Читать книгу: «Полёт японского журавля. Я русский», страница 4
– Ну, слава богу, в сознание пришёл.
Над ним склонялась Ядвига в привычном белом платке, с марлевым тампоном в руках. Позади стоял Юрьян.
– Может, нашатыря ему?
– Хватит, – заверила медсестра. Синтаро попробовал приподняться на локтях, но тут же в затылке резануло острой болью. – Лежи, бедовая твоя голова, – скомандовала Ядвига, придерживая его рукой.
– Что с моей головой? – морщась от боли спросил Синтаро, трогая руками забинтованную голову, одновременно осматриваясь в комнате.
– Молчи, не говори ничего. Цела твоя голова, жить будешь. Чудом не треснула. Чем тебя ударили? Ты что-нибудь помнишь?
– Не знаю, что-то из железа.
– Топором его, скорее всего долбанули. Обухом. Это ещё хорошо, что телогрейка смягчила удар. Могли и так треснуть. Считай, что повезло. Могли бы и на тот свет отправить, – размышлял Юрьян за спиной медсестры.
Синтаро вспомнил, как видел, что один из китайцев держал за спиной какой-то предмет, пока другой говорил с ним.
– Вот до чего доводит… – Юрьян не договорил, покосившись на Ядвигу. – Ну, ладно, пойду я, смотри за ним, дочка. Мне на смену, бригада ждать не будет. Будь здоров, Миха, выздоравливай поскорей, без тебя норму не выполнить.
Ядвига заперла за ним дверь, подошла к кровати и присела на край постели. – Больно? Потерпи, Мишенька. Видишь, чего стоит наша дружба, – заговорила она. Синтаро взял в руки её ладонь. – Не надо плакать. Слёзы горе не легче, не лучше.
– Не помогут, – поправила Ядвига и негромко рассмеялась. Ты так забавно говоришь по-русски. У тебя красивый голос, бархатный. Но думаю, что ты этого не знаешь.
– Почему? – удивился Синтаро, поглаживая ладонь Ядвиги.
– Глупый мальчишка. Да потому что человек не слышит своего голоса.
– А что же он слышит?
– А слышит он голос… – Ядвига задумалась. – Ерунда всё это. Пока никого нет, давай поговорим серьёзно. Ты можешь слушать?
Синтаро кивнул, и снова почувствовал острую боль в затылке. – Я могу.
– Нам не надо больше встречаться, Миша. Не ходи сюда больше, иначе он тебя точно убьёт. У него столько своих людей в лагере, ты не знаешь. Я его боюсь Миша. И за тебя тоже боюсь.
– Бояться… – Синтаро задумался, вспоминая слова Ли Вея, что у жизни нет задачи расправиться с человеком, и все люди лишь её слуги, выполняющие роли. – Жизнь всего лишь испытание, – произнёс он слова Ли Вея. – Я всё понял. Бояться не надо Ядвига. Скоро мой срок окончится, и я тебя увезу домой в Японию. Вот увидишь.
Эти слова неожиданно вызвали в Ядвиге взрыв эмоций. Она вскочила и закрыла лицо платком.
– Господи, какая Япония? Тебя никогда не выпустят из этой страны, как и меня. Ты думаешь, почему я здесь, в этой тюрьме? Мне некуда идти, все дороги закрыты. Навсегда, понимаешь. Навсегда.
– Тогда мы будем жить здесь, в этой стране, в этой тайге. Где угодно. Везде есть, – Синтаро задумался, выискивая нужное слово, – везде есть… Везде есть добрые люди. Солнца хватит нам.
– Да причём тут солнце? Причём тут люди?
В этот момент хлопнула входная дверь, кто-то зашёл в медпункт, послышались неспешные шаги. Девушка молниеносно повернула ключ в двери и прошла к шкафу, где хранились медицинские принадлежности. Когда дверь открылась, она смачивала тампон раствором. В палату вошёл высокий сухощавый офицер в длинном белом полушубке, тщательно выбритый, от него исходил запах выделанной овчины. Сквозь этот запах несложно было услышать лёгкий шлейф спиртного духа.
– Я слышал, наш японский товарищ повздорил с земляками, – словно удивляясь собственным словам, произнёс офицер. Это был начальник продовольствия Векшанский. Он ухаживал за Ядвигой с того дня, как она оказалась в лагере. Ядвига приехала вслед за своим мужем, которого в числе нескольких офицеров генштаба обвинили в заговоре. Если бы это было в начале войны, то его сразу бы расстреляли, но в сорок четвёртом всем было ясно, что Германия уже сломлена, и кому-то просто мешал один преуспевающий штабной подполковник. Андрея Полянского привезли в лагерь в самом конце апреля, когда у всех людей с лиц не сходила улыбка, и светились в ожидании долгожданной победы глаза. Полянский ничего этого не видел. Оказавшись за проволокой, он понимал, что обратной дороги к той карьере, что светила ему в столице, уже не будет. Молодая жена, приехавшая вслед за ним, устроилась санитаркой в лагере, и пока муж был жив, она могла его видеть каждый день. Он приходил к ней в любое свободное время. Несмотря на то, что он был в числе осуждённых, отношение к нему со стороны начальника лагеря было благосклонным. Даже здесь, среди бесконечного леса и нестерпимого гнуса и холода они были счастливы. Но счастье длилось недолго. В один из дней Полянского завалило кипой брёвен. Трактор, растаскивающий привезённый лес, сделал резкий разворот и задел скребком одно из брёвен, скирда поехала вниз, придавив Полянского. Он ещё жил несколько дней, но положение его было безнадёжным, и все, кто выхаживал его, говорили, что человеку этому уже не жить, что если бы перевезти в город, то тогда, быть может, врачи и смогли что-нибудь сделать. Но здесь…
Она похоронила его на местном кладбище, среди неухоженных могил. Их было много, с камнями вместо памятников, с нарисованными на них звёздами и крестами, самых разных. На могилке Андрея был небольшой деревянный крест, его сделал из кедровой плахи местный житель дед Тимофей. Когда Ядвига осталась одна, Тимофей приютил её в своём доме. На краю посёлка у него была срублена небольшая изба с пристроенным амбаром, где он хранил свой скарб и таёжные трофеи. Так, в одной половине жила она, а в другой за русской печкой, Тимофей. Он редко бывал в посёлке, пропадая в тайге, а когда приходил, то всё время ходил по людям, помогая всем, кто его просил, избавиться от хвори. Он бы и мужа её выходил, так он говорил, но на тот момент его не оказалось на месте – был на охоте.
Когда она осталась одна, то вскоре к ней домой пришёл офицер, и предложил место заведующей медсанчастью. Он объяснил, что на большой земле нормальной работы ей не найти, что её фамилия только будет вредить ей, и хорошо бы её сменить, и что лучше пока оставаться здесь. А когда всё утрясётся, он первый об этом скажет. Это был Векшанский. А ещё через месяц он пришёл к ней в медпункт с бутылкой шампанского и шоколадом и предложил переехать к нему на квартиру. Жил Векшанский на территории лагеря, в отдельном доме для офицерского состава. Его квартира, как и у начальника лагеря Печёнкина, имела отдельный боковой вход. Все знали, что начпрод второй человек в лагере после Печёнкина, но многие понимали, что это не так, что в лагере главный он. Понимала это и Ядвига. Не смотря на то, что начпрод был подчёркнуто вежливым и обходительным, она отказала ему, и с тех пор Векшанский не давал ей прохода, его визиты в медсанчасть были ежедневными, он подолгу мог сидеть в приёмной, и наблюдать за её работой. В этот раз всё повторялось как обычно.
– Вашему любимчику повезло, – спокойно произнёс начпрод, собираясь уходить. – Кстати, мы нашли виновных. К сожалению, простая бытовая разборка на фоне национальной вражды. Китайцы ненавидят японцев, а те, в свою очередь, китайцев. Замкнутый круг. Надеюсь, для вас это не новость. Полагаю, травма несерьёзная, и завтра снова в строй. Стране нужен план, а зэки должны работать, таков порядок. Мы все работаем на благо нашей великой страны, не так ли, милая Ядвига. Кстати, я по-прежнему, жду от вас ответа на моё предложение. Вы понимаете, о чем я? Или мне повторяться?
Её никогда не волновала осведомлённость Векшанского в том, что между ней и Идзима Синтаро существовала симпатия, а с этого дня она ощущала нечто большее. Её не влекло к молодому японцу, нет, но когда он появлялся в санчасти, у ней менялось настроение, тяжёлые мысли исчезали, и она ловила себя на том, что общение с этим необычным заключённым снимает с души тяжесть, она забывала, что вокруг людские беды и несчастья. Вместо боли и страдания от юноши всегда исходило тепло и доброта. Когда он приходил за помощью, и держал на весу травмированные руки, стойко снося жгучую боль от йода, и когда пробегал мимо с другими заключёнными, одаривая её своей неповторимой детской улыбкой, она всегда испытывала радость. В нём таилась безграничная щедрость, и в то же время деликатность, чувствовалось уважение к ней, которое ощущала она когда-то лишь со стороны мужа. Среди множества людей, окружавших её в лагере, Синтаро с первого дня показался ей непохожим ни на кого другого. Была память, конечно, об Андрее, был и дядя Тимофей, немногословный и таинственный лесной человек, любивший её как родную дочь. Были люди в лагере, которым она была всегда рада и готова помочь, и если бы не они, то жизнь за проволокой была бы для неё невыносимой. Но этот юноша притягивал чем-то иным. В нём чувствовалось особое отношение к ней как к женщине. Было что-то по-детски ласковое, и в то же время постоянное, что впитывается с молоком матери и не меняется ни при каких обстоятельствах. Он не был героем, но в его глазах она никогда не видела страха. Она незаметно привыкла к Синтаро, как и все называя его Мишей.
– Конечно, – согласилась она, оторвавшись от мыслей, и понимая, что пауза затянулась.
– Не понял, – растерялся Векшанский, стоя всё это время в проёме двери. – Что конечно?
– Мы все должны работать, не покладая рук, на благо нашей великой страны.
– Ах вот вы о чём. Не говорите чепухи, милочка. Вы ведь не русская, вы полька, судя по имени. А поляки всегда ненавидели всё, что связано с Россией.
Последняя фраза больно резанула Ядвигу. Она родилась в России, как и её родители, когда Польша была частью этой огромной империи, и прожила всю сознательную жизнь в Советском Союзе. Понимая русских людей, она была такой же, как они. Она любила Россию, но была и её родина, в её сердце, в памяти, где остались мать и отец.
… – Ну, так, я жду, дорогая моя Ядвига, и терпеливо надеюсь, – сказал на прощание Векшанский, закрывая за собой дверь.
Когда она вернулась к Синтаро, тот, приподнявшись на локти, смотрел в окно, наблюдая, как уходит начпрод.
– Это он, я знаю, – произнёс Синтаро. – Я знаю.
– Ты это о чём? Ты ложись, тебе нельзя напрягаться, Миша. Иначе в голову кровь пойдёт. Погоди, сейчас перевязку сделаю, вон снова кровь выступила.
– Это он.
– Что ты говоришь, Миша? Молчи! Молчи и никогда об этом не говори никому.
– Хорошо, буду молчать. Я всё понимаю. Но лучше, если бы они убили меня.
–Что ты такое говоришь! Миша! –Ядвига откровенно растерялась, уставившись на юношу своими огромными голубыми глазами. Ты в бреду, наверное. Тебя дома ждут, разве ты забыл? Мать, отец, твоя Йошико. Ты же сам мне рассказывал о ней. Я знаю, она дождётся тебя, а ты выдержишь, если не будешь делать глупых поступков.
– Теперь уже не дождётся, – отрешённо сказал Синтаро, и тут же спросил. – Это правда?
– Что правда? Я не понимаю тебя.
– Хиросима… Это правда, что её бомбили страшной бомбой?
– Откуда ты об этом узнал? –Ядвига растерянно села рядом с Синтаро и взяла его руку, сильно сжимая. –К сожалению это правда Миша. Это правда, – повторила Ядвига медленно отнимая руку.
На следующий день, когда Синтаро должен был снова идти в отряд, хотя повязка на голове всё ещё кровоточила, Ядвига снова осмотрела его. – Тебе нужно идти, но я буду просить, чтобы тебя оставили ещё на пару дней.
– Не надо, я здоров. Я хочу сказать тебе. Послушай. – Синтаро огляделся, и прислушиваясь к звукам за окном. Я ночью не спал. Думал о тебе, обо мне. О Йошико. Её давно нет, с тех пор как меня увезли на каторгу. Но я верил что вернусь. Это меня спасало от дурного поступка. Теперь я знаю, что судьба так спасала меня.
– Миша не надо, лучше не надо, – не скрывая волнения произнесла Ядвига.
– Так случилось, – тихо сказал Синтаро. – Он снова взял её кисть, тонкую, с холодными пальцами. – Что у вас говорят, когда нравится человек? Когда страшно говорить, но хочется открыть, то что внутри, в сердце.
– Что открыть? – Ядвига отдёрнула руку, а затем схватила его ладонь, почувствовав, как в теле поднимается жар. – Кохам. Люблю. В России говорят…
– Люблю, – перебил Синтаро, переплетая свои огрубелые пальцы с длинными и тонкими пальцами Ядвиги. – Мы похожи, мы с тобой одно. От разных деревьев листья, упавшие рядом.
– Ты так красиво сказал. Мне странно слышать такое от человека, который ещё год назад едва говорил по-русски. Как листья… Которые разметает ветер в разные стороны.
– Не говори так. У нас судьба одна. Ты как тёплое солнце. Недавно было не так, всё было не так. Я хотел бежать, хотел вернуться домой. Сейчас без тебя нет ничего.
Она прижалась к нему и стала целовать его лоб, щёки. Слёзы покатились, обжигая его лицо. – Мишенька, родимый мой. Что ты говоришь? Мне страшно. Посмотри вокруг, мы словно в аду. Погляди на меня, ведь я тебя старше, мне уже больше тридцати, а ты же совсем мальчик ещё. Ведь не будет нам счастья здесь. Не будет. Неужели ты не понимаешь?
– Счастье? Что это? Я не знаю что это.
– Молчи, не говори, не спрашивай, никто не знает, что это. Ты моё счастье, ты. Горе моё луковое.
– Что такое горе луковое?
– Глупый. От лука плачут, и я от тебя плачу.
Неожиданно дверь открылась, на пороге стоял Векшанский. – Я кажется не вовремя, – растерянно произнёс он, медленно входя в приёмную. – Может мне подождать за дверью, пока вы окончательно попрощаетесь.
Ядвига, покраснев от волнения прижалась к стене, отвернув взгляд. – Прощай Миша, – намеренно громко произнесла она едва ли не выталкивая его из прихожей. Синтаро молча кивнул и ушёл, унося в душе надежду, и в то же время тревогу.
Миновала ещё одна зима. Он по-прежнему работал в бригаде на пилораме. Голова быстро зажила, хотя последствия удара давали знать, особенно когда приходилось ворочать брёвна. Юрьян следил за тем, чтобы Синтаро не переусердствовал.
– Не ломи, паря. Чего ты пуп свой рвёшь задарма. Выйдешь на свободу, вот тогда рви на здоровье. А здесь надо беречься. Наше дело сохранить себя. Ждут нас, понимаешь? Дома ждут. А раз так, то брось это бревно, если не в жилу оно тебе.
– Ты, как всегда, шутишь, Юрьян? – спорил Синтаро, улыбаясь. Он знал, что его товарищ прошёл всю войну, и не боялся трудностей. – Ты же сам говорил, что воин не должен бояться трудностей и прятаться за спинами товарищей.
– Одно дело война, другое дело тюрьма. Конечно, мы должны презирать страх, мужчина в первую очередь воин. Но здесь мы не по своей воле, и ложить голову на плаху… Нам надо выстоять, и обязательно выжить. Война и лагерь, это разные вещи. А в судьбу я, паря, не верю. Тюрьма это по глупости.
– За что тебя осудили? – спросил Синтаро, когда пила заработала вновь, и все, кто находился рядом, уже ничего не слышали. – Жрать охота, кормить стали нехорошо, – пожаловался Синтаро, присаживаясь на бревно рядом с другом.
Юрьян порылся в кармане и сыпанул в ладонь Синтаро горсть кедровых орешков. – Спрашивай почаще, у меня этого добра хватает. Незаменимая вещь в тайге, особенно зимой. Это мне товарищ один с деляны подбрасывает. Земляк мой. У нас в Сибири без них никуда. Ничего, скоро зелень полезет… Чеснок дикий пойдёт, черемша… Уже веселей будет. Жира не нагулять, конечно, но и с голоду не умрём. Погоди вот вот.
Кедровые орешки действительно выручали, и Синтаро сразу оценил и вкус, и сытность этого лесного продукта. Юрьян научил его делать из орешков муку, смешивая с хлебными сухарями и молодой хвоей. Получалось и сытно и объёмно. Ещё в эту муку он добавлял барсучий жир, от этого лепёшки получались как будто тёплыми. Благодаря жиру они могли долго храниться и не разваливались. Немного горчили, но были вполне съедобными.
– За что осудили, говоришь? В морду одному дал. Подрался. А по уставу в военное время драться нельзя. Всё бы ничего, на войне ведь всякое бывает, но я-то солдат простой, а этот, офицерик, молодой, вроде тебя. Только с училища, с гонором. Вот, с сорок четвёртого лес и валю. Но это паря хорошо, что так вышло. Могли, конечно, в штрафбат, но я там уже и был, дальше, как говориться некуда. Вот меня и убрали с глаз долой. А они потом все полегли, под Варшавой, и лейтенантик тот. Один там остался в живых, дружок мой, письмо прислал, как домой приехал. Вот такие бывают чудеса в жизни.
Рассказ Юрьяна заставил Синтаро вспомнить свою жизнь в Японии, и подумать, что неизвестно как бы пошла его жизнь и куда привела бы его дорога, если бы не случился бунт. Может и в Хиросиму, где жила Йошико. Той Хиросимы, что была когда-то, уже не было.
– Почему ты охраняешь меня, Юрьян. Изаму тоже говорит, он со стороны видит. А с ним ты строг, ругаешь.
– Володька-то? Дурак твой Изаму. Силы немеряно, а в голове, что у барсука – где бы поспать. Ленивый твой дружок. Таких надо понукать всё время, глаз да глаз. Того гляди заснёт где, бревно тут как тут. Одного на моих глазах задавило, даже ойкнуть не успел. О бабе, видать, думал. Ты вон тоже влюблён в медичку. Думаешь, начпрод это терпеть будет? Этот человек в лагере первый, захочет извести, и Печёнкин не поможет. Что смотришь? Ты на меня так не смотри, как Ленин на буржуазию, я всё знаю. Думаешь, чего китаёзы тебя обухом погладили по затылку? Могли же запросто по голой башке шандарахнуть, тогда бы уже на том свете пребывал. А они телогреечку натянули, так сказать, с комфортом чтобы, помягче чтобы было. А почему, знаешь? А потому что Векшанский знает, что Печёнкину до тебя дело имеется. Смотри парень, думаю, что в следующий раз будет что-то потяжелее топора. Ты уж поаккуратнее с полячкой. Баба она добрая, хорошая, ничего не скажу, но судьба её не подарок. Не советую. Хотя, кто в таком деле может советовать. Бог один.
Пока Юрьян говорил, Синтаро смотрел за пилой и молчал. Мысли о Ядвиге всегда были с ним.
– Люблю я её, Юрьян.
– Знаю. Да только и ты меня пойми, что за тебя мне ответ держать.
– Перед Печёнкиным?
Юрьян задумчиво посмотрел в глаза Синтаро.
– Печёнкин… Дело не в нём, хотя он, конечно, твоей смерти не желает. У него и без вас хватает бед и забот. Жаль мне тебя. Вовку не жаль, а тебя вот жаль. Сердцем чувствую, что не случайно встретились мы здесь, в этом забытом медвежьем углу. Мне дома надо быть, в Сибири, жена у меня, хозяйство, пацанов подымать, двое у меня парней дома. А тут ты, с молоком не обсохшим на губах. Вижу стянуто всё вокруг нас. Да не объяснить тебе, не поймёшь всё равно. Я ведь паря, немного колдун. Думаешь, чего меня все стороной обходят в отряде. Вот, даже Зверёк, и тот шарахается. Это я на него страх нагоняю, время от времени. Не веришь?
– Как это? Не верю.
– А ты смотри на меня, если не веришь. Просто смотри, в глаза.
Синтаро взглянул на Юрьяна и тут же получил удар, его словно отбросило от пугающей пустоты Юрьяновых глаз. Он даже вскрикнул.
– То-то же. Тока не трепись, ни Володьке, никому. Это между нами чтоб.
– Ты колдун?
– Мои предки не такое умели, дед хотя бы. От его взгляда и помереть можно было. Так что с медичкой ты лучше не связывайся, мой тебе совет.
– Но Ядвига мне нужна!
– Не кричи, дурень, уши-то вокруг, что у зайцев. Моё дело предупредить, а тебе решать, ты взрослый.
После этого разговора Синтаро неделю не подходил к Ядвиге, но и не разговаривал с Юрьяном. Ему было и страшно и обидно, что тот не понимает его.
Третья лагерная весна оказалась ранней, ведущие на деляны дороги, рано пришли в негодность, тракторы едва проходили по ним, протаскивая истёртые до железных стяжек сани. Вокруг пахло хвоей и талым снегом. Заключённые, радостные от того, что пришло долгожданное тепло, скользили по раскисшим дорогам, утопая по самые голенища в холодной грязи, глядели по сторонам, выискивая глазами в верхушках кедров оставшиеся с осени шишки. Их давно склевали птицы, а те, что попадали на снег, съели белки и кабаны. Всюду было полно звериных следов, слышался треск тракторов и звон ручных пил. По делянам прохаживались охранники в распахнутых полушубках, и тоже радовались жизни, щурились от яркого солнца и зевали, зэки на них не обращали внимания.
Синтаро и Изаму всегда находили место в передней части саней, под самым трактором. Это было неудобное место, но зато не так беспокоили ветки деревьев, которые легко могли сбросить с саней. Синтаро знал это и был предельно внимателен, когда двигались сани. Был случай, когда молодая лесина медленно выползла из-под гусениц, а потом, словно пружиной, хлестанула вдоль саней. От удара несколько человек слетело, а одному, самому первому, кого она зацепила за ворот телогрейки, оторвало голову. Сам Синтаро этого не видел, но по рассказам легко мог представить, насколько это страшно. Из леса приезжали уже в сумерках, дни становились длиннее, и потому приходилось работать больше. Но в лесу лучше кормили, еду привозили на деляну с собой, в основном кашу из ячменной крупы, которую называли перловкой, или пшенную, из проса. Порой ели досыта. Когда охранник был добрый, ставили петли на зайцев. Поймать в петлю зайца было удачей, и тогда деляна наполнялась запахом костра и жареного мяса. Синтаро поначалу брезговал мясом зверя, но потом ему понравилось, с мясом было сытней и веселей. Смена в тайге пролетала быстро.
В тот день они остались на пилораме. Юрьян разобрал дизель и предложил Синтаро помочь ему устранить неисправность.
– Хватит тебе обиженным ходить, Миха. Ты на меня не злись. Я в твои дела не лезу, и ты мои не осуждай.
Синтаро смущённо улыбнулся и пожал плечами. До этого дизель едва работал, несколько раз глох, отчего приходилось откатывать бревно, чтобы запускать снова раму. Он знал, что Юрьян обратился не случайно именно к нему, а не к кому-то другому.
– Надо бы топливный насос поглядеть, видишь, не тянет двигатель. Пилы вечером точили, брёвна вроде не шибко толстые, а он его едва тянет. По голове-то нас будут шерстить, не кого-нибудь, – словно оправдывался Юрьян.
– Лады, – кивнул Синтаро, скидывая телогрейку. Было светло, несмотря на позднее время, день уже был длиннее ночи, за что и обидно было и радостно. С моря за перевалом, тянуло по небу серые хлопья одиноких облаков. Глядя на них, Синтаро казалось, что облака приплыли с его родины.
– Чего размечтался? Родину вспомнил? Бери ключ, снимай коробку, – командовал Юрьян, подметая вокруг дизеля. Когда с мотором разобрались, пришёл посыльный и принёс еду. Это был их ужин. Там же, в дизельной, приоткрыв дверцу, они поели уже успевшей остыть каши. Юрьян, как всегда, посыпал её кедровой мукой. – Последняя. Больше нет, – словно извинился Юрьян, аккуратно стряхивая с ладоней последние крупицы муки. – Хоть иголку кедровую сыпь, – улыбнулся он приятелю. – Вижу, дуешься на меня, а всё равно к медичке ходишь. Да хрен с тобой, ходи. Бабе мужик нужен, а мужику баба. Ты давно не мальчик, Миха, и молодец, что не боишься ничего. Самую красивую бабу в лагере закадрил, хотя признаюсь, не в моём вкусе, уж больно тощая. Да и на чём тут отъедать задницу? На какую не глянешь, одни кости. Повариха у вохров ничего, в теле баба. Мужики её хвалят. Но пустая. А Ядвига с теплом, душа есть у ней. Вот детей не родила, это плохо, баба должна родить, тогда в ней гармония появляется. Человек любить должен, а что дороже дитя для него, особенно для женщины. Ты слушай, слушай. Как не крути, а подфартило тебе, паря. И ничего что старше, в темноте-то не видно. Так же? – он ткнул Синтаро в бок и рассмеялся.
– Нельзя так о женщине. Она стольким помогает. Лечит, – смутился Синтаро.
– Шутка это, не бери в голову. Да и ничего дурного нет в этом, это жизнь, паря. Дети тоже не из капусты появляются. А ну встань, покажу чего.
Синтаро нехотя поднялся.
– Выйдем, вон на то ровное место. Давай, возьми меня за руку. Мы с тобой одно же роста? Ну, почти, и веса одного. Свали меня рукой, ну, тяни, кто кого передавит.
Они встали друг напротив друга, и Синтаро неуверенно стал тянуть Юрьяна за руку.
– Ну, ещё, ещё сильнее, – командовал Юрьян, вынуждая Синтаро применить всю свою силу. – А теперь наблюдай.
Синтаро неожиданно завалился на бок, больно ударившись плечом. Юрьян смеясь, поднял его с земли. – Ну, давай ещё раз, вижу, что ты ничего не понял. А понять надо. Давай, дави, тяни мою руку.
Синтаро недовольно снова встал напротив друга. Через секунду он не просто упал, а подлетел, оторвавшись от земли, и опять больно ударился о землю. – Как у тебя вышло? – возмутился он. – Меня подбросил кто-то. Ты такой сильный? Ты и Холода так поднял тогда?
Юрьян некоторое время сверлил Синтаро колючими глазами, словно выискивая какое-то особое место.
– Вокруг не пустота парень. Всё имеет плотность. Воздух, он не пустой, он вроде творога. Им управлять можно, точнее взаимодействовать. Ты ведь меня за руку тянул, а я тебя за пятку. Вот гляди, – он подошёл вплотную и провёл вдоль спины Синтаро рукой. Неожиданно колени Синтаро подогнулись, и его словно подкосило.
– Что ты сделал? Как это? – почти закричал он.
– Ты не кричи, – а то вороны слетятся, – предупредил Юрьян, оглядываясь. – Я вообразил, что моя рука идёт до твоей пятки, и затем ухватил тебя этой рукой. Вот и всё. Гляди вот, – Юрьян повёл телом, и Синтаро потянуло за ним, словно зацепило.
– Это ты снова руку вообразил?
– Ну да, можно сказать. Попробуй сам. Воздух между нами, наполни его, вообрази, что воздух продолжение тебя, только не напрягайся. Желай так, как делаешь руками, и не сомневайся. Только выброси всё из головы. Всё, до мелочей.
Они снова встали друг напротив друга, и Синтаро попробовал представить руку, и ухватить ею пятку. Ничего не вышло.
– Ничего, ничего. Давай снова, и перестань головой думать, от сердца действуй, почувствуй серёдку. Вот… Было было что-то. В самом начале что-то появилось, но потом вылезли мысли, и всё пропало.
– Ты, наверное, шутишь? Мне так не кажется, что получилось.
– С такими вещами не шутят, паря, как и с бабой. С ней или связывают жизнь, или рвут. Разом. Давай ещё, и выкинь её из башки, хотя бы сейчас, я ведь вижу всё. Ты же непрестанно о медичке думаешь. Тогда всё впустую. Запомни, там, где у мужика дело, бабы быть рядом не должно.
Они тренировались до темноты, и в самом конце, когда Синтаро уже надоело падать, Юрьян неожиданно подался вперёд, и, сделав плавный кувырок через голову, оказался на земле.
– Ну вот, не верил.
– Ты притворился?
– Дурень ты. Ты всё сделал сам. Ладно, всё, хватит для первого раза.
Они завели дизель, потом подключили пилораму. – Знаешь, зачем всё это я тебе показал? Пошли, дорогой расскажу.
Слова Юрьяна насторожили Синтаро. Он поплёлся следом, словно боялся, что Юрьян ему расскажет что-то особенное, тайное, запретное.
– Уезжаю я скоро, Миха. Амнистия мне пришла, шабаш значит, – начал негромко Юрьян. От услышанного Синтаро остановился. – Ты свободу получил?
– Да, если так можно сказать. Свободу. Четыре года в лагере, три на фронте, хватит. Домой пора.
– Без тебя будет трудно.
– Вот об этом и хотел сказать. Только что скажу, то никому, ни слова. Никому. И Вовке не говори. Мне было поручено глядеть за тобой. Чтобы тебе шею не свернули. А тебе её могли свернуть запросто. Но думаю, сейчас ты и сам за себя постоять сможешь. В случае чего мужики помогут. Дотяните как-нибудь.
– Кем поручено? – растерянно спросил Синтаро. – Печёнкиным?
– Печёнкин… Большой ему интерес, двух зэков опекать. Но видно надо было ему, чтобы ты не сдох в лагере этом чёртовом. И за другом твоим тоже приглядывали. Но с ним-то как раз всё нормально. А с тобой вот не всё.
– Из-за Ядвиги?
– Баба, именно.
– Вязов. Я его помню, – почти выкрикнул Синтаро.
– Не кричи. Не знаю про Вязова, но скажу, что Печёнкин по приказу действует. Сам он человек честный, слово своё сдержал. Он же на апелляцию моё дело подал, и вот теперь пришёл приказ об освобождении. Он, конечно, мог и тянуть, но его слово дорогого стоит. Так что, ещё недельку здесь проваландаюсь, а потом всё, домой. Да мне и этих дней не вытянуть. Как узнал сегодня утром, дышать не могу, кричать хочется. С трудом сдерживаюсь. Придём, сам увидишь. Все уж знают в отряде. Мне Зверёк перед сменой на ушко шепнул, переживает. Я над ним посмехаюсь, а он зла не держит. Но защитить тебя он не сможет. На Печёнкина тоже не надейся сильно. Пока ты водишь шашни с Ядвигой, покоя не жди. Векшанский к ней неравнодушный, особенно когда мужа её не стало. Так запал на неё, что готов из штанов выпрыгнуть. Беречься надо таких людей.
Слова Юрьяна ввергли Синтаро в страх и отчаянье, и, одновременно, обиду. Выходило, что за ним смотрели, как за ребёнком.
– А ты ребёнок и есть, – усмехнулся Юрьян на недовольство товарища. Зайдя в барак, он уже ничего не говорил, и едва сдерживал эмоции. Там его хлопали по плечам, жали руки, кто-то плакал. Изаму весь день работал за территорией лагеря в посёлке и умудрился пронести через ворота спиртное. Он в числе небольшой бригады чинил площадку перед магазином, вымащивая её торцами листвяных чурбаков. За сделанную работу продавщица, ни с того ни с сего, угостила их самогонкой. Изаму оказался любителем русского крепкого напитка, и уже успел пригубить, отчего ходил довольный жизнью, обнимался со всеми, кто был ему приятен. Синтаро до самого отбоя просидел в полузабытьи. Подсев к нему, Изаму обнял его за плечи и заплакал.
Шла последняя смена, в которой работал Юрьян. Он уже ничего не боялся, говорил, не оглядываясь, рассказывал Синтаро всё, что приходило на ум: они почти не работали. В бригаде появилось много новых людей, угрюмых и не привыкших к тяжёлому труду. Под началом Изаму, ворочая тяжёлые брёвна, они лишь бросали косые взгляды на парочку, одаривая друг друга добротной отборной бранью: ни одна работа в лагере не обходилась без крепкого русского мата.
Стоял конец апреля, всюду слышался птичий звон, наполняя пространство самыми разными звуками, ещё не летали комары, и было вольготно от запаха свежих опилок, лёгкого, наполненного жизнью ветерка, гулявшего под кровлей пилорамы, и всё это так волновало Синтаро, что хотелось исчезнуть из этого мира, убежать. Он даже сказал однажды об этом Изаму, но тот покрутил у виска, сказав, что лучше он напьётся соляры, чем пустится в бега. Про побеги знали все. Они происходили не часто в лагере, но заканчивались тем, что избитых и подранных собаками бегунов возвращали, и они долго ещё ходили под конвоем, в целях устрашения других.
– Что задумался, япона мать. Не горюй Мишаня. Время летит быстро, – сказал, подсаживаясь Юрьян, после того, как очередное бревно отправилось в пилораму.
– Завтра ты уедешь, – сипло отозвался Синтаро.
– Завтра… Дожить ещё до этого завтра. На фронте так не желал свободы, как сейчас. Не поверишь, но мне жаль всё это оставлять. Сам не пойму, почему так. Но ей богу жаль. Ещё вчера проклинал, а нынче сердце заныло. Ночью глаз не сомкнул, вспоминал. Прикипело, понимаешь. Гляжу на проволоку, и тоска берёт. Вышка вон, часовой, бедолага. Тоже домой хочет. А уедет, тосковать будет. Всё это для нас как урок.
