Читать книгу: «Океан», страница 18
Из дневника практиканта.
Бывает так, когда при всём комфорте жизни, сидя в уютном месте, наполненном радостным теплом и уютом, ты где-то вдалеке слышишь тревожную музыку, на которую поначалу не обращаешь внимания, хотя её можно и не слышать вовсе, сделав погромче телевизор. Но нет… Она тем и вкрадывается в твоё сознание, что звучит очень тихо, задевая тем самым тонкие струны твоей души.
Откуда она? Что тревожит в ней? Она ведь очень красива, эта мелодия. Может, тем и трогает, что на фоне общей радости очень грустна, и тебе непонятно, зачем она звучит.
Тетрадь Наумова пропала, по крайней мере я её больше не видел, да и не спрашивал. Может, кончилась. Теперь он сам показывал мне свои шедевры на отдельных листах, иногда на обрывках. Всё было наполнено, казалось, каким-то душевным уютом.
Старые корабли
Ты знаешь, так часто случается,
Как только шумный день кончается,
Мне снятся ночью силуэты кораблей,
Сменяя паруса, красивые они плывут по небу синему,
В холодном мире звёзд, туда, где им теплей,
Они угрюмы и задумчивы,
От моря всё давно получено,
Они давно забыли, что такое страх,
И жажда жизни неизведанной,
Их манит новыми победами,
Они летят вперёд на полных парусах.
Но музыка звучит, и я не могу её не слышать. И, несмотря на то, что Наумов изменился, глаза его стали добры и спокойны, в стихах уже не встречаются бесы и паскуды. Казалось бы, вернулась жизнь. Но я не сразу понял. В нём было состояние обречённости.
Может, муки притупили его боль, может, потрясения задавили страхи, задавили самый большой в жизни страх перед тем, что пугает нас больше всего на свете.
Как сильно нужно сжать в себе волю и разум и знать, что солнце, гревшее тебя и твою душу, скоро зайдет навсегда; запахи, краски, цвета всего живого улетят вместе с последним в твоей жизни ветром.
И вот сегодня меня кольнула мысль: «Почему Мотылёк сказала, что он запретил кому-либо встречать его при выписке из больницы? Он хочет вернуться домой один?» И когда толпы людей, откликнувшись на призыв «Первый стол!» отправились в столовую, я подошёл к кровати Наумова, засунул руку под подушку и извлёк оттуда исписанный лист:
Не плачьте обо мне.
Не плачьте обо мне,
Наверно вышли строки,
И я на полпути к далёкой стороне,
Когда я буду знать, что вы не одиноки,
Мне легче будет там, не плачьте обо мне,
Не плачьте обо мне, мы все когда-то были,
Уже ничем, никем, и открывали счёт
Не раз своим годам, но просто всё забыли,
Мы встретимся ещё, не плачьте обо мне,
Я стану прилетать к вам в дом, в весенний праздник,
С улыбкою смотреть на вас из всех зеркал,
Пришедших к вам друзей приветствовать негласно,
Когда вы от дверей их всех зовете в зал,
Я стану вашим сном, я стану вашей тенью,
И тихим звоном струн под пальцами руки,
А если стихнет дом, то за окном капелью,
Когда она не в такт споёт мои стихи.
Как же так?
***
Чесноков уже поднимался с постели, больничные коридоры его достали, он стал выходить на улицу. На вопрос какой-нибудь врачихи: «Больной, вы куда?», – он не отвечал, а направлял своё лицо, незлое, а обычное, но не каждый сразу может отличить боль и отчаяние от гнева и ненависти, не каждый выдержит на себе такой взгляд. Дверь распахивалась, и перед ним открывалась свобода. Светлое, но ещё не набравшее силу солнце, перистые облака, холодная лавочка. Он часами в пижаме сидел на ней и куда-то смотрел, лишь отвлекаясь на то, как какой-нибудь авторитетный врач спускался за ним, потому что другие боялись.
– Пойдемте, Владимир Иванович, вредно вам пока, да и на процедуры пора. Вы уж поймите.
И грозный полковник, даже испытывая адскую боль, держал спину прямо и гордо, не опуская головы, с перевязанной рукой шёл в корпус.
В один из таких дней Чесноков услышал рядом знакомый голос: «Здравствуйте, Владимир Иванович, можно?» – это был Орлов. Он сел на лавочку рядом.
– Мы так переживали за вас. Я рад, что вам лучше.
Чесноков так же молчал, не обращая как будто никакого внимания. Орлов не знал, как начать.
– Мне очень жаль, что так получилось. Я, как и раньше, готов вам помогать, я даже напал на след. Органы вас не ценят – ваши способности, и если всё это прибавить к моим возможностям, то это будет великая сила.
Чесноков по-прежнему молчал, как бы не слушая.
– Вы бы отомстили за Маликова, за исковерканную жизнь и карьеру молодого перспективного капитана. Неужели вы сдались, полковник?
После долгого молчания Чесноков ухватил колено Орлова, и тот почувствовал огромную силу сжатия стальных пальцев.
– Нет, я не сдался, – раздался бас сквозь зубы, – за кого ты меня принимаешь? Какой тебе Маликов, какая тебе на хрен справедливость! Скоро выборы. Седой выкрал у Васютина документы, в которых полгорода завербованы, тонны компромата. Он тоже к ним готовится. Ври другим, но не мне. И вот тебе мой ответ: если хоть что-нибудь случиться с Наумовым, или с его родителями, или с родственниками, ты долго будешь вспоминать полковника Чеснокова за колючей проволокой. Поверь мне на слово – в твоих интересах его беречь. Ни я, так Сатана тебя достанет, – он разжал пальцы, – Всё, иди, оставь меня, – и так же безразлично остался смотреть куда-то.
***
Чёрное полупальто уже было немного не по сезону, свитер надевать не стал, комкая его в целлофановый пакет. Завязывание шнурков, мелкие бюрократические процедуры и какие-то минуты до свободы.
Наташа смотрела на его лицо, сияющее светом и радостью, как и день, наполненный солнцем. Солнце светило с утра, прожигая помещение, привыкшее к мраку и ставшее неестественным, будто бы надуманным.
«Солнце, что же ты так слепишь, зараза, так ведь врешь, так не бывает».
– Андрей, вот карбамазепин будешь пить три раза в де…
Он завязал шнурки, поднялся и посмотрел ей в глаза. Радостная улыбка, от которой можно растаять и которая так нравится детям, светилась счастьем, свободой и смирением. Смотри в это лицо, и, казалось, увидишь только радость.
«Но смирением с чем?»
Коробка с карбамазепином медленно полетела из рук на пол, будто бы зависая в воздухе, и время как бы остановилось, убивая своей жестокостью. Ком сдавил горло и не давал сказать слово «СТОЙ». Да и как сказать «СТОЙ», если за дверью свобода, которою он столько ждал и стремился к ней. Как можно сказать «Остаться здесь», ведь это всё равно, что смерть, кромешный ад.
«Сказать, ради меня… Но кто я ему?»
Коробка долетела до пола, отрикошетила и, вернувшись на пол, закончила своё движение.
Беспомощность – вот что убивает сильнее.
– Я с тобой…– смогла лишь выдавить она из себя.
Руками она стала искать судорожно что-то в карманах.
– Я сейчас отпрошусь…
Она достала ключи, сигареты, зажигалку, не понимая сама, что ей на самом деле нужно.
– С тобой пойду…
Пока он не прекратил всё это, взяв её лицо двумя руками, погладив по волосам и по щеке.
Она замерла, боясь вздохнуть, держа в руках всякие не нужные сейчас предметы.
Он просто смотрел ей в глаза и молчал.
«Мы же ведь встретимся».
Он поцеловал её в губы, и так же медленно на пол полетели ключи, сигареты и зажигалка, ударяясь и отскакивая.
Сзади, как затвор автомата, лязгнула дверь, – вошёл Захатский.
– Андрей, лекарство получил?
– Да, Андрей Николаевич.– Он поднял с пола все упавшие предметы, забрал себе лишь пачку препарата, а остальное положил в окаменевшие ладони Наташи.
– Ну, всё тогда. Жду тебя через неделю, я тебе больничный закрою. Отдыхай, лечись.
Оборот ключа в замке один…два… скрип двери, несколько шагов, хлопок два… один…и всё.
Она уже не понимала, что делает. Открыла дверь ординаторской, заперлась на ключ и рухнула в кресло.
– За что? – вырвалось слабое дыхание в бездушную атмосферу.
Слёзы, падавшие на халат, от яркого солнца переливались сотнями огоньков разных цветов.
«Солнце, как я тебя сейчас ненавижу…»
Песнь 8
И ныне: Пречистая Богородице, прими недостойную молитву мою и сохрани мя от наглыя смерти, и даруй ми прежде конца покаяние.
Приказ, поступивший от генерала Архипова, был однозначен – «Как только станет лучше, срочно в Москву».
Чесноков зашёл в уже можно сказать свой кабинет, уныло окидывая взглядом всё вокруг. «Ну что ж, делать нечего, надо собирать вещи». Возиться в бумагах мешала обвисшая рука, и каждое неловкое движение отзывалось болью. Папки, бумаги, ксерокопии, с тяжестью для организма наводился порядок. Наконец дело дошло и до компьютера. Чесноков одной рукой проверял содержимое дискет, которые клал в сейф, а некоторые клал в сумку. Морщинистый лоб и суровые глаза смотрели в синеву экрана монитора.
– Океан? Это что ещё за океан, откуда он взялся?
Нажатием кнопки Чесноков раскрыл данный файл, он был практически пуст, в нём было лишь написано: «Фотография, уносимая ветром». Полковника как током ударило, он дотянулся до телефона, пощёлкал по кнопкам, и долго ждал, пока на длинные гудки кто-либо ответит.
***
Он был, наверное, единственным человеком в этом городе, который в такую погоду был одет в полупальто и зимние ботинки. Тёплая погода, свежий ветерок, веселье на лицах людей, одевшихся во всё лёгкое, радующихся погоде, строивших большие планы на тёплое лето. Дети, весёлой гурьбой, играющие в разные игры. Всё это как-то скрашивало слабость в теле. Наумов шёл к дому, он выбрал свой путь среди двориков. В мусорный бак он выкинул пакет со свитером. Лицо отражало какую-то радость, останавливаясь, он вдыхал воздух, закрывая глаза, выдавливал из легких дрожь, и успокоившись, шёл дальше всё ближе и ближе к дому. Во двор уже медленно въезжали две чёрные иномарки, чтобы занять свою позицию на выезде из арки. Люди вышли из машин и разошлись в разные стороны.
Андрей переходил дворик с угла на угол по диагонали мимо детской площадки, и почувствовал движение сразу с четырех сторон. Сердце забилось с яростной силой, он с дрожью выдохнул воздух.
– Ну, вот и всё. Дай мне, Господи, прежде конца покаяние.
Это были не уличные хулиганы. Уверенной поступью они шагали к цели, напряжённо вцепившись глазами. Расстояние сокращалось. Надеясь, что всё кончится быстрее, если их спровоцировать, Наумов резко расстегнул пальто, выхватив из внутреннего левого кармана что-то чёрное. Наступавшие, испугавшись такого события, затормозили. Кто пытался спрятаться за дерево, кто присел на одно колено, пытаясь быстро извлечь пистолет. Стоявший ближе всех, даже упал на асфальт, забыв об оружии, когда в него полетел этот чёрный предмет.
Но выстрела, как ожидал Наумов, так и не произошло. Чёрный предмет оказался всего лишь блокнотом. Подбежавший сзади в испуге с силой ударил в затылок, пробив голову. Тело рухнуло на пыльную тропинку, покрывая её кровью.
***
– Да, – наконец-то послышался голос.
– Андрей Николаевич? Это полковник Чесноков. Я хотел бы узнать, не вылечился ли Наумов?
– Как вам, полковник, позволяет совесть сюда звонить, после того, что вы здесь натворили?
– Это очень серьёзно, Андрей Николаевич.
– Насколько я понял, Владимир Иванович, все эти нелепые обвинения с Наумова сняты, так чего же вам надо, не звоните сюда больше.
Присутствующие в кабинете коллеги были удивлены, с какой силой он положил трубку на старый аппарат, который от ярости даже взвыл. И до этого спокойный Захатский потянулся за сигаретой. И все сразу начали искать повод, что бы выйти, ибо сигарета – это был откровенный наезд. Короткие гудки на конце провода Чеснокова не успокоили, он вновь принялся набирать номер, но уже другой.
– Алло, Сергей Иванович? Это полковник Чесноков. Мне хотелось бы знать, не выписался ли Наумов?
– Наумов не выписался, но Захатский отпустил его в лечебный отпуск на неделю. Возможно он уже дома. А что? Алло… Алло… Алло…
Бросив трубку, Чесноков маршировал по управлению с бешеной скоростью к выходу. Встречающиеся люди расступались в стороны при виде сурового здоровяка. На улице, увидев свою служебную машину, он без промедления направился к ней.
– На Новолипецк, срочно!
Заспанный водитель, кемаривший в машине, увидев выражение лица Чеснокова, включил мигалку, прикрепил её на крышу и с бешеной скоростью рванул с места.
***
Сгорбившейся старик, одетый как бомж, проходил мимо иномарки, его выдавали лишь глаза, когда он смотрел исподлобья.
– Чего тебе надо, урод, вали отсюда! Чего уставился?
Насмешка дьявола над смертными заставила сердце содрогнуться. Дверь за стариком закрылась тихо, когда четыре тела в машине, корчась от боли, захлебывались кровью. Сухое тело старика с удивительной легкостью перебросило на заднее сидение массивную тушу из-за руля, с торчащим из сердца металлическим предметом.
«Мальчик мой, я всё равно тебя спасу».
А в это время Наумов уже упал на землю.
С края обрыва он увидел свой корабль, стоявший на якоре, и как от него отделилась шлюпка, направляющаяся к берегу.
– А побыстрее нельзя? – торопил водителя Чесноков.
– Владимир Иванович, больше не могу, а то разобьёмся или собьём кого-нибудь, – оправдывался водитель.
Попрыгав в воду из шлюпки, бежали навстречу, намокая в воде, люди из его верной команды. Это были радостные лица его давно погибших друзей.
– Капитан, корабль ждёт тебя!
– Роман, – обратился он к впереди стоящему, – а где Седой?
– Остался на берегу.
– Без него я не поплыву…
– В наручники его.
– Да он готов.
– Не болтай, а делай! Приказы не обсуждаются. В багажник его.
– Кажется, перестарались, кидай его в багажник, и валим отсюда.
Усевшись по сидениям, они рванули, было вперёд, но тут же резко затормозили, потому что первая машина остановилась, тем самым, перекрыв выезд из двора.
– Этот чего ещё там тормозит? – закричал водитель.
Стекло первой машины поползло вниз.
Седой взвёл пулемет «УЗИ» и приготовил гранаты, исподлобья наблюдая за тем, как Наумова укладывают в багажник. Когда машина подъехала, он перекрыл ей путь, и когда кнопкой опустилось тонированное стекло, вынул «УЗИ».
– Огонь!
Машину, как иголками пробило пулями. Старик вышел и переложил тело Наумова из багажника расстрелянной машины в свою.
– Держись, мальчик мой.
Он достал гранату.
– Ешьте, свиньи.
Когда чёрная иномарка с визгом выскочила на дорогу, во дворе раздался взрыв.
***
Когда машина Чеснокова с визгом влетела во двор дома, там уже стоял уазик ППС и люди в милицейской форме с любопытством и боязнью рассматривали изуродованные тела внутри расстрелянной иномарки.
– Матерь Божья, живое мясо?!
Все повернули голову на машину с мигалкой, затормозившую рядом. Сержант не задавал глупых вопросов: Кто? Откуда? Зачем? Всё было понятно по номерам машины и мигалке, и тем более по матёрому взгляду человека, появившегося из машины. Поэтому он сразу принялся отчитываться:
– Приехали на шум перестрелки во дворе дома, но не успели – иномарка ушла быстро. Нам на этой рвани такую машину не догнать, – указал он на уазик ППС. – Объявили план «перехват» по городу, вызвали опергруппу. Не ожидали, что так быстро приедут.
Полковник, как бы не слушая его, пошёл на середину двора, к вытоптанной пыльной дорожке, идущей от дома к дому, разглядывая всё под ногами, пока не нашёл затоптанный чёрный блокнот. Раскрыв его, увидел уже изученный наизусть почерк:
Я умер вчера, меня отпевали,
Была вся родня, они все рыдали,
Я умер вчера, полпервого ночи,
Я встретил друзей, был рад я им очень,
Увидел я Бога красивые очи,
Меня омывали холодной водою,
Все рядом стояли…
Людей в форме удивляло поведение Чеснокова: «Что у него с рукой? Почему она спрятана под курткой, и что он сейчас делает?». Чесноков послюнявил палец здоровой руки и поднял её вверх, постоял и направился к мусорным бакам, что-то искать. «Фотография, уносимая ветром. Вот она». На него смотрела красивая девушка с карими глазами. О чём он думал, глядя на фотографию, где отражено лицо незнакомки, и куда уплыли его мысли?
За это время успела приехать настоящая опергруппа и начала суетиться, приехали эксперты, защёлкали фотоаппаратами, подкатила скорая, а он стоял и, молча, смотрел на фотографию. Старший опергруппы, поговорив с патрульными, направился к Чеснокову.
– Здравствуйте, товарищ полковник!
– Колобов? – он как-то привык к чудаковатому Колобку, своему бывшему подчинённому, забывая о том, что он майор убойного отдела, начальник следственной бригады. – Какие дела, Лёша?
– Да какие тут дела, столько трупов и ни одного раненого или живого. Мясо одно. Надежда на свидетелей и план «перехват», но если же круто замешано, надёжи на него мало, может, эксперты чего нароют интересного. Вы-то как тут раньше нас?
– Случайно.
– А я-то думал, что вы уже в Москве.
– Да, скоро, Лёша, скоро, – как-то по-особенному мрачно произнёс Чесноков.
– Понятно, а что вы тут в мусорке-то ищете?
– Ищу, может оружие какое кинули или что-нибудь интересное. Ничего на первый взгляд, но пусть твои пороют.
– Хорошо, сделаем, – сказал Колобов по привычке, хотя Чесноков был уже ему не начальник.
– Что за девушка в машине рыдает?
– Кажется, Анюта. Сейчас с ней бесполезно разговаривать.
– Кто был этот человек? – подошёл Чесноков к девушке.
– Вы и так обо всём знаете, полковник.
«Полковник, так это же та Анюта о которой говорил Маликов – Мотылёк…».
Ей вкололи успокоительное.
Она перестала рыдать, но слёзы из больших глаз не прекращали катиться, и никакие платки не спасали от обильной влаги. «Мотылёк, Мотылёк, как мне тебя жаль! В кого ты влюбилась, сама не знаешь?»
– Как ты здесь оказалась, Аня?
– Я ждала его, его дом совсем рядом, он чуть-чуть дальше. А сейчас он умирает где-то в багажнике машины, а я ничем не могу помочь.
– А знаешь, кто на этой фотографии? – он протянул ей карточку.
– Да, – закричала она. – Это ведьма, она давно умерла, и тянула его к себе в могилу, но я знаю, как этому помешать. Я продам душу Дьяволу и спасу его. Он любит не ту, она убила его душу, она сделала его таким! Она! Всё она! – кричала девушка.
– Каким она его сделала, кто он такой, ты знаешь, знаешь? – переспросил полковник.
Слезы высохли, и она смотрела суровыми красными глазами на полковника:
– Он – Сатана. Это вы его убили. И только я его спасу.
«Да, такая и в горящую избу войдёт, и коня на скаку остановит». Бесполезно с ней разговаривать. Наслушавшись изречений – Душа, Дьявол, могила, сатана, убили, – доктор обратился к полковнику:
– Пока с ней не следует беседовать. Ей сделали укол, ей лучше поспать. Приходите завтра.
Чесноков ни с кем, не разговаривая, отправился в машину. Блокнот и фотографию он никому не отдал.
Эпилог
Машина Чеснокова остановилась возле забора унылого кладбища. В такую погоду здесь не было никого, кроме птиц. Он долго путлял вокруг железных оград, ухоженных или забытых всеми могил, поросших травой, и покосившихся памятников, пока не нашёл, что искал. На мраморной плите было высечено лицо молодой девушки, той девушки, фотокарточка которой выпала из записной книжки Наумова. Могила была ухожена, и лежали свежие цветы. Он достал две красные розы, повредил колючие стебли, чтобы их ни украли, и прикрепил к ним записку. Что было в этой записке, и кому он её написал, не знает никто, лишь доподлинно известно, что в самый разгар проверок в Липецком Управлении внутренних дел кто-то предоставил генералу Архипову документы, по которым было заведено более десятка уголовных дел на одних только старших офицеров милиции.
По постановлению генерала Архипова, полковник Чесноков был отправлен на лечение в профилакторий при УВД, вблизи Чёрного моря.
Полковник часто выходил на берег, с печалью наблюдая за горизонтом, откуда ветер приносит волны. Что мучило его – боль в плече или в сердце, никто не знает.
Курорт был своего рода ссылкой по состоянию здоровья вдаль от эпицентров скандалов. Москва и Липецк пылали событиями, судебные процессы проходили сейчас без него, что всё равно не помогало забыть и больше никогда не помнить. Он не мог забыть изгубленные жизни и судьбы. По ночам ему часто снился Маликов, только почему-то маленьким пацаном, озорно играющим в футбол. Будто бы он видит его из-за решетчатого окна, и неотпускающая тревога, будто сейчас мяч вылетит на большую дорогу, и рёв мотора автомобиля перечеркнет всё. Он просыпался, так никогда и не дождавшись развязки.
Он помнил глаза Мотылька, наполненные слезами и болью. «А вдруг она больше никогда не будет ни с кем разговаривать, как это уже было. Что будет с ней? Прости меня, Наумов, я тебя подставил. Где теперь твоя могила, может быть там, куда прихожу каждый день – в Океане, который присылает на берег обломки кораблей и судеб».
Он приносил каждый день с моря выкинутые на берег предметы: камни, ракушки, кору деревьев, чем вызывал возмущение администрации, заполонив комнату.
При нём всегда находилось письмо от Гульца. Он его перечитывал, то сухо улыбаясь, то с тихой грустью, то с тревогой. Старый проказник издевался над органами и стал огромной занозой. Из-за сильного давления на него Гульц устроил переписку с западными журналистами, чем доводил до обмороков генеральские чины.
