой и пылью.

Макс растерялся среди коридоров с однообразными дверьми. Бесплодно побродив в тиши вымершего здания, он решил ориентироваться по протертостям линолеума, на котором за годы эксплуатации образовалось подобие тропинок. Метод навигации оказался верным – за одной из дверей раздавались звуки. Макс деликатно постучался и вошел.

Это оказалось неким подобием приемной с крайне скудной обстановкой: несколько стульев у стены, несгораемый шкаф и две школьные парты, на которых стоял компьютер. За ним с сосредоточенным видом сидел Степан.

Макс с силой хлопнул дверью.

– Да-да, я увидел вас. Одну минуту.

Колонки компьютера захлебывались звуками танкового сражения. Макс обошел парты и взглянул на монитор.

На экране танк, управляемый Степаном, героически противостоял неравным силам врага.

Макс сел на один из скрипучих стульев. Напротив висел выгоревший календарь за 2007 год. Он задумался о том, что происходило в его жизни в то время.

Тогда он с Мари начал много путешествовать. Ему было 27, а ей 19. Макс улыбнулся, когда вспомнил, как его сестра восхищалась Гаагой и стояла, широко раскрыв глаза, любуясь архитектурным ансамблем Бинненхофа.

Степан тяжело вздохнул и обратился к Максу:

– Вам придется подождать. Самардак ушел обедать.

– Он вызвал меня на допрос именно в это время и ушел? – поднял Макс брови.

Степан пожал плечами.

– Как бы это объяснить… здесь десятилетиями ничего не происходит, а тут – пожалуйста – убийство – шеф спятил и возомнил себя Коломбо, Пуаро и Холмсом в одном флаконе. Сейчас он полон энтузиазма и, кажется, разыгрывает сцену «хороший полицейский – плохой полицейский»…

– Как я понимаю, вы «хороший»?

– В его картине мира – да.

– А в вашей?

– Не знаю. Я делаю ровно то, что подразумевают мои обязанности.

– Человек-функция? Ни личных оценок, ни предрассудков?

– А зачем? Мне за них не заплатят, а остальное лишь работа, а не какой-нибудь фетиш.

Если вы совершили убийство и это докажут – отправитесь в тюрьму исправляться, нет – будете жить, как и жили, только, наверное, Самардак объявит вас кровным врагом.

– Почему?

– Либо он уверен, что вы убили, либо ему настолько надоело собирать в саду крыжовник, что он очень хочет, чтобы вы сказались убийцей. Я не вникал.

– Ваше равнодушие вызывает восхищение.

– Спасибо, – Максу показалось, что на лице Степана промелькнула тень улыбки.

Дверь открылась и вошел участковый, поглаживая себя по выдающемуся животу.

– К вам пришли, – уведомил его Степан.

– Что ж… – Самардак, нахмурившись с неприязнью посмотрел на Макса – Пройдемте ко мне в кабинет.

Кабинет почти не отличался от приемной. Те же стулья, те же парты, лишь рядом с компьютером лежала стопка журналов для дачников.

– Ваш паспорт, – потребовал участковый, усаживаясь за компьютер.

– Я не брал его с собой.

– А почему не брали?

– Зачем?

– Для удостоверения личности.

– Разве вы меня не узнаете? – улыбнулся Макс.

– Это правовая процедура. Не надо улыбаться, я вам не клоун.

– А у вас только клоуны вызывают улыбку?

Самардак насупившись промолчал, достал из ящика лист бумаги и ручку и начал составлять протокол допроса.

– Фамилия – имя – отчество?

– Они вам известны.

– Будете ерничать – я оставлю вас здесь на 48 часов для установления личности.

– Вам не стыдно? Вы сами провоцируете меня на подобное поведение.

Участковый снова не нашел что ответить.

– Число – месяц – год рождения?

– 14 января 1980 года.

– Место рождения?

– Москва.

– Семейное положение?

– Холост.

– Образование?

– Высшее.

– Последнее место работы?

Макс на секунду задумался:

– ВГТРК.

– Почему вы сюда переехали?

– По личным причинам.

– В каком году?

– Не помню. Примерно в 2010.

– Чем занимаетесь здесь?

– Огородом и садоводством.

– И все?

– И все.

– У вас здесь есть друзья?

– Нет.

– А враги?

– Нет.

– А где есть?

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Предполагаю, что один сейчас сидит напротив меня.

– Вы мне угрожаете? – отложил ручку участковый.

– Вы бредите?

– Где вы были в ночь на 20-е июля?! – он резко встал со стула.

– В постели.

– Почему вы так уверены?

– Потому что у меня нет проблем со сном и ночью я сплю. Всегда.

Макс тоже встал.

Самардак с едва сдерживаемым гневом смотрел ему в глаза.

– Я прекрасно понимаю, что вы скорее всего выбрали случайную дату и манипулируя ею, вы пытаетесь сбить меня с толку и услышать то, что так хотите, но в этом нет смысла – я ничего не знаю.

И так же я понимаю, что вам было невыносимо скучно, а теперь появилось «дело», но… я к нему не имею никакого отношения.

Лицо участкового на секунду смягчилось:

– Я живу тут всю жизнь и знаю каждую собаку. В этой деревне никто не способен на убийство, а вас я совсем не знаю – вы чужак.

– Это ничего не доказывает, – спокойно сказал Макс.

– … но и не опровергает. Моя работа искать доказательства.

– Удачи вам в ней. Только бы вам найти верный путь… а я пока пойду у меня еще много дел дома. – Макс направился к выходу.

– Мы скоро увидимся, – пригрозил Самардак, тяжело усевшись на стул.

– Исключительно в принудительном порядке.

– Можете не сомневаться.

Макс вышел на улицу и глубоко вдохнул.

– Ну как? – спросил вдруг появившийся рядом Степан.

– Этому человеку срочно нужна психологическая помощь. Он был в шаге от того, чтобы размахивать перед моим лицом настольной лампой и требовать признательных показаний…

– Мне тоже кажется, что он переигрывает, – прикуривая сигарету заметил Степан.

– Может хоть вы мне объясните, что происходит?

– Как должностное лицо я не имею права это делать – тайна следствия.

– Тогда расскажите, как частное.

Степан улыбнулся подобно Джоконде и чуть помедлив заговорил:

– Одна бабуля обнаружила в лесу труп мужчины. Ему проломили череп, нанесли несколько ножевых и сбросили в воду. Он не местный, что очень странно. Ждем результата экспертиз, чтобы установить личность, время смерти и прочее…

– Так если не известно время смерти, то почему он вцепился в конкретную дату?

– Кто-то из следственного комитета предположил, что труп пробыл в воде около месяца – двух, вот наш шериф и ухватился за случайную дату в этом диапазоне.

– Да уж… а как вы думаете почему он выбрал именно меня?

– Вы здесь чужак и он не может понять почему вы сюда приехали. Как, впрочем, и вся деревня.

«1. Каждый имеет право на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени.

2. каждый имеет право на тайну переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений. Ограничение этого права допускается только на основании судебного решения.»

(Конституция РФ, ст. 23)