Читать книгу: «Домовой», страница 2

Глава третья

На следующее утро домовой начал тщательно обдумывать план поиска хозяина. Прежде всего, предстояло узнать, в какой именно больнице мается недугом Андрей Андреевич. Как это сделать? Домовой всё утро бродил по квартире, заложив руки за спину, бормотал что-то себе под нос, пока не вспомнил о Марии Фёдоровне, подруге детства его хозяина. Андрей Андреевич ласково называл её Марусей. Маруся частенько звонила хозяину, и он ей. Месяца два назад они вместе ходили на концерт, а совсем недавно, недели две назад, Мария Фёдоровна заходила к Новосёлову в гости.

«Если кто-то знает, в какой больнице хозяин, – размышлял домовой, – так это Мария Фёдоровна. А телефон… Телефон её новый, помнится, когда меняли номера, лет восемь назад, хозяин написал прямо на обоях, в прихожей. И обои с тех пор ведь не переклеивали!».

Домовой бодро заковылял в прихожую, но остановился на половине дороги.

– Тёща моя – Баба-яга, так я ж читать не умею! Ох, горе, горе…

Домовой присел на край дивана и тихо заплакал. Успокоившись, он высморкался в исполинский клетчатый носовой платок и позвал:

– Сатирик, иди сюды скорей!

Сатир одним прыжком выскочил из кухни.

– Сатирушка, ты часом чтению не обучен? – спросил домовой.

– Читаю… По-эллински. Немнннножжжко… – смущённо проблеял Сатир.

– Нам, может, и надо немножко, да по-русски! Так… – Афоню вдруг осенило. – А ну-ка, тащи вон ту книжку, в синем переплёте. Помнится, много лет назад хозяин читал сказки из этой книги дочке, чтоб быстрее засыпала. Я рядом был, да не показывался, но из-за плеча Андрея Андреевича всё хорошо видел. Так там была картинка одна, очень нам подходящая. Говоришь, сам понять не успел, как тут, в комнате, оказался? Ты давай, давай книжку-то…

Афанасий распахнул томик сказок и стал быстро перебирать страницы.

– Вот она, эта картинка!

На рисунке была изображена лесная школа. Крайне ученого вида сова в очках держала в когтистой лапе указку и что-то вдохновенно объясняла ученикам. На школьной доске были выведены мелом буквы алфавита. За партами сидели лесные зверята и внимательно слушали свою учительницу.

– Она-то точно грамоте обучена! – заявил домовой и ткнул пальцем в лесного педагога. – А ну-ка, зажмурься крепко, Сатирик, будто спишь…

Сатир, с восхищением ребёнка рассматривавший яркие картинки, послушно зажмурился.

– У-ху-ху! – зычно крикнул кто-то совсем рядом. Домовой и сатир раскрыли глаза.

Прямо напротив них, на полу, сидела большая, серая с пестринами, сова, крутила во все стороны головой и удивлённо хлопала большими жёлтыми глазами. Любой натуралист, даже юный, с ходу опознал бы в этой грозной птице бородатую неясыть². На лице у совы были огромные роговые очки. Надо сказать, что очки на живой сове смотрелись ещё более странно, чем на нарисованной.

– Что происходит? Где я? По какому праву вы прерываете мой урок? – возмущённо проухала сова.

Афанасий бросил ещё один взгляд на изменившуюся картинку, где лишившиеся наставника мохнатые ученики уже вовсю прыгали и шалили, и захлопнул книгу.

– Домовой я. Афанасий Мефодьевич. А это – сатир. Уж прости ты нас, совушка – буйная головушка…

– Какая я вам совушка, милейший?! – сова грозно щёлкнула клювом и угрожающе распушила перья. – Извольте называть меня госпожа учительница или хотя бы миссис Стрикс.!

Изрядно смущённый и напуганный домовой сразу залепетал что-то уж совсем дореволюционное:

– Не прогневайся, барыня, большая нужда привела меня и отрока сатира… Без вас не сможем прочитать мы надпись важную. Тёмные мы, грамоте не обучены…

– Хорошо, хорошо… – сова сменила гнев на милость. – Как звать-то вас, милейший?

– Афонькою кличут, барыня… – тут домовой опомнился и чётко произнёс: – Меня зовут Афанасий Мефодьевич.

– Ну что вы, что вы так разволновались… Не надо так. Если мы с вами когда-нибудь подружимся, сможете называть меня просто Стрикси, – совершенно смягчилась сова. – Кстати, Сатир, вы так сказали? Это ведь Россия, я так полагаю? То, что я встретила здесь домового, это, конечно, замечательно и удивительно, но не чересчур. А вот сатир… Наяды, дриады, сам Пан ещё в Россию не переселились? Хо-хо-хо… – засмеялась сова, чрезвычайно довольная своей шуткой.

– А знаешь ли ты, дружок, значение слова «сатира»? – обратилась она уже к рогатому мальчишке. – Нет? Вот видишь, как плохо не уметь читать. Я, к слову, читаю, пишу и говорю по-русски, по-немецки, по-английски… Что ж, ведите, где эта ваша таинственная надпись?

И они все трое отправились в прихожую.

Сова без труда прочитала надпись на обоях, и уже скоро они набирали номер Марии Фёдоровны. Домовой умело подражал голосу хозяина, что им в данном случае, разумеется, пригодиться не могло. Его же собственный голос обладал таким странным, непередаваемым тембром, что его с трудом можно было принять за человеческий. Блеющие интонации Сатирика в телефонной трубке звучали бы ещё более странно, так что разговаривать со знакомой Андрея Андреевича пришлось сове. Сатир держал трубку около её уха. Сова указывала домовому цифры на кнопках аппарата, что нужно нажать. (Сама, своими мохнатыми лапами с огромными когтями, эту нехитрую операцию она проделать была не в состоянии). Скоро в трубке зазвучал долгожданный женский голос.

– Здравствуйте. Кто это говорит?

– Приветствую вас, уважаемая Мария Фёдоровна. Это говорит со… Соня, тётя Соня! Я соседка Андрея Андреевича… – поставленным голосом опытного педагога вещала сова. – Конечно, вы меня не знаете… Я не так давно живу в этом доме. Подскажите, в какой больнице лежит Андрей Андреевич? В шестой? А это на какой улице? Да, конечно, я запомнила. Всего вам доброго! Как хорошо, что у нашего Андрея Андреевича есть такая замечательная женщина – друг… – сова нажала лапой на рычажок телефонного аппарата.

– Больница номер шесть, на улице Фрунзе. Это не очень далеко, надо миновать парк и стройку. Так сказала эта милая дама.

Сообщив это, сова аккуратно сняла очки и положила их около телефона, затем бесшумно взлетела, сделала круг по квартире и опустилась на спинку стула, стоящего в комнате у окна. Устроившись поудобнее, она начала чистить перья с самым важным и удовлетворённым видом.

Весь вечер троица провела за составлением стратегического плана. Предстояло: первое – добраться до больницы, что, принимая во внимание странный вид наших героев и их полное незнание города, было весьма трудно; второе – попасть внутрь больницы и разыскать там Андрея Андреевича Новосёлова (ещё труднее).

Домовой, собранный и суровый, подобно знатному военачальнику, решил разбираться с вопросами последовательно.

– Как добраться? Как найти, да побыстрее? – размышлял Афанасий. Сейчас они могут город видеть хотя бы с высоты их пятого этажа. А что, если на землю спустятся? Сове-то хорошо, у неё крылья… – А что, если бы нам всем полететь? И быстро, и видно все. А что, если нам…

Афоня быстро подошёл к книжным полкам и стал рыться среди томов в поисках нужной книги.

– Что-то, что-то такое было… – бормотал Афоня. – Вот!

Домовой широко раскрыл книгу и продемонстрировал рисунок на развороте: Баба-яга, летящая в ступе над синими лесами.

– Вот что нам нужно! – торжествующе заявил домовой.

– Что… Вернее – кто? Эта старая женщина? – неуверенно проблеял сатир.

– Тьфу, скажешь тоже, Сатирик… Женщина… Ступа нам нужна, ступа! – и Афоня ткнул пальцем в допотопный летательный аппарат. – Днём мы на ней полететь, конечно, не сможем, а вот ночью, когда темно, – вполне. Скажем ей, куда нас везти, и вот мы уже и у больницы, где дорогой мой Андрей Андреевич мается…

Домовой положил раскрытую книгу на диван, сам сел рядом и уставился, не мигая, в изображение ступы. Сова и сатир рты пораскрывали от удивления: в центре комнаты, где когда-то и они сами явили себя этому миру, начало образовываться зыбкое, полупрозрачное нечто. Оно всё густело, густело, пока не превратилось в сидящую в ступе Бабу-ягу. По виду – очень раздражённую.

– Ой, женщина… – пролепетал Сатир. – Старая, злая женщина…

– Какая женщина, глупый!!! Баба-яга это, собственной персоной! Закрывай книжку, быстрее!!! – испуганно затарахтела сова, взлетела и стремительно спикировала на распахнутый том сказок, словно на добычу в лесу, выставив перед собой мощные лапы.

С огромным трудом пернатой учительнице удалось захлопнуть книгу.

За короткие мгновения пребывания в комнате Баба-яга успела лишь выругаться на непонятном языке, в конце вполне по-русски добавив «черт рогатый», огреть метлой замешкавшегося сатира и смачно сплюнуть на вытертый палас. Затем Яга растаяла в воздухе, как не бывало.

– Ох, Афанасий Мефодьевич, книг вы, пожалуй, более не касайтесь, а то беды не оберёмся. А Ягу я хорошо знаю: зловредная, скажу я вам, господа, старушенция. Моя троюродная сестра долгое время жила у этой старухи. Та её голодом морила, не давала в лес летать, мышей ловить. Сестра долго мучилась в плену у Яги, да потом раз старуха забыла окошко затворить. Сестра выпорхнула и была такова, – произнесла сова и поправила съехавшие на бок очки, которые даже не успела, вопреки обыкновению, снять перед полётом. Крылатая учительница очень дорожила ими, боялась разбить. Без очков она совершенно не могла читать. Ночная птица всячески старалась казаться спокойной, внутреннее волнение выдавали лишь слегка взъерошенные на спине перья.

Сатир же, напротив, дрожал как осенний лист. Он был страшно напуган. Физиономия вздорной старухи очень напомнила ему гарпию³, которая страшно напугала его как-то в раннем детстве. В то солнечное утро он вместе с тремя юными дриадами играл в жмурки на лесной поляне. Он как раз водил, когда из чащи выпорхнуло существо с лицом злобной, старой женщины и огромными тёмными крыльями. Перепуганные маленькие нимфы тут же сбежали, а он открыл зажмуренные глаза и увидел её. Гарпия была совсем рядом, она смотрела ему прямо в глаза, и от взгляда её было холодно и тоскливо. Прошипев что-то злобное, полуптица-полуженщина исчезла так же быстро, как и появилась. С тех пор он невольно сторонился женщин. Те же, на лицах которых можно было прочитать хоть толику выражения холодной злости, что он видел тогда на жутком лике гарпии, его очень пугали.

Сова подошла к дрожащему как осиновый лист сатиру. Он стоял, уставившись в пол, молча наблюдал, как плевок Яги, подобно кислоте, медленно разъедает палас. Птица коснулась его плеча своим мягким крылом и шепнула ему что-то на ухо. Сатирик сразу перестал дрожать, выпрямился во весь рост и попытался улыбнуться.

Миссис Стрикс же с видом лектора, который готовится донести до своих студентов что-то крайне важное, но внутренне ещё не до конца сформулировал решение проблемы, прошлась по комнате. Её крылья сейчас чем-то напоминали сложенные за спиной руки. Наконец она заговорила, обращаясь к домовому:

– Афанасий Мефодьевич, вы говорили, кажется, что дружите со здешними птицами и язык их вам понятен? Так?

– Да, жалею я их, миссис Стрикс, трудно им приходится в городе, особенно зимой. Да и красивые они… В смысле – вы, птицы, создания… – ответил домовой и слегка покраснел.

– Спасибо, милый друг! – сова кокетливым движением поправила очки и тут же не могла не съязвить: – Но Вы, Афанасий Мефодьевич, уж простите, при всех своих замечательных душевных качествах удивительно не образованы. Вы, кстати, знаете хоть, почему понимаете мою речь, речь своего рогатого юного друга? Он ведь, по логике вещей, должен говорить на языке местности, где возник, на языке эллинов. Так… Вы же не знаете, кто такие эллины… В общем, так, просто запомните: все мы, сказочные существа, говорим на едином сказочном наречии.

Домовой был заметно смущён своим невежеством и всезнанием совы. Впрочем, его главные годы жизни пришлись на эпоху, когда количество сказочных существ в мире уже столь сократилось, что общение с себе подобными стало скорее исключительным событием. Сколько домовых, леших, водяных он знал, так сказать, лично? Деда Никанора, да ещё пару домовиков. Вот и всё его общение с другими сказочными существами. И до встречи с сатиром и совой он был уверен, что говорит на обычном, человеческом, русском языке, языке, который он слышал с детства.

Дружба с птицами, о которой он рассказал сове, началась много лет, а вернее, много зим назад, когда на балконе и за кухонным окном появилась пара кормушек. Приколотил их хозяин. Утром он сыпал в каждую по горсти семечек и уходил на работу, а птицы оставались на попечении домового. Он не менее десятка раз подсыпал в кормушки новые порции семечек подсолнечника, крошек сухарей, что сушил специально за батареей центрального отопления, иногда угощал их и пшёньками (особыми шариками из пшена, что домовые делают сами по особому древнему рецепту и так любят погрызть, отдыхая в углу или за печкой). В самые морозные дни домовой, пользуясь тем, что хозяин на работе, даже пускал птиц в квартиру погреться. Один воробышек-подранок прожил у него за шкафом более месяца, пока не затянулись совсем ссадины на боку – следы кошачьих когтей. Труднее всего для Афанасия тогда оказалось уговорить воробья не чирикать, слыша канареичьи трельки. Именно УГОВОРИТЬ. Свою способность различать в птичьем гомоне отдельные слоги и целые слова домовой заметил почти сразу. Птицы тоже понимали его. Афоня тогда очень удивился, но вспомнил, что очень, очень давно, задолго до того, как у него появился собственный дом, дед Никанор рассказывал ему о домовых, что понимают язык зверей и птиц, словно лешие. Дед ещё говорил тогда, что сие доказывает их с лешими родство. Большого разума был дед Никанор…

– Кхе, кхе! – покашляла сова и добавила тоном строгой учительницы: – Уважаемый домовой, вы меня ещё слушаете? Так вот, вы могли бы позвать сюда, в этот дом, своих пернатых друзей? Нам понадобится их помощь. Ни вы, ни я, ни Сатирик совершенно не знаем улиц этого города. Волшебной ступы, что могла бы нас доставить прямо к больнице, у нас нет. Зато у вас, Афанасий Мефодьевич, есть быстрокрылые друзья, которые везде летают, всё знают… Действуйте, глубокоуважаемый домовой, действуйте!

Глава четвёртая

Такого шума да гама стены квартиры номер 43 ещё не слыхивали: чириканье, клёкот, воркование, хлопанье крыльев… Производили эти оглушительные звуки десяток воробьёв, пара галок и трое голубей, расположившиеся на холодильнике, подоконнике, раковине и на полу кухни. Птицы так шумели, что казалось, их втрое больше.

А ведь это были только представители от трёх пернатых народов. Что бы было, если бы деликатный Афоня, дабы никого не обидеть, позвал ВСЕХ своих крылатых друзей! Домовой не менее часа стоял перед открытой форточкой, встречал каждого, здоровался, просил располагаться и чувствовать себя как дома. К слову сказать, все форточки, с тех пор как в квартире появился сатир, были распахнуты настежь почти постоянно. Козлоногий Сатирик пах, как совершеннейший и обыкновеннейший козёл. Открытые форточки помогали лишь отчасти. Пернатым гостям мало что грозило: у большинства птиц весьма слабое обоняние, а вот сам Афоня мучился жутко, чихал и тёр без конца свой внушительных размеров нос.

Вернёмся же на шумную кухню. Слово взяла сова, и птицы сразу невольно притихли и чуть нахохлились. Надо заметить, что дневные птицы совершенно не выносят этих ночных охотников. Стоит где при свете дня обнаружиться сове, все птицы, от мала до велика, окружают её, кричат, а те, кто посмелее, кидаются на пернатую хищницу. И хоть наша сова была персонажем детской сказки, к тому же при очках, птицы, слыша и видя её, чувствовали себя неуютно.

– Дорогие мои пернатые родичи! – начала сова настолько мягко и приветливо, насколько могла. – Нам очень, очень нужна ваша помощь! Вот у этого замечательного домового, которого вы все хорошо знаете, беда: его хозяин в больнице и Афоне очень надо его видеть. Но беда в том, что ни он сам, ни я, ни, разумеется, наш юный друг сатир… Да, кстати, познакомьтесь – сатир, он же Сатирик.

Птицы с интересом посмотрели на козлоногого и козлорогого Сатирика, тихо сидящего в углу на табурете. Сатир единственный из их троицы, кто совершенно не понимал птичьего языка и потому чувствовал себя неловко.

– Так вот, – продолжила миссис Стрикс, – никто из нас троих не знает города: мы с Сатириком прибыли издалека, а домовой наш, как и положено, большой домосед. Друзья, кто из вас знает больницу на улице Фрунзе?

– Я знаю, разумеется… – важно проворковал упитанный сизый голубь с белыми отметинами на голове и крыльях. – Там совершенно замечательная помойка. Да и больные – милые люди, очень любят нас, голубей. Когда выходят на прогулку, угощают нас крошками…

– Так, – прервал самозабвенное воркование Афанасий, – ты проводить нас можешь?

– Мы можем, мы можем! – затрещали наперебой воробьи. – Пока этот толстяк соберётся…

– Что за непочтительная мелюзга! – возмутился голубь. – И на улице вечно крошку из под носа стащить норовят… Я сам провожу. Впрочем, – смягчился сизарь, – воробьи тоже могут лететь. За компанию, так сказать.

– Значится, так, – произнёс домовой задумчиво, – сегодня и выдвигаемся, как стемнеет.

– Почему как стемнеет, Анаси Миходич? – подал голос из своего угла сатир.

– А ты в зеркало на себя посмотри. Как думаешь, не удивятся люди, коль на улице тебя, козлоногого, встретят? Да и я сам не шибко обычно выгляжу. Нам с тобой, кстати, ещё приодеться надо… Поздним вечером идём.

– Не могу я слишком поздно! Я в темноте совершенно не вижу, и все наши – тоже, – сообщил голубь. – Да на чердак я свой хочу успеть вернуться, не ночевать же на улице…

– Ничего, ничего, уважаемый голубь, зато я в темноте вижу просто замечательно, – успокоила голубя сова, – так что, да извинит меня наш уважаемый хозяин…

– Я – не хозяин! Я – домовой! – поправил сову домовой.

– Так, хорошо, да извинит меня наш уважаемый домовой, – продолжила ночная птица, – но наши замечательные друзья проводят меня. Днём, пока будет светло.

– Ведь совы днём не летают! – пискнул один из воробьёв. (Легенды о жутких ночных охотниках, полузабытых большинством городских птиц, он слышал с тех пор, как вылупился из яйца).

– Летают, славный малыш, очень даже летают… Просто обычно не хотят. А я вот очень хочу долететь сейчас до больницы в замечательной птичьей компании. Вечером же, зная дорогу, я сама провожу бескрылых. И ещё: пока я говорила, меня перебили два раза! Какие же вы все невоспитанные… Всем – двойка! – сказав это, сова шутливо прищурилась и поправила очки.

Уже через несколько минут пернатая учительница летела в сторону улицы Фрунзе.

По правую сторону от неё разрезал воздух быстрыми крыльями толстяк-голубь, слева летела галка. Чуть ниже, словно брошенная невидимой рукой горсть камушков-окатышей, неслась стайка воробьёв. Своим звонким чириканьем они предупреждали городских птиц:

– Сова эта – наш друг. Не обижайте её!

Когда на город опустились сумерки, маленький отряд уже был готов к походу.

В проёме форточки бесшумно, словно кошка, вернувшаяся с прогулки, возникла сова. На мгновение повернувшись, она кивнула на прощанье пернатым и, скользнув в глубину квартиры, уселась на спинку стоящего в углу стула. Птица почти не выглядела уставшей. Щуря глаза, то ли от электрического света, то ли от удовольствия, она начала тщательно чистить оперение. Основательно почистившись, сова слетела на пол, аккуратно нацепила на клюв очки, разложила на ковре старый номер газеты, что выписывал Андрей Андреевич, и углубилась в чтение.

Афанасий и Сатирик меж тем решали вопрос, что кто наденет, дабы хоть как-то замаскироваться в мире людей.

Домовой надел на себя хозяйский чёрный тренировочный костюм с вытянутыми локтями и коленками (после неудачной стирки он сильно сел и пришёлся домовому как раз впору), синюю бейсболку и кеды. Бороду и растительность на ушах Афанасий лишь несколько подстриг, но сбрить напрочь так и не решился, хотя сова ещё в начале дня очень советовала ему это сделать.

– Прежде всего, – втолковывала миссис Стрикс, – ваши мохнатые уши слишком уж привлекают внимание. К тому же, без этой нелепой шерсти на ушах вы, Афоня, по моему мнению, будете выглядеть благороднее…

Самой же пернатой учительнице, по сути, для того чтобы походить на обычную сову, залетевшую в город из леса (что совсем не редкость), понадобилось только снять очки.

Сложнее всего было с сатиром. Из хозяйского гардероба ему решительно ничего не подходило. После долгих поисков домовому удалось обнаружить в недрах шкафа тельняшку и брюки клёш, пыльное воспоминание о тревожной юности Андрея Новосёлова. Флотский костюмчик Сатирику вполне подошёл, к тому же длинные, волочащиеся по полу брюки очень удачно скрыли копыта. Поверх тельняшки сатир надел вишнёвую ветровку, что забыл как-то, да так и не забрал потом рабочий-узбек, делавший ремонт в квартире год назад. А вот на голову… Чем скрыть рога?

Выручила одна из галок, пернатых друзей домового: она принесла в лапах вязаную полосатую шапку, молодёжную и модную.

– Стащила, небось, с какой-нибудь верёвки? – нахмурил брови Афанасий.

– Не ворчите, не ворчите, на доброе дело же… – приговаривала миссис Стрикс, стараясь половчее приладить шапку поверх торчащих рогов.

– Вот, гляньте-ка сами, что вышло…

Она подвела сатира к большому зеркалу.

– Это, как его, тинейджер! – припомнил услышанное по телевизору словцо домовой и ухмыльнулся в бороду.

И правда – из зеркала на троицу смотрел эдакий разболтанный подросток лет 14–15, с плутоватой физиономией, в тельняшке и брюках клёш отца или старшего брата.

На плечо Сатирик повесил нашедшуюся в том же бездонном гардеробе противогазную сумку, в которую сложили сухари и пшёнки в дорогу, сатирову флейту да совиные очки.

– Ладненько… Снимай пока куртку и порты, козлёнок. Тебе, мыслю, в людской одежде не шибко удобно. Пойдём на дорожку чаю попьём, – сказал домовой и пошёл на кухню ставить «надорожный» чайник.

– Э-э-э… Анаси Миходич, я спросить хотел… – окликнул его сатир из прихожей, одним прыжком выскочив из штанов и стягивая куртку. – Вы говорили, что умеете не показываться на глаза хозяину. То есть умеете невидимым становиться? Если умеете, почему тогда невидимым не станете и не дойдёте так до больницы? Не пришлось бы тогда вам мас-ки-ров-ку делать.

– Могу, Сатирушка, конечно, могу. Да только дома. Дома мы многое можем. Дома мы, считай, волшебники. Дом для нас – все. Дом и хозяин…

В это время в дверь громко и настойчиво позвонили.