Читать книгу: «Весна сменяет зиму», страница 32
– Давай сука! Давай едь, колымага ты, ржавая! Прошу тебя едь…
Мольбы прервал оглушительный взрыв под правым траком, гусеница с лязгом слетела и пылающий танк завертелся, как волчок на одном месте, пока не завалился на бок. Чак был в сознании, но ничего не понимал, потянувшись к засовам люка, он с ужасом увидел изуродованную левую руку с остатками пальцев, из разодранных ран хлестала кров, безымянный палец висел на лоскутах кожи. Правая рука была обожжена и кожа вздыбилась на ней пузырями, ноги не чувствовались. Громко крича, Зит одёрнул засов, люк отворился и в лицо пахнуло прохладным воздухом, словно он вылезал из духовки. Хватаясь изуродованными руками, он с трудом вывалился наружу, как мешок, кровь из ран забрызгала лицо и глаза.
Он лежал на траве, рядом полыхал танк, обдавая его жаром и вонью горящей солярки, из разорванной кисти хлестала кровь, дышать было тяжело и каждый вздох сопровождался мерзким кашлем. Чак посмотрел на небо, таким не видел он его ни разу, мягким, как перина подушки, облака были так низко, казалось, что если протянуть руку к небу, то можно ухватиться за его край и спастись, выжить. Он бредил.
"Не хочу, не хочу, не буду, не надо, я хочу ещё, ещё немного, я не увидел её вновь, пожалуйста, умоляю, не надо!"– вопил он, не понимая своих слов. Облака были так близко, спасение так рядом, кто-то склонился над ним, но в мутнеющих глазах, отражались лишь облака.
Глава 22
Чак очнулся спустя пять дней, врачи долго боролись за его жизнь, латая его, как изорванную рубаху, а латать было, что. На его теле не было живого места, он был весь обожжён, на его левой руке не хватало двух пальцев. Врачи с трудом вытянули его из хватких лап смерти. И по всей видимости, сам Зит пытался, что есть сил вернуться в этот мир. Сумасшедшее желание вновь увидеть объект его чувств двигало им, давала силы и стойкость. А между тем, сам объект его любви был все эти дни рядом с ним. Китти всё свободное время сидела у его койки, пыталась разговаривать с ним и помогала врачам. Во время бомбёжек девушка вместе с санитарами спускала его койку в подвал. Каждый раз, как она приходила к нему, Китти рассказывала ему новости, делилась впечатлениями и радостями. С каждой минутой она понимала, что привязана к нему не меньше, чем он к ней. В один из вечеров к нему зашёл Маунд, он надеялся встретить у койки Китти, но та ушла минутой раньше. Маунд остался и посидев рядом с капитаном пару минут, заявил врачам "Он выкарабкается, этот сукин сын очень живучий".
И он выкарабкался.
Чак открыл глаза и оглянулся по сторонам, палата была пуста, стоял стойки спиртовой запах, вперемешку с едкой пылью, потрескавшиеся стены уныло смотрели на него в ответ. Из рук торчали капельницы, кисть левой руки была затянута повязкой из свежего бинта, под ней чётко просматривалась изуродованная ладонь. Он тут же вспомнил, как в мерцании красных ламп, болтались висящие на коже срезанные пальцы, от неприятного воспоминания тело вздрогнуло. Ноги страшно ныли, давящая боль в груди мешала дыханию, а пересохшие губы все истрескались. В этот момент он чувствовал себя уродливым и мерзким, обрубком. Но, осмотрев себя под одеялом, с облегчением убедился, что лишился лишь нескольких пальцев, все остальные конечности были на месте, но сплошь в ссадинах и ожогах. Спустя пару минут, к нему вернулось знакомое чувство голода. Чак даже обрадовался ему, ведь только живые хотят есть. Значит он, точно жив.
"Я жив! Что смерть, я опять обманул тебя, но в этот раз ты меня потрепала, в следующий раз ты мне вряд ли простишь такой дерзости. Ужас, как же всё болит, всюду бинты, всюду раны, видимо кто-то очень постарался, спасибо ему огромное. Ух, хорошо хоть ноги на месте, да и руки вроде целые, кроме одной, м-да, пальцы мои пальцы, я буду скучать по вам. Я сумасшедший, но я прорвался".
Чак с огромным трудом поднялся с койки и, вытащив торчащие из рук иглы капельниц, неуверенно опёрся на ноги, которые вот-вот могли подогнуться. С усилием делая неуверенные шаги, он, опираясь на стену руками, продвигался к окну. Всюду лежали окровавленные бинты, шприцы и пустые колбы из под лекарств. Зит вдыхал пропахший медикаментами, слежавшийся воздух госпиталя, шаги его становились уверенней и он подошёл к окну.
Открылся страшный вид сожжённого города, сотни разрушенных и опалённых домов, среди них зияли огромные воронки, кругом были руины. Этот город принял на себя не слабый удар, всей мощи медивской армии, но выстоял. Чак не знал, что произошло и какое положение в осаждённом гарнизоне. Он лишь смотрел, на надоевший пейзаж войны, пейзаж смерти и пустоши, пейзаж людской злобы и людского прогресса. Это была пустыня, искусственная пустыня, протянувшаяся от Муринии до Фавии, пустыня из пустых городов, сожжённых земель и бесконечных могил. Пустыня людского горя и слез, тысячи квадратных километров разрухи и боли.
Чак смотрел взором полном грусти и печали, он подумал, что было бы просто здорово проснуться утром, и понять, что это был лишь кошмар, обычный ночной кошмар, который бы забылся к обеду. Но увы это была реальность.
– С возращением, танкист, – раздался хрипловатый голос из-за спины. – Ты уже ходишь, это прекрасно, я вообще думал, что ты на всю жизнь инвалидом останешься, если конечно же сможешь выжить.
Чак повернул болезненную шею, и тут же почувствовал, как с болью натягивается обожжённая кожа на плече. В дверях стоял невысокого роста мужичок, щуплый и костлявый с морщинистым, угловатым лицом с редкими седыми волосами, что свисали по обе стороны лысины. Под его белым, изрядно испачканном, халате виднелась серая полевая форма.
– А я очень вредный человек, от таких тяжело избавиться. Я, как эпидемия, всегда возвращаюсь. А вы кто?
– Я тот человек, который играл в карты со смертью, а на кону были вы. Как видите я тот ещё шулер! Но дело было, и вправду, непростое, я из вас вытащил столько железа, что мог бы выковать молоток, но кузнец из меня так себе. Зато как показывает практика, врач я не плохой.
Глаза пожилого врача были настолько усталыми, что порой казалось они вот вот сомкнуться. По свежим пятнам крови было понятно, что он недавно вновь пытался кого-то спасти.
– Вы хорошо постарались, товарищ, чувствую работы со мной было много.
– Большую её часть вы сделали сами, если бы вы не хотели вернуться, даже лучший врач бы вам не помог. А я уже просто старался поддержать вас. Только пальцы я вам не в силах вернуть. Вам их оторвало осколком, мизинец под корень, а безымянный наполовину, так, что смиритесь. Могло быть и хуже, я за четыре дня ампутировал сотни конечностей, пальцы это мелочь, поверьте.
– Я рад, что жив, рад, что дышу, вижу вас и могу продолжить свою никчёмную жизнь.
– Не думаю, что генерала Маута интересовала бы никчёмна жизнь. Он навещал вас, а так же от вас не отходила одна девушка, наверно вы её знаете.
– Я просто уверен, что я её знаю, где она?
– Она, как часы, приходит к вам ровно в два дня, так, что подождите пару минут и вы её увидите. Она будет рада, что вы, всё-таки вернулись в наш мир, который вряд ли лучше того, в который мы уходим после смерти.
– Я не был в другом мире.
– Ну и не торопитесь туда впредь.
Врач молча развернулся и удалился. Чак, смотря ему вслед, представлял, как этот пожилой мужичок спрячется в какой-нибудь коморке и упадёт без памяти спать, видя свои сны, или не видя их вовсе. Присев у окна, он отворил форточку и вдохнул мерзкого горелого воздуха, прокашлялся и закрыл её вновь. Дверь лениво скрипнула и в комнату вошла она.
Он сразу же узнал её, этот невысокий силуэт с хромотой в походке. Она была, как всегда прекрасна, в глазах Чака, но на деле еле держалась на ногах. Приглядевшись к ней получше, он увидел поникшие глаза, синеватые мешки под ними и обветренные губы. Не смотря на это, Китти была рада, она мигом подскочила к Чаку, глаза её блеснули искренней радостью, слабые руки сжали покалеченное тело в жидких объятиях, а на опавших щеках появились слёзы. Впервые Чаку кто-то был так искренне рад. Лина выдавила сквозь всхлипы лишь короткое – "Ты жив!"
– Я обещал, что найду тебя, я нашёл. Прости, что вышло всё не так красиво, как я этого хотел. Еле сдерживая слезы, прошептал Чак, слабо обнимая Китти, своими изувеченными руками.
– Какой же ты дурак, Чак, какой же ты идиот! Зачем? Зачем ты это сделал? – вытирая слезы грязными рукавами, говорила Китти.
– Что бы вновь увидеть тебя. А иначе на хрена мне ещё жить?
– Ну ты и дурак. Я так за тебя переживала, так переживала. Я думала ты не выкарабкаешься. Спасибо Маунду, я попросила его дать тебе хорошего врача и он дал. Он даже приходил к тебе говорят. Сказал, что ты живучий сукин сын.
– А я такой и есть! Спасибо тебе, Китти. Спасибо дорогая моя. Если мне придётся вновь пережить такое ради таких твоих слов, объятий и слёз, то я готов отдать ещё пару пальцев. Спасибо тебе, дорогая моя подруга. Спасибо. Если бы не ты, то, наверное, и смысла мне возвращаться в этот мир не было.
Китти ещё минуту стояла в объятиях Чака, после чего настойчиво попросила его вернуться в койку, иначе она начнёт ругаться. Тот не сопротивлялся, к тому же очень слабые ноги, что просто трещали от боли, начинали подкашиваться. Она сопроводила его до кровати, Зит впервые чувствовал нежность и заботу с её стороны, в этот момент ему нравилось жить. Разворошив огромный, защитного цвета, рюкзак, Китти вынула из него две банки фруктовых консервов, палку колбасы и буханку свежего хлеба. Его волшебный аромат тут же затмил, щипающий нос, запах спирта и медикаментов. Желудок Чака в радостной истерике забурлил, но предупрежденная врачом Китти выдала лишь малую порцию, дабы не навредить ему после долгой голодовки. Пока капитан жевал, Лина рассказывала.
– Всё время, пока ты был в тылу, фавийцы упорно давили на нас, мы отступали и отступали, Маунд говорил много погибших, впервые после гетерской компании такие потери, но к моменту, когда ты заявился к нам, мы смогли закрепиться и два дня шёл страшный бой. День и ночь без остановки шла стрельба, ночное небо сияло как днём в бликах пожаров и вспышках снарядов. В одну из передышек приехал ты на своём танке. Сумасшествие какое-то, подумала я, когда мне рассказали, что какой-то чудак один на танке прорывался через фронт. Я не думала, что это ты, да и отчего мне было думать, ведь тебя записали в пропавшие без вести, как и тысячи остальных, большинство из которых погибли или в плен попали. А я старалась не думать о тебе, как начинала думать, то сразу плакала, ведь я не хотела, чтобы тебя убили или пленили. А как я узнала, что этот чудак ты, и что ты живой, то я бросила всё, Чак, и побежала к тебе, но смотреть на тебя было страшно, весь ободранный и в крови, пальцы болтались на лоскутах кожи, жуть. Я в тот же день побежала к Маунду и потребовала дать тебе врача. Он дал. И тебя спасли. А сегодня утром фронт утих окончательно. Высшие чины поговаривают, мол, фавийцы ушли, не отступили, а просто ушли. Почему? Зачем? Ни кто ничего не знает. Штаб в замешательстве.
– Может, выдохлись? Фавийцы. Всеми силами навалились и выдохлись, – прожевав очередной кусок, скакзал Чак.
– Не знаю, как бы чего не задумали. Так хочется уже покончить с этой войной. А тут говорят Парир уже совсем рядом был. Да пришлось вновь отходить.
– Китти, а если бы была такая возможность, просто взять и закончить эту войну, локально, только для тебя и меня, взять и перестать воевать. Сказать, хватит, я навоевался, устал, хочу мир. И плюнуть на все, ты бы смогла? – запивая сиропом от фруктовой консервы, спросил Чак.
Китти сморщила лицо, пристально посмотрела на Чака и улыбнулась краем губ. Она не совсем поняла его. Но точно поняла, что такие речи не желательно говорить в местах подобных этому.
– Ты это о чём и к чему? Чак?
– Да устал я уже, хочется жизни человеческой. Ничего я не понимаю и понимать устал. Хочу, как человек уже жить. Не убивать и разрушать, а строить и растить. – Произнёс он, голосом полным усталости и отчаянья.
– Все устали, я тоже устала, но нужно потерпеть ещё немного.
– Да сколько уже терпеть, год? Два? Десять? Надоело терпеть, хочется уже жить, жить, а не ожидать жизни.
– Тебя скорей всего комиссуют и отправят в тыл, на какие-нибудь работы, не связанные с боевой службой. Я просто уверенна, что для тебя война уже кончилась и мира ты будешь дожидаться в каком-нибудь спокойном городке, где не будет шума фронта, девчонок куча ходит по улицам. Успокойся, Чак, для тебя-то, как раз, всё кончилось. Это нам ещё ждать и ждать.
Чак заметно приободрился, новость о его уходе в запас подняла ему настроение. Он был готов хоть сейчас собирать вещи, но представив на мгновение ту, другую жизнь, разительно непохожую, на страшную, но привычную фронтовую, засомневался и взгрустнул. Там, в тылу наверное всё хорошо, но только нет Китти.
– В том городке, не будет тебя, – грустно подытожил Чак.
– Ну, наверное, мне нужно сказать тебе ту фразу, которую ты мне всегда говорил. Я найду тебя. Ты же всегда находил! Вот и я постараюсь.
Чак ничего не ответил, а лишь улыбнулся. А Китти же настоятельно, тоном, которым поучают учеников, потребовала от него прекратить такие разговоры, не навлекать на себя гнева руководства. Которое, кстати, считало его поступок проявлением самоотверженности и героизма. Как говорила одна из знакомых Китти, о чудаке на танке, даже во фронтовой газете написали. Приукрасив конечно.
– Тебе нужно отдыхать, Чак. А мне работать.
– А ты придёшь вновь? – словно ребёнок, спросил он.
– Конечно же приду. Вечером, врач сказал, что можно будет вывести тебя на улицу. Вот вечером я приду. Прогуляемся.
– Китти, прости меня за глупый вопрос, но я просто обязан тебя спросить. Ты честно рада, что я жив?
– Конечно же, да! Что за глупые вопросы?
– Просто на мгновение мне показалось, что чувства мои взаимны.
Китти улыбнулась, наклонилась к Чаку и прислонилась своими губами к его щеке. Он почувствовал это нежное прикосновение и невольно заулыбался сам.
– Ну, если только самую малость, капитан Чак Зит.
После этой фразы, она удалилась из палаты, оставив после себя лёгкий аромат духов, еду и неувядающею тягу жить, для одного искалеченного капитана. Который улыбаясь как дурак, сидел на кровати, с пустой консервной в целой руке.
Вечером, как Китти и обещала, они пошли на прогулку. Для капитана эта прогулка была невыносимой мукой, ноги еле слушались тела, он постоянно просил, а порой просто умолял укол обезболивающего или хотя бы таблеточку. Но Китти была непреклонна и по наставлению врача не давала ему, ни того, ни другого. И ничего не действовало на неё, ни уговоры, ни угрозы упасть и помереть, в этот момент скорее она была боевым офицером, а он девчонкой. Но дело было уже не сколько в боли, сколько в пристрастии к медикаментам, которыми страдали многие фронтовики. Пройдя сотню метров, ноги всё-таки начали шагать увереннее, но боль, то и дело, подступала к коленям и те начинали трястись, словно у старика. В такие моменты они присаживались на ближайшей лавочке или любой опоре. Погода выдалась по осеннему тёплой, более мягкий климат не давал сильного различия с летом в первый месяц осени, лишь солнце стало раньше прятаться за горизонт и вечера были чуть прохладней, нежели летом.
– Не самое удачное место мы выбрали для привала, – скрипя, молвил Чак и указал куда-то пальцем.
Китти пригляделась и увидела свежий холм сухой, красноватой глины. На вершине его красовалась деревянная табличка, прибитая гвоздями к черенку. На ней было написано: "Здесь похоронены 74 солдат Муринии". Коротко, лаконично. Без имён.
– Такое по всему городу, Чак, Бои были страшные, город был практически окружён, погибших было много. Маунд приказал хоронить всех на месте, не складировать и не ждать пока их вывезут в тыл. Велика была опасность, что начнутся эпидемии, к тому же вонь стояла страшная. Ты не смотри вниз. Тут только грязь и угрюмые лица, смотри лучше наверх, гляди какой красивый закат, словно солнце утопает в пучине розовых, взбитых сливок.
– Ну и сравнение, взбитые сливки, – захихикал Чак.
– Ну облака похожи на взбитые сливки, а солнце окрашивает их в розовый цвет. Ну мне так кажется. И вообще это моя фантазия, я так вижу. Что смеешься, Чак? Да иди ты в задницу. А по твоему на что похоже?
– На солнце, что заходит за горизонт.
– Какой же ты примитивный, как первобытный человек. Ни фантазии, ни воображения.
Проходящие мимо солдаты, с застывшей угрюмой физиономией, никак не могли понять причины смеха этой парочки. Они посмотрели на заходящее солнце, переглянулись друг на друга и пошли дальше. Видимо посчитав их чокнутыми. В измотанном боями городе, уже мало кто улыбался.
В стороне раздались тяжёлые шаги и Чак лениво обернул голову, обгоревшая кожа с болью натянулась. В лучах заходящего солнца возвышалась статная фигура генерала Маунда Маута, он с несмываемой ухмылкой тонких губ, оглядел капитана и Китти, по обе стороны от него стояли два огромных, как медведи офицера службы охраны.
– Ну здравствуй, капитан Чак Зит, рад видеть, что ты выкарабкался, – басом проговорил генерал, протягивая свою руку.
– Здравия желаю, товарищ генерал. Простите, встать не смогу. Ноги не совсем меня слушаются, – пыхтя, ответил Чак, чуть-чуть оторвав свой зад от лавки.
– Да не вставай, мне это не так уж и важно. К тому же, ты у нас местная знаменитость – герой. О тебе люди шепчутся, рассказывают всякие сказки и небылицы. Я конечно же контролирую разговоры среди солдат, да и к тому же, досье твоё хорошо знаю. Но все же, капитан. Ты смог меня удивить. Один, на танке, прорвался сквозь фронт. Поступок и впрямь не из робких. Посовещавшись с достойными людьми, я велел представить тебя к награде. К медали за боевые заслуги первой степени. Поедешь в тыл в качестве героя, – голос Маунда был каким-то надменно торжественным, истинной радости в нём не было. Толи от отношения к этому капитану, толи от какой-то внутренней тревоги.
– Благодарю вас, товарищ генерал. Но к чему мне медаль? – уверенно ответил Чак. – Мне, что с ней, что без неё.
– То есть вы считаете, что я зря принял решение о вашем поощрении? – смутившись сказал он, и нотки его голоса выдали некую обиду.
– Я не вижу в ней цены. Какой я герой? Я скорее дурак. Чуть не помер, прорываясь сквозь фронт, у меня не было великой миссии или приказа. Я просто так захотел, – в этот момент Китти так усердно пихнула его в бок, что Чак аж скривился, но не унялся и продолжил. – Мне ни к чему медальки, для меня награда, что я поеду в тыл, подальше от всего этого. Там эти железяки не дают никаких привилегий.
– Своими словами, капитан, вы обесценили смерть многих наших солдат, что погибли во имя великих подвигов и посмертно получили эти медали. Я не политофицер, мне ни к чему проводить с вами беседы о политических и идейных аспектах ваших речей. Лично я вас уважаю, несмотря на бардак в вашей голове. Вы многое сделали для того, что бы носить эту медаль, но не желая её одевать, делаете лишь хуже себе и своей дальнейшей карьере. И я искренне надеюсь, что в вашей голове наступит порядок. Выздоравливайте поскорее.
– Спасибо вам товарищ генерал за всё, – выдавил из себя Чак не совсем искренние слова благодарности.
– Майор Лина, – обратился Маунд к покрасневшей от стыда девушке. – Через час жду вас в канцелярии штаба. Сегодня у нас непростой день. Нужно подготовить множество приказов.
Генерал удалился и наступила неловкое молчание, которое закончилось демонстративным вздохом Китти. Чак сразу понял, что она этим хотела сказать и только открыл рот, дабы оправдаться, сразу же получил резкий взгляд в ответ. Следом Китти понесло.
– Ты, Чак, совсем дурак или там в танке тебе снаряд в голову попал? Это что сейчас такое было? Кто тебе вообще позволил такое говорить? Ты хоть понимаешь, что это не просто генерал? Это мать его, Маунд Маут! Повторяю Маут! Сын Мурзана! Ты в открытую ему дерзишь, будто перед тобой жалкий офицеришка, а не он. Ты хоть понимаешь, что ты наговорил?
– Я…
– Ты! И замолчи, и слушай. Ты ему жизнью обязан, благодаря ему тебя со света того возвращали. И вовсе не потому, что ты ему так нужен. А что в ответ? Медальку ему не нужно! Гордый сил нет. Да взять эту медаль должен был и спасибо сказать.
– Китти, прости меня, я действительно сморозил, – пытался оправдаться он, но Китти, аж повысила на него голос и будь он во здравии, обязательно влепила бы ему пару подзатыльников.
– Ты неисправимый дурак, Чак Зит. Как только в жизни твоей, что-то налаживается, ты сам все портишь. Дурак ты. Вот и весь ответ.
И вновь наступило неловкое молчание. Чак закурил сигарету, но озлобленная Китти выхватила её из рук и закурила сама. Злобно пуская дым, словно дракон. Капитан боялся противиться и молча вынул вторую и закурил вновь.
– Докуривай и я отведу тебя в палату. А мне пора идти в штаб, – с яркой обидой сказала Китти и, затянувшись вновь, выбросила недокуренную сигарету на землю.
Чак молча забычковал папиросу и убрал в пачку. Он чувствовал себя, как провинившийся щенок.
***
Проделав уйму бумажной работы, и натерев на руках мозоли, Китти устало подошла к окну и отворив ставни втянула в лёгкие дождливой прохлады. Мелкие, холодные, капли усердно били по крыше и залетали в открытое окно, освежая усталое лицо, снимая ставший уже родным и близким стресс, сопровождавший каждый её день.
Ей до сих пор было обидно от бессовестной выходки Зита, она на него очень злилась и даже не хотела его видеть. Да и как ей показалось Маунд был к ней неожиданно холоден, говорил лишь только по делу и не разу ей за вечер не улыбнулся. Хотя может дело было и не в Чаке вовсе, может его, что-то тревожило, но хитроумный женский мозг уже построил множество теорий и домыслов, один хуже другого.
На дворе была уже глубокая ночь, в городе стояла кромешная тьма, соблюдался режим светомаскировки, в комнате Китти так же было темно, лишь слабая настольная лампа мерцала где-то в глубине, но она никак не могла послужить наводкой для вражеской авиации. Китти услышала, как отворилась входная дверь и чьи-то неуверенные шаги заскрипели по рассохшемуся паркету.
– Кто там? – окликнула она в темноту, не оборачиваясь.
– Маунд, – раздался усталый голос в ответ.
– Проходи, я тут у окна, воздухом дышу.
Мгновение спустя он подошёл к ней со спины и обняв за талию опустил лицо в распущенные волосы. Она почувствовала, как его дыхание отдаёт алкоголем, Маунд пил крайне редко и это её насторожило.
– Прости меня, за капитана Зита. Он просто дурак, – обернувшись к Маунду, виновато молвила она.
– А ты, что сестра или жена ему, тебе то за, что извиняться? – удивлённо спросил Маунд в ответ.
– Да нет, просто он некрасиво себя повёл. Ты столько сделал для него, что бы он выжил, а он ерепениться, как дитя малое, согласился бы, что ему эта медаль? Тянет, что ли?
– Китти, я это не для него делал, а для тебя. На него мне плевать, но если он как-то дорог тебе, то и я обязан был помочь ему. Не ради него, ради тебя.
– Ты пойми меня правильно, Маунд, он человек не плохой, это оболочка у него такая злая, а внутри он очень даже хороший человек. За эти годы Чак сильно изменился, и если честно, мне его очень жаль, дай ему вернуться в Муринию.
– С чего ты взяла, что я с ним, что-либо сделаю?
– Не знаю,– замялась Китти.
– Не хочет медаль, пусть не берёт, мне-то какое дело.
– Ну и хорошо.
– Ты вообще, хоть что-нибудь знаешь о друге своём Чаке?
– Только то, что он мне рассказывал.
– Я тут разрешил себе немного полюбопытствовать и запросил его личное дело. К тому-же, всё равно мне нужно было с ним ознакомиться, раз к такой высокой награде представлять его собрался. Так вот, интересный он человек, не сказать чтобы прям книгу про него написать можно, но почитать есть чего. В целом он положительный парень.
Маунд вынул из-за пазухи папку с множеством листов. Китти поглядела сначала на неё, потом на Маунда.
– Почитаешь, если захочешь. Не знаю почему, но мне показалось, что тебе будет интересно.
– Оставь на столе, – сухо сказала она. – А ты, чего пьяный? Случилось чего?
– Не знаю, чувство какое-то нехорошее. Что-то сильно тревожит меня, как будто случиться, что-то должно. Прошлый раз у меня такое чувство было перед смертью жены. Вот и не знаю, как с ним бороться. Да и медивы как то странно себя ведут, последняя разведка донесла вести, что те отступили, да порядочно. Никак в ловушку нас манят. Пытался с отцом связаться, не могу. Нет на месте его. Хотя должен быть. Короче как-то погано на душе, толку от алкоголя, конечно-же, никакого, но, что то подсказывает, что нужно выпить, как будто легче станет. А ведь не станет.
– И много уже выпил?
Маунд молча достал из внутреннего кармана плоскую полулитровую бутылку ягодной водки. В ней было чуть больше половины. Он открутил пробку и неловким движением предложил Китти выпить.
– Давай, но не с горла же пить.
– Доставай стаканы тогда.
– У меня один.
– Нормально, я буду с горла.
– Маунд, это ты с такого количества уже пьяненький. А что будет когда мы допьём бутылку? Ты ведь командующий.
– Да я так, немного выпью и всё. Алкоголик с меня так себе. Не любитель я выпить, но ведь ты мне поможешь? Не бросишь одного в борьбе с алкоголем?
Китти улыбнулась, искренне, как она умела, обнажив белые зубы. Они уселись за стол и под слабое мерцание настольной лампы начали болтать. О том о сём. В этот вечер Маунд был на удивление открытым и разговорчивым. Лина даже не совсем верила в то, что это тот самый Маунд, великий полководец, сын железного вождя, ведь перед ней сидел простой мужчина, с усталым лицом, грустными глазами и морщинами поперек лба. Таким его видели единицы, а Китти так и вовсе впервые, ведь она привыкла к одному Маунду, а теперь пред ней сидел как будто совершенно другой. А генерал тем временем рассказывал какую-то историю из прошлого, в меру смешную, в меру пошлую. Договорив, он плеснул подруге водки, чокнулся с её стаканом и сделал небольшой глоток из бутылки.
Они болтали около часа. Маунд впервые рассказал Китти о своём детстве, о том, как будучи ещё ребёнком пережидал в укрытии когда катаканцы штурмовали столицу Ульяна. В тот день он впервые увидел смерть, которая собрала богатый урожай в том бою. Город тогда отстояли и это был последний успех катаканцев, вскоре Мурзан окончательно расправился с ними, сделав их государство своим сателлитом. Вспомнил Маунд и о том, как отец воспитывал их.
– Мы росли в семье человека, который будучи ребёнком потерял отца, моего деда, которого я даже и не знал. Вся жизнь моего отца это – война, борьба, преодоление непреодолимого. Так и он нас воспитывал, лупил порой так, что синяки неделями не сходили. Он научил меня никогда не жаловаться, когда я приходил со школы с ссадинами и синяками, мне стыдно сказать было о том, что я получил от кого-то, ведь иначе я бы ещё получил от него затрещину, ведь я не имел права быть слабым. Отец злился каждый раз как мы с Мау проявляли слабость, слёзы были тем более под запретом, за плачь можно было выхватить звонкую пощёчину. Так мы и росли с братом, я смог принять правила отца и полюбил его таким, какой он есть, к своим детям я естественно так не отношусь, да и Мурзан в отношении них самый любящий дед. А вот Мау не смог принять этих правил и противился им, он ненавидел отца и вскоре стал ненавидеть всё, что создавал Мурзан и всех тех, кто любил его. А потом мы выросли, переехали в Дарлию, там пригодился талант моего отца по сплочению и спасению страны. Я тогда был гвардейским лейтенантом. Отец и тогда не применил ко мне никаких поблажек, во время войны с Гетерией меня, как и всех отправили на передовую. Кстати, Китти, никогда не поверишь кто нами тогда командовал.
– И кто же? – с интересом вслушиваясь в рассказ Маунда, спросила Китти.
– Генерал Михи. Это тот, который сейчас фельдмаршал Фавийской армии.
– Этот старикашка? – усмехнулась она.
– Тогда он был заметно моложе и умнее, это сейчас он тылами заведует у медивов, а раньше он был хорошим генералом. Я тогда прошёл боевое крещение. Мы обороняли последний рубеж. Гетерцы давили нас всей своей мощью, не помню уж как назывался тот городок, но больше он напоминал деревню, несколько десятков покосившихся домов и какое-то сталелитейное предприятие. Собственно этот завод мы и обороняли. Тогда я впервые познал мерзкий вкус войны. Нас разметали гетерские танки, мы драпали со всех ног, а я получил сквозное ранение ноги. Кость не задело, только мясо. Улёгся в воронке и перевязав ногу, стал ждать, когда наши пойдут в контратаку, желание попасть в руки гетерцев не было. К тому же узнав, кто я такой, меня бы превратили бы в разменную монету. Вот и затаился я. До сих пор могу без труда вспомнить того бедолагу гетерца, молодой солдатик, лицо худое, глаза маленькие и напуганные, в руках огромный для его роста автомат со штыком. Он осторожно сполз ко мне в воронку и стал оглядывать её, там кроме меня лежали двое дарлийцев, у обоих тела были обезображены взрывом, куски мяса, а я лишь с окровавленной штаниной лежу и притворяюсь мёртвым. Старался дышать тихо, дабы грудь не вздымалась, лицо прикрыл рукой, а сам гляжу на него. А он возьми и подойди ко мне, давай меня сапогом пихать. Слышу, ему кричат, что-то, а он отвечает "Тут все чисто", думаю ну и хорошо, пронесло. Этот паренёк хотел было уйти уже, да как вдруг обернулся ко мне вновь, автомат штыком на меня направил и давай легонько так потыкивать меня. И тут я решил не ждать когда он меня заколет, выбил у него из рук автомат, навалился на него всем телом и закрыв его рот рукой, выхватил свой нож. Не знаю мог ли я поступить в тот момент иначе, но я воткнул лезвие в его грудь. Он смотрел на меня такими грустными глазами, лишёнными злобы, они были наполнены какой то тоской, то ли по дому, то ли по жизни в целом, ему было то едва два десятка лет отроду, даже щетины не было. Вот так и смотрели мы друг на друга, пока кровь фонтаном била из его груди, то сильнее, то слабее, пульсируя вместе с умирающим сердцем. Парень помер спустя минуту, но мне казалось, мы смотрели в глаза друг другу целую вечность. А потом я провёл в этой воронке ещё целую ночь. На утро наши пошли в наступление и в переломном сражении сломили наступательный дух гетерцев. За ту ночь я чуть не рехнулся, мне казалось, что в темноте со мной говорил тот мертвец, и голос я его до сих пор помню. С тех пор уже прошло много лет, а голос тот до сих пор иногда пытается со мной заговорить.
– Мурзан Маут отправил тебя на передовую? Да ты же его сын! Неужели он за тебя совсем не переживал?
