Читать книгу: «Из дневников», страница 7

Власть слова

28 декабря

Если прочтете речи Ильича, ни одной вы не найдете из них, где не встречалось бы слово «неслыханный»: неслыханные бедствия, неслыханный героизм, неслыханный голод…

Это слово стало все чаще встречаться и в речах других ораторов: заразило, привилось.

1922 год

24 января

Собираюсь писать большую вещь из истории гражданской войны. Группирую газетный и журнальный материал: по мелочам рассыпаться неохота. Если и стану писать маленькие рассказы, то лишь с расчетом собрать их как части и дать потом общий большой роман! Приступаю пока неуверенно. Пишу строго, болтать по-прежнему не могу.

* * *

…В литературном творчестве, видимо, каждый должен особо, преимущественно совершенствовать свое дарование на определенной форме творчества (повесть, роман, драма и проч.), а остальные совершенствовать во вторую очередь и лишь постольку, поскольку они сами совершенствуют основную, избранную, лучше сказать – органически присущую тебе форму. Скажу, например, про себя. Драма, комедия, даже маленькая одноактная пьеска – вижу и чувствую, что никак не удается: то легковесно, хотя в бытовом отношении недурно; то замыслом и крупно – зато формою, выполнением – окончательно слабо. «Вера», такая хорошая по замыслу вещь – в исполнении получилась сущей ерундой.

Диалог никуда не годен – вести его пока не могу, не умею. Зато повествование, передача, быт описательный и отчасти диалогический даже – идет легко. Если и не хорошо еще по-настоящему, то, во всяком случае, вижу, что на этой дорожке толк будет. Так, шаг за шагом, я все вернее, все определеннее нащупываю свой настоящий путь: отбросил ученую работу, отбросил статейную публицистику, отбросил драму и комедию – сосредоточиваюсь на повести. Похвалиться большими успехами, конечно, опять-таки не могу и здесь, но самоощущение в этой плоскости прекрасное и уверенное. Сюда и пойду.

Литературная работа

2 февраля

Политические статьи перестал писать окончательно. Однако ж не приступил по-настоящему и к художественному творчеству: пишу мало, нет вдохновения, ничего не получается.

Только обработал «Десант», написал «Лбищенскую драму». А больше ничего не выходит: возьмусь, попишу – вижу, что слабо. Или бросаю или перерабатываю, перерабатываю. Хорошо то, что становлюсь все требовательнее, все осторожнее отношусь к тому, что пускаю в свет. «Лучше мало, да хорошо», – вот мой девиз отныне. Коплю материалы: все, что вижу, что услышу интересное, что прочту – сейчас же записываю, выписываю, вырезаю… Материалу скапливается порядочно. Пожалуй, было бы пора приниматься за обработку, но почему-то все еще не могу. Кажется мне, что если уж возьмусь как следует – пойдет быстро и успешно. А пока – набираюсь сил, знаний, материалов… Много читаю. И по системе: сначала все, что писано издревле: Греция, Рим, восточная литература… А потом постепенно и к современному. Ясное дело, что было бы в тысячу раз интереснее сразу взяться за современность, но креплюсь, умышленно на ней подолгу не останавливаюсь и хочу осилить старое. Потом легче будет понять, осилить и все новое.

Конечно, наиболее важное не опускаю и из нового, в общем, не детально его знаю и понимаю. Но до деталей докапываться себе не позволяю: это потом.

Как будто, кажется мне, – жизнь и работа стали у меня за последние месяцы организованней и планомерней.

Как я читаю

26 февраля

Для чтения установил я некоторую систему, именно – решил искусство и литературу изучать со дна, а не с поверхности. Это рационально, ибо, пробравшись на дно и определив там все скрытые силы, во всяком случае быстрее и точнее определишь все явления, происходящие на поверхности, то есть современное, видимое, то, чем живет эпоха, чем живу вместе с нею и сам. Ведь это только кажется во многом, что творишь заново, создаешь нечто небывалое, невиданное, изобретаешь такое, чему нет ни прецедентов, ни даже самих корней.

Особеннейшим образом высказанные соображения имеют отношения к искусству, в частности к искусству слова – литературе. Здесь так много подумано в прошлом, так много сказано и сделано, что лишь с небольшими изменениями, свойственными современности, воспроизводится то, что уже давно и многократно было воспроизведено. Ясное дело, что нюансы-то современности и надо постичь возможно скорее, раз только хочешь идти в ногу со временем, а не уцепившись ему за долгий хвост. Но нюансы эти будут поняты и чувствуемы по-настоящему лишь при том условии, что корни их будут известны и поняты – тоже по-настоящему. Верхоглядство выхода здесь не дает.

Но уж, разумеется, какие-то пределы должны существовать и в этом изучении прошлого. В конце концов о прошлом написаны миллионы книг; прочесть их – надо жизней десяток – не одну нашу 60-летнюю. И я решил: изучить старое лишь настолько, чтобы понятны были лишь основные моменты настоящего. В детали старины не вдаваться – лучше заняться деталями современности. Решил искусство и литературу изучать с древности.

Вот читаю, например, литературу китайскую, японскую, монгольскую…

Ознакомился еще раз с литературой Греции и Рима…

Теперь изучаю историю искусства (по Байе)²⁵. И никак невозможно заняться только этой книгой. Вот Сакулин в лекциях, а товарищи – в беседах называют новые книги: Жирмунского²⁶»Композиция лирических стихотворений» и Шкловского²⁷»Развертывание сюжета».

Как же их не прочесть, как не ознакомиться, хоть слегка, с тем, что занимает сейчас нашу литературную братию… Читаю… Откладываю на время Байе. Вячеслав Павлыч (Полонский) передает мне для отзыва в «Печать и революцию» Васильченко «Две сестры» и 3 номера полтавского сборника «Радуга»…

Приходится, ввиду спешности работы, отложить на время и недочитанного Жирмунского – заняться этою спешной работой – чтением, разбором, составлением рецензий…

Так в Жирмунского и Шкловского вклинивается новая работа – так же, как оба они вклинивались в Байе…

…Закончены рецензии, прочитаны Жирмунский и Шкловский – и я снова возвращаюсь к своим планомерным занятиям по истории искусства.

Это, так сказать, основная, стержневая, постоянная и систематическая работа. Она идет, как широкая река – спокойно, выдержанно, законно. А неспокойно, случайно и как бы беззаконно пристают к этой работе другие – неожиданные, откуда-то выскакивающие сами собою, но так же серьезные, нужные, необходимые. И я совсем не считаю методологическим промахом такой порядок вещей. Наоборот – его-то и следует приветствовать: он никогда не позволит сорваться с боевого злободневного поста и покрыться плесенью старины…

Читаю, разумеется, все новые журналы, газеты. Но газеты читаю быстро, выхватывая важнейшее, о многом узнавая лишь по заголовкам. Прочитываю с начала до конца лишь художественные очерки, отдел «Искусство и жизнь», заметки, трибунальные процессы…

Как я пишу

Помню, это было, кажется, в Самаре, в 19-м году, я каждый вечер, прежде чем ложиться спать, писал по стихотворению; хорошо ли, плохо ли они выходили (скорее плохо, чем хорошо) – во всяком случае, писал. Так продолжалось несколько недель. Конечно, были дни, когда не писал, но были дни, когда писал сразу по 3–4.

Затем остыл. И не писал долго. Не знаю даже, не помню – писал ли вообще.

Тогда, в Самаре, словно угар какой-нибудь охватил, шквал наскочил: все мое существо просило, требовало стиха. А потом нет. Чем объяснить – не знаю. Но такое время было.

Здесь, в Москве, как только приехал – много писал публицистических статей и в московские органы и в Иваново-Вознесенск. Здесь корни дела совершенно очевидны – тут ни секретного, ни непонятного ничего нет: голодал, надо было зарабатывать и отчасти (только отчасти!) подталкивало честолюбивое желание видеть свое имя под статьями.

Шло время. От публицистических статей поотстал (сердце к ним у меня не лежало никогда: на фронте писал по необходимости, здесь по нужде!), внимание свое начал сосредоточивать на художественном творчестве: обработал дважды «Красный десант», написал вчерне (совершенно неудачную) «Веру», набросал и продумал портреты героев «Дымогара»… Как будто работа кипела; она меня захватила; все время только про нее и думал. Шел по улице, и голова все время занята была то вопросами композиционными и техническими, то обдумыванием психологических положений и эволюционных процессов – да мало ли чем занята голова, когда пишешь или собираешься писать художественное произведение.

А как обострилась наблюдательность: свалится с крыши ком снега – и я сейчас же с чем-нибудь ассоциирую это явление; кричат торговки на Арбате – и я жадно вслушиваюсь в их крик, ловлю все интересное, запоминаю, а домой приду – записываю; советуюсь с Кузьмой, советуюсь с другими, кто понимает; хожу в «Кузницу»²⁸, посещаю лекции в Политехническом… Словом, живу интенсивнейшей художественной жизнью…

И вдруг… Вот уж целый месяц, как я ничего не пишу, никуда не хожу, никого не слушаю, ни с кем ни о чем не советуюсь, ни о чем не думаю.

Читать – читаю, а творить – нисколечко… Можно даже сказать, что опустился; за чаем просиживаю по 3–4 часа; придет кто-нибудь из товарищей – беседую с ним до естественного ухода, не тороплю его, не выгоняю по-дружески, не тороплюсь сам идти работать…

Покуриваю, полеживаю, слегка мечтаю… Болезни нет никакой, а как будто чем-то и нездоров. Сам не знаю, что такое. Апатии, лени тоже нет: зачитываюсь ведь сплошь и рядом до 4–5 часов утра. В неделю-две напишу небольшую статейку, заметку какую-нибудь, рецензию… А больше все оставил. Рассказов совершенно не пишу, а материалу много.

И он все копится, не сам, конечно, копится, а коплю: вырезаю из газет, записываю, кое о чем изредка иных выспрашиваю…

Чувствую себя так – как будто чем-то начиняюсь и заряжаюсь, сам того не зная и чуть подозревая… Внутри происходит нечто совершенно неведомое, само по себе, непроизвольно. Совершается работа, которую не в силах не только превозмочь, но даже понять, определить, уловить как следует…

Пишу мало, очень мало, почти ничего. А пишу все ж таки, вот как:

Набрасываю схему, строю скелет, чуть-чуть облекаю его живой плотью… Бреду ощупью, кое на что натыкаюсь, кое-что спаиваю, продумав заранее… Черновая работа. И все готово начерно. А когда черновик готов в деталях – начинаю отрабатывать начистую. Но, скажу откровенно, процесса обработки не люблю, проводить его не умею, не выдерживаю всей его утомительности…

Творить легко, а вот писать – трудно.