Читать книгу: «Лаура», страница 2
В августе
Настала пора собирать скошенную траву. Яркое солнце стоит высоко. В полях, на роскошных просторах, на делянках собираются работники с вилами, граблями, тележками. Повсеместно подъезжают грузовички, УАЗики и легковушки с прицепами для перевозки сена. Женщины сгребают сено в копны, мужчины поднимают копны на вилы, тащат над собой, складывают в тележки, везут к автомобилям и наваливают в кузова. Кто-нибудь стоит в кузове и укладывает равномерно погруженное сено. Дети граблями собирают упавшую с вил траву в новые кучки. Заготовка идет везде. Птицы поют сверху, подбадривая работников.
Мальчик лет десяти прыгает на погруженном сене, что-то кричит радостно, пока мужики принесут очередную порцию. Тогда он распределяет ее равномерно по кузову. Накидывают сена сверху до того, что кузов становится почти невидимым.
На соседнем участке женщины ждут очередной приезд грузовичка, разговаривают, пьют ягодный прохладный морс.
Повсюду стоит терпкий, одурманивающий аромат скошенного, нагретого солнцем разнотравья, преимущественно желтого рапса. Его подвяленные стебли и цветки пестрой простыней покрывают окружные луга. Вяло летают, прыгают и ползают бесчисленные насекомые. Пчелы садятся на редкие цветки, не попавшие под острые лезвия кос, и собирают пыльцу, стрекозы же облюбовали торчащие из земли, срезанные пополам стебельки. Солнце выкрашивает оголенные руки и спины в алый цвет…
К вечеру безлюдные обнаженные поля кажутся еще просторнее, а в ближайшей деревушке в каждом дворе отвесно поднимается сизый дым от затопленных бань.
2011, г. Саранск
О поездке в Чирково
Выехав из села, я пересек железнодорожные пути и, оставив слева позади себя большой пруд, помчался на север.
Я ехал из Лунино, где у меня были работы, домой в Саранск. На автомобиле до Саранска можно добраться двумя путями: более живописной местностью по федеральной трассе вдоль Сурского леса и реки Суры или же проехать по дороге местного значения степными долинами до трассы на Рузаевку. У меня оставалось немного времени и было еще одно важное личное дело, поэтому я выбрал второй маршрут.
Дорога в две полосы змеей тянулась к горизонту. Редкие встречные автомобили с шумом проносились мимо, в приоткрытое окно врывался горячий воздух, приглушая радиоприемник. Вокруг до самого горизонта были видны огромные пространства полей, засеянных разными культурами и отгороженных друг от друга посадками деревьев или оврагами в зарослях кустарников. Все это таяло в нагретом за день воздухе, как сквозь едва заметную вуаль. Но солнце уже перевалило зенит и медленно направлялось к горизонту в точку своего заката.
Там, где я сейчас ехал, в конце XVII века была граница Русского государства, далекая периферия его, выдвинутая вперед от основного населения, его защитная полоса, охранявшая покой русской земли от неспокойных ее соседей, приходящих на разбои и грабежи из Дикого поля.
Я представил себе те далекие времена, когда мчались здесь между станицами отряды засечных сторожей, высматривающие зорким взглядом непрошеных гостей из чужой земли. Как, должно быть, жутко смотрелись в их глазах эти бескрайние долины и пространства заросшей бурьяном земли, от самого горизонта ожидавшие всякую минуту появление неведомой чужестранной дикарской силы, желающей нарушить их покой, разорить их поселения, убить их сыновей и увести в рабство их жен и дочерей. Особенно жуткими мне представлялись их ночные дозоры. О чем разговаривали они друг с другом, проезжая верхом на лошадях, неся охранную вахту и о чем думали?
Чуть позже, уже в начале XVIII века, когда границы государства отодвинулись еще южнее, а сама Россия встала на путь усиления и превращения в империю, в этих местах стало спокойнее, и ее начали осваивать переселенцы из центральных районов. Тогда-то в этих краях появился и осел для жизни некий стольник Степан Григорьевич Чирков, упоминаемый в боярских списках XVIII века: «От августа в 28 день по смотру боярина Тихона Никитича Стрешнева для старости от службы отставлен», «137 дворов», и вот эта еще запись с условной датировкой 1706 годом: «Умре»… Так или иначе, но село, в которое я держал путь, и сегодня называлось в честь этого отставного стольника, а может быть, и его служивого отца или деда, был же он Чирковъ сын…
Село называлось Чирково: «село Ивановское, Чирково тож». Отец мой в самой ранней юности приезжал сюда летом вместе с братом и своими родителями, моими дедом и бабкой, к их родителям, моим прадедам. Мои корни по отцу были с неизвестных времен отсюда, и хоть мы и не упоминаемся ни в каких боярских списках, поскольку были обычными крестьянами, но запись и о наших предках, полагаю, была хранима здесь сначала в старой церкви, ведущей свою историю от 1779 года, много раз перестраивавшейся и в один год спасшейся от большого пожара, бывшего в селе, потом в новой, построенной здесь и освященной в самый последний год царской власти, за год до рождения моего деда Петра Никитовича…
Тогда сюда добирались на лошадях от железнодорожной станции в Лунино по проселочным и полевым дорогам. В связи с этим вспомнился мне один факт.
Мой дед большую часть жизни увлекался фотографией, фотографические карточки хранились у него в кабинете в шкафу в коробке от патефона. Там они лежали стопками. У меня был свободный доступ к этому архиву, и я часто смотрел эти фотографии, перебирал их, когда гостил у них один, без своих двоюродных братьев, то есть когда не было шумной компании и игровых идей и я мог заняться созерцанием, мыслями, тогда непонятными еще и для меня самого. Когда открывалась эта коробка, оттуда доносился запах фотографий, старинных денег (тоже хранившихся там) и чего-то еще, напоминающего книги. Мне кажется, этот запах добавлял просмотру фотографий еще более значимости и интереса, как бы посвящая меня в какие-то тайны того, что на них было запечатлено. Помню, меня всегда поражала там серия фотографий похорон брата моей бабки, который перед Новым годом, задержавшись по делам в Лунино, выехал поздно домой и, быв выпившим, заснул по дороге на повозке, а лошадь сбилась с пути, и он замерз.
На этих фотографиях, черно-белых, он лежал в гробу, вокруг стояли родственники, а его лицо, мертвенно-бледное, было покрыто темными пятнами. Тема смерти тогда впервые в жизни открылась для меня: жуткими, непонятными чувствами и мыслями.
С этими мыслями и воспоминаниями я доехал до села Михайловка. Это была достаточно большая деревня, во времена детства моего деда имевшая единственную школу в округе, в которой он и учился. Он мне рассказывал, как ребенком ходил по полю вдоль речки Ломовки в школу, по дороге играя в свои детские игры. Зимой посещение школы было более стабильным, в период посевной и сбора урожая приходилось часто пропускать занятия, помогая по хозяйству. Сейчас от Михайловки до Чирково есть асфальтовая дорога, на которую я повернул.
Пока подъезжал, сердце начало сжиматься, как будто ожидая чего-то особенно важного. В самом деле, все эти прошлые рассказы деда о своем детстве, все это представление российской глубинки, деревни мною, ребенком, родившимся и жившим в Средней Азии, было больше похоже на картинки из книжки, на легенду, давно и много раз прочитанную, на созданные по этим книжкам образы. А теперь я еду, чтобы увидеть то, с чего рисовались эти картины и образы. Увидеть наяву…
В Ташкенте на Северо-Востоке (так назывался район, где жили в конце жизни мои дед и бабка) у пятиэтажных панельных домов с двух сторон, кроме двора, были еще и свои огороды. Там росли и садовые деревья – вишни, абрикосы, черешни, персики, – и кустарники (особенно мне запомнились густые кусты ежевики), и много всего, что в здешних краях почли бы за экзотические дары природы. Но тогда меня привлекала растущая в одном из огородов, привезенная из России березка. Обитающая вне своего ареала, она была высокая, но тонкая в стволе. Сам ствол был бархатисто-белый с черными чечевичками, и так хотелось его всегда потрогать! А взор на нее всякий раз вызывал во мне какую-то непонятную тоску по исторической родине, по России, в которой я тогда и не жил. Можно думать, что все это берется из книг и рассказов взрослых, но я все же думаю, что в том числе есть и некоторая память, передающаяся нам от наших предков дальних и ближних, которая позволяет судить и вспоминать о вещах, лично с которыми не сталкивался. Не от этого ли многие из нас испытывают столь странные ощущения, посещая развалины античных городов?
Дорога в Чирково проходит по широкой вершине пологого холма, и сама деревня, когда к ней подъезжаешь, лежит как на ладони, спускаясь склоном к руслу реки. Вон и сама речка – Ломовка; а вон по тому полю, вдоль реки, дед ходил в школу…
Я повернул в деревню. Дорога пошла вниз по одной из главных улиц, по краям которой стояли дома. Проехал и магазин, по пути встретил молодую маму с ребенком в коляске. Потом небольшой скверик с местным домом культуры и памятником погибшим воинам, ушедшим на войну из этих мест. На обелиске есть и наша фамилия, брата деда. Но к этому я еще вернусь. Я решил сначала осмотреть место, где был дом родителей моего деда, а потом уже на обратном пути заехать к памятнику в сквере.
Не помню теперь, каким образом я нашел именно то место, где был их дом. Наверное, повезло, что к нему идет главная дорога в селе. Подсказал и отец, которому я позвонил, когда уперся в старый мост через Ломовку, деревянный, с настилом из ржавых кусков листового проката, по виду построенный очень давно, теперь ветхий и зыбкий. Переехать речку по нему я не решился. Припарковав здесь машину, я вышел. Отец по телефону рассказал мне то, что он помнил об этом месте, сказал, что в речке они детьми, когда приезжали сюда с родителями, купались, и на его памяти она была достаточно широкая. Теперь же обмелела и вся заросла рогозом по берегам и кувшинками. И этот мост отец тоже помнил из своих детских воспоминаний, вряд ли его перестраивали с тех времен.
Точное место расположения дома мы определили уже позже, по сделанным мною фотографиям. Теперь же я могу это рассказать. Двор располагался сразу по правую руку от моста, если его пересечь, на небольшом возвышении над руслом речки. Сейчас там остались лишь остатки фундамента, густо заросшие травами и сорняками, углубления от него. Это была уже окраина деревни. Я перешел по мосту, на обратной стороне сделал несколько фотографий с разных ракурсов. Стоял, представляя, как давно вот здесь деда ребенком будили ранним утром, сонному давали с собой еду, сажали на лошадь и отправляли в поле пасти стадо, как он зимними днями уходил в школу, как резвились в речке уже его дети, мой отец с его старшим братом… Все то, что мне рассказывалось когда-то. Странные это были ощущения.
Потом я пошел к машине, думая, куда теперь. К мосту спускался мужик. Я решил его поспрашивать.
– Добрый вечер. Мой прадед здесь жил давно, я приехал посмотреть на эти места. Вы не знаете, где был его дом? Его звали Никита Черняев.
– Добре. А, Чернявы… – он именно так сказал. – Да здесь много Чернявых живут. И вон там, – он указал на запад в конец деревни вдоль извилистой дороги, – и вот на главной улице Чернявы живут… Никиту?.. Нет, не помню, но вот помню других, – и он назвал мне нескольких Черняевых, которых я не знал.
Потом наш разговор зашел о доме культуры в сквере. Он рассказал, что раньше там была церковь, а потом ее переделали в дом культуры. А через несколько лет он сгорел. Остатки стройматериалов будто бы использовались при строительстве современного его здания.
Мы еще немного поговорили, потом мужик пошел своей дорогой, а я поехал на местное кладбище, по пути заехав в сквер памяти.
Сквер был небольшой, в пределах аккуратно скошенного газона, и хорошо освещался уже вечерним солнцем. С одной стороны стояло здание дома культуры, напротив него небогатый, но ухоженный металлический конусообразный обелиск, увенчанный красной звездой, по бокам которого располагались панели со списками погибших в Великой Отечественной войне жителей деревни. Я подошел к обелиску. Среди погибших есть брат деда – Черняев Николай Никитович. Его призвали летом 1942 года, и он пропал без вести в первом же бою (за город Воронеж в составе 676-го пехотного полка 15-й стрелковой дивизии). Позже, когда стали общедоступны некоторые архивы войны, мы нашли в базе данных документы, подтверждающие, что он был пленен в июле 1942 года и умер от туберкулеза в лагере для военнопленных Шталаг VII A 9 ноября 1944 года. Отец рассказывал, что у брата деда были проблемы с ногой, он прихрамывал.
Небольшое деревенское кладбище располагалось западнее деревни на некотором удалении от нее. Среди чистого пространства поля оно оазисом выделялось своим деревянным ограждением, в пределах которого среди могил росли высокие деревья и густые кустарники. Я подъехал к входным воротам, которые были открыты, зашел в его пределы и стал ходить среди могил, читая надписи на них. Фамилия «Черняев» попадалась очень часто, но никто мне не был известен. Тут похоронены родители деда, но их могилы я не увидел.
Я прошел по кругу и с мыслями о давнем прошедшем семейном, уже легендарном, вышел к машине. Солнце уже садилось на западе, в кронах кладбищенских деревьев резвились воробьи, дул прохладный предвечерний ветерок. Я еще раз окинул взглядом деревню Чирково, полностью видную с этой точки, сел в машину и отправился домой.
18 февраля.2018, г. Самара
