Читать книгу: «Второй город. Сборник рассказов», страница 5
– Алло, Роман? Это Владимир Алексеевич, вы недалеко уехали еще? Возвращайтесь, жду вас.
– В общем, так, – обратился он к молодому человеку, усадив его на стул для посетителей. – Я не вижу здесь рака, я не вижу здесь опухоли.
– Господи! – закричал Роман и истово, с жаром перекрестился. – Господи!
Не бывает атеистов на смертном одре, Володенька.
– У вас лимфоидная интерстициальная пневмония, – продолжал Владимир Алексеевич медленным, размеренным голосом, тут важно полное спокойствие. – Тоже не сахар, как писал Булгаков, но возможны какие-то утешения. Это тяжелое заболевание, но его развитие можно сдерживать. Вы молоды, это тоже существенное обстоятельство. Показаны стероидные гормоны. При правильном лечении вы проживете еще одиннадцать-двенадцать лет.
– Как? То есть это неизлечимо? – Роман опять побелел.
– Увы, – каждое слово Владимир Алексеевич бросал медленно, тяжело. – Но подумайте: двенадцать лет – не девять месяцев. Я вижу, вы разумный молодой человек, вы способны осмыслить свою жизнь и достойно прожить вам отпущенное. По крайней мере, вы знаете, когда умрете. Это доступно немногим. Приличный срок, вы многое успеете, многого добьетесь. Вам удастся больше, чем в ином случае, потому что вы точно знаете ценность каждого дня и не будете тратить время понапрасну.
– Да, да, вы правы, конечно, – Роман вытер крупные капли пота с бледного лба и встал. – Сколько я вам должен?
Зря я со своими нравоучениями. Вова, я могу с полным правом поверить вам сейчас одну хохму: вечное сомнение в себе – для нас таки вторая натура.
– Ничего. Проживите жизнь достойно, Роман. Всего доброго.
Молодой человек протянул было руку, секунду смотрел на свою липкую серую ладонь, затем поспешно спрятал ее за спину, взял со стола бумажный конверт и, попрощавшись, выбежал из кабинета. Быстрые шаги в гулком коридоре.
Тучи за окном уходят на восток, мягкое стариковское солнце тихой кошкой проникает в кабинет. Владимир Алексеевич встает из-за стола, расставляет по местам книги, поправляет фотографии на полках, неторопливо, одну за другой. Открывает боковую дверь и тщательно моет руки, растирает между красных ладоней жидкое мыло, долго держит их под струей теплой воды. Вытирает руки белым вафельным полотенцем, вешает его на крючок и закрывает шкаф. Достает из ящика стола аптечку, заклеивает почти невидимую ранку на пальце пластырем телесного света, затем проверяет уровень глюкозы. Довольно кивает результату, убирает аптечку в стол и из соседнего ящика достает электронный тонометр, в норме. Оглядывает кабинет, стоя на пороге с ключом в руке. С фотографий и портретов на него с теплотой и одобрением смотрят мертвые ученые. Он улыбается им. Легонько, одними уголками губ.
Германия
Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Германию. Горячую воду опять отключили без предупреждения, и желание уехать заметно усилилось. Пашка не забыл оставить на кухне два куска вчерашней пиццы и чистую турку с засыпанным кофе, это немного примирило с действительностью, но все равно надо было валить. К тому же, этот козлина не помыл посуду, а обещал. Третий день, кста. Катя поставила пиццу в микроволновку, кофе – на конфорку и вернулась в кровать. Однокомнатная квартира в панельном доме выстыла за ночь, отчего-то дуло по ногам, полосатые носочки с кошачьими мордами не помогали. Закутавшись в одеяло, Катя написала в Твиттере: «Сегодня объявляю выходной, потому что бесит». Ради Инстаграма пришлось изящно высунуть ногу из-под одеяла. Вот так, достаточно. Фильтры. «Ленивое утро, потому что могу».
В прихожей что-то прошелестело и покатилось, Катя выпрыгнула из постели и подошла к двери. По всему полу разбросаны коробки из-под пиццы и белые картонки от воков. Когда-то это было великой пищевой пирамидой, сооружением которой Катя очень гордилась вчера. Теперь на руинах сидел кот Кумик с самым невинным видом. Он брезгливо обозревал дело лап своих и облизывался. Вначале черно-белую кошечку назвали женским японским именем Кумико, потом выяснилось, что это кот: важное пухлое существо, сочетавшее наглость с трусостью.
– Ты че натворил, идиотина?
– Мяу.
Кумик без труда увернулся от полетевшей в него картонки, по плавной дуге пробежал в комнату и устроился на пашкиной черной футболке.
– С-скотина, – произнесла Катя с любовью.
Она вернулась в кровать и снова взяла в руки телефон. Германия. Там классно. Картофельный салат со сметанным соусом, колбаски и кебаб, приготовленный третьим поколением турецких эмигрантов. Таким точно не отравишься – не то, что наша шаурма. В какой-то старой песне на курсах немецкого она слышала, что вечерний воздух Берлина пахнет гашишем. Там лучшие клубы в Европе, как говорят. И можно целоваться с подружкой прямо на улице, никто слова не скажет. Нет, я, конечно, не пробовала, но мало ли? Пашка сказал, что не стал бы ревновать… Потому что немцы все вежливые и толерантные, в какой-то статье она читала: страна победившего феминизма.
Шипение и треск – кофе вскипел и убежал. Громко матерясь на ходу, Катя побежала на кухню, сняла с конфорки испорченный напиток, ухнула турку под кран, выключила плиту, морщась от противного запаха. На черной поверхности дымилась мерзкая коричневая короста. Фу, ну что за день. Точно валить надо. Сейчас еще горячо, тереть нет смысла. А, ладно, оставлю так, все равно пашкина очередь убираться. Банка с надписью «Kaffee», словно насмехаясь над несчастной Катей, показала идеально чистое дно. Окей, тем больше поводов выбраться из дома. Час на сборы. Твиттер: «Я стервенею». Инстаграм: селфи в зеркале, «Когда женщина хочет кофе, ее ничто не остановит». В углу бесприютно пылился велосипед, Катя некоторое время смотрела на него, но в итоге решила поехать на автобусе. Все равно дороги не приспособлены для велосипедистов, зато вот в Германии везде специальная разметка, так что еще и экологию сберегают, не то что у нас. К тому же, ехать на велике тупо лень.
Катя жила на улице Гашека. Как ни странно, небольшая окраинная улочка была известна горожанам, но лишь потому, что ее название крупными буквами маячило в грязных окнах общественного транспорта: конечная остановка. Путь до центра занимал примерно час, если повезет не зацепить ни одной пробки. Катя залезла в полупустую маршрутку и заткнула уши музыкой. По мере движения салон заполнялся вначале сидящими, а потом и стоящими пассажирами. На Проспекте Маркса, хрипя звучной одышкой, с трудом вошла тучная пожилая женщина, немедленно обратившаяся к Кате:
– Уступи место инвалиду!
– Я за свое место заплатила. Вы не стали дожидаться транспорта со свободными местами – это ваши проблемы, – глядя в окно, Катя проговорила привычную фразу.
От возмущения женщина даже перестала задыхаться:
– Нет, вы посмотрите, а! – обвела взглядом салон в поисках поддержки, пассажиры посуровели в знак солидарности, но промолчали: всем было плевать. – Вы посмотрите, я инвалид, у меня удостоверение, и каждая шлендра мне будет хамить!
– Э, инвалид, за проезд рассчитываться будем, нет? – подал голос армянин за рулем.
– У меня льготное! – категорично заявила женщина и снова включила одышку.
– Льгот нет. Тридцать рублей или на выход, – водитель не злился и не хотел конфликта, ему было скучно и тошно.
– На Голубом Огоньке остановите! – Катя не нашла в себе сил вынести неминуемый теперь скандал.
Маршрутка затормозила напротив Бургер Кинга, автоматическая дверь с третьей попытки отъехала в сторону, и Катя выпрыгнула на тротуар, оставив за спиной оскорбленный фальцет и медленно закипающие кавказские ноты. А в Германии весь транспорт полупустой, это точно, даже в час-пик. Люди спокойно рассаживаются в уютных просторных автобусах и электричках, где им удобно. Никакой тряски в пути, потому что дороги идеально ровные, и в городах, и между. Катя никогда не была в Германии, да и вообще за границей. От отца ей досталась фамилия Шнайдер и, по утверждению матери, невыносимый характер. Что ж, Шнайдер – это почти Линдеманн. Необходимо и достаточно, чтобы иметь право на воссоединение с исторической родиной.
Все одно к одному: в любимой кофейне опять подорожали эклеры. Скрепя сердце, Катя собирала мелочь, для чего пришлось вытряхнуть все содержимое сумочки. Помада упала на пол и покатилась, поймала ее только у соседнего столика. Парень с маленьким латте в руке ухмыльнулся, скривив угреватую физиономию. Помада, кстати, раскрошилась при падении. Поедая эклер, Катя мрачно размышляла, что в Германии все было бы не так: во-первых, там уже давно есть традиция «подвешенного кофе», и уж для нее-то точно нашелся бы стаканчик. Во-вторых, там ее помаду поднял с пола двухметровый статный красавец, правнук викинга, внук эсэсовца и сын главного инженера BMW, который, уж конечно, не рассмеялся, а предложил девушке помощь, сочувственно выслушал, а потом вежливо попросил номер телефона. Катя взглянула на него с интересом, бедный блондинчик, мне так жаль, но тебе ничего не светит: у меня есть Пашка. Так, стоп. Пашка же в России остался. А, ну тогда записывай, только учти, до шести я занята в новом стартапе. Долго рассказывать, но это мой дизайнерский прорыв. Катя дважды бросала университет, так и не доучилась, и сейчас пробавлялась халтурами в фотошопе. Доев пирожное, она вспомнила, что не сфотографировала завтрак, так что социальные сети пришлось листать в плохом настроении. В Твиттере ее никто не лайкнул, только под записью «Я стервенею» появился комментарий Дани. Он написал: «Янка?» Какая Янка, он о чем вообще? Это его нынешняя, что ли? И если так, зачем он это мне пишет? Придурок. Даня отправился в бан, ведь в аду есть специальный круг для людей, которые умничают в интернете.
Юная и прекрасная, Катя шагала по проспекту, и затянутые зеленым фасады отражались в темных очках. Знаете ли вы, что летом на улицах Гамбурга можно встретить панков с крашеными ирокезами? В шипастых косухах, в тяжелых блестящих ботинках. Приветливые уличные музыканты стритуют на вековой брусчатке, песни всех языков мира летят над Северным морем. Можно сесть на паром и отправиться в Копенгаген, там Христиания с добрыми и мудрыми хиппи. Не хочешь – тогда как насчет электрички до Парижа? Бельгия и Голландия, сладкие вафли и сладкая легальность. А на юге Бавария, там тот замок, который как в Диснейленде. О, это земли свободных людей, никогда не знавших коммунизма. Посмотри, как идут по улицам твои соотечественники, прибитые к земле тяжелым взглядом двуглавой птицы. Зист, Катя, ду ден Эрленкениг нихьт? Эти стихи, из-под палки, сквозь слезы выученные в восьмом классе, вспыли вдруг в памяти. Немецкий язык звучал ярко и сочно, как никогда, он стекал с катиных губ медом поэзии, из крови сваренным премудрыми гномами. Густой, золотистый, как волосы Лорелей, он влек и манил в чудесную страну, где все богаты настолько, чтобы позволить себе роскошь дружелюбия.
Эклер не прижился. Ну, или молоко в кофе подлили не самое свежее. Полыхая стыдом и негодованием, Катя нырнула в ближайшее кафе. Стараясь не смотреть по сторонам, просеменила в туалет, прижимая сумочку к животу. Уборщица в безразмерной красной футболке посмотрела на нее с презрением.
Несколько лет Катя ходила на курсы немецкого языка, должно быть, лучшие в городе. Треть слушателей там были такими же, как она – детьми, которых заставили родители. Остальные учащиеся имели единственную цель: уехать в Германию. Немецкий язык и все, что с ним связано, вызывало у них восторг, ассоциировалось со скорым благополучием в цивилизованной стране порядка и пунктуальности. Работавшие на курсах немки, по большей части, полубезумные авантюристки, громко гоготали во время чайных пауз, обнажая крупные лошадиные зубы. Они одевались в мешковатые худи, носили пирсинг и не пользовались косметикой, к вящему неудовольствию и зависти местных преподавателей: то были стареющие выпускницы педагогического института, отчаянно пытавшиеся оживить свою тускнеющую внешность шейными платками. Самые разные люди пили там чай из термосов с молоком и печеньем. Амбициозные студенты-медики, грезившие ординатурой в немецких клиниках и спокойной сытой жизнью дипломированного семейного доктора где-нибудь в Вестфалии. Осатаневшие от лживых алкоголиков матери-одиночки: такие занимались с особым упорством, с ненавистью даже, каждым грамматическим упражнением нанося хлесткий удар по ухмыляющейся синей роже пропавшего годы назад супруга. Старушки, дети настоящих ссыльных немцев, они нередко плакали и глотали корвалол, услышав особенно лиричную песню о родине, которой не знали. Кениги, Майеры, Эстерлейны, Штайны, Букбиндеры – такие разные и такие похожие, объединенные надеждой на побег в лучшую жизнь.
Приведя себя в порядок, Катя вновь вышла на проспект, перебежала дорогу под мигающим зеленым человечком и свернула во двор. В глубине помещения раздался приятный звон, когда она привычным жестом толкнула стеклянную дверь с надписью «Тату-студия Black Crow».
Лия, как всегда в это время, скучала за стойкой, разглядывая эскизы на экране ноутбука. Вообще-то, по паспорту она Лида, но все знают, что русские имена – отстой. Лида должна быть сорокалетняя, измочаленная тяжелой жизнью, в мужском пальто и с тряпичной сумкой в руке. Лида работает в офисе с девяти до шести и давно уже не знает, зачем живет на свете. Другое дело – Лия. Миниатюрная, загорелая, в татуировках если не вся, то явно стремится к этому. И, поверьте, не создал Боженька таких мест, которые Лия еще не прокалывала. Катя с завистью отметила, что с их последней встречи Лия успела выкрасить себе массивный колышущийся вихор в цвет розовой жвачки. Лучшая подруга.
– Привет-привет, – Лия подбежала к Кате и обняла ее.
– Ну что, как промискуитет искусств?
– Да ну, не спрашивай даже, Кэт.
Лия и Кэт – это почти как Бонни и Клайд. Может, рвануть в Германию вместе?
– А что такое? – Катя угнездилась на высоком барном стуле, который полгода назад откуда-то притащил сюда вусмерть пьяный клиент.
– Да работы нет почти что. У нас с Максом, прикинь, один кайф – друг друга совершенствовать.
– А, так вы снова вместе?
– Ну да. Он, конечно, мудак тот еще, но где я другого такого отморозка найду. К тому же, аренду платить надо, здесь и за хату.
– Тож верно.
Некоторое время они молчали, наблюдая, как на экране сменяются стильные черно-белые эскизы.
– Какие-то обсосы приходят, – неожиданно пожаловалась Лия. – Во вторник явился такой, типа он дофига крутой байкер, со шлемом в руке. Мне, говорит, сказали, что у вас иглы с сифилисом. Ты прикинь!
– Лол, – без особого энтузиазма отозвалась Катя. – А ты что?
– А меня тогда не было, тут Макс сидел. Ты его знаешь: он объяснил этому чудиле, как и от кого байкеры получают сифилис. Короче, подрались. Макс ему, вроде бы, нос сломал. Тот грозился заяву накатать. Но с тех пор все тихо.
– Офигеть, – протянула Катя.
В Германии байкеры добродушные и спокойные, потому что уверены в себе и никого не боятся. Ревущими стаями несутся они по автобанам, сияя хромом и полировкой, словно молодые боги Асгарда. Бег могучих коней своих укрощают они у харчевни, чьи окна сияют в ночи, привечая странников. Радушный хозяин, повинуясь зычному окрику, преподносит им расписные глиняные и стальные высокие кружки с добрым хмельным пивом, безалкогольным, потому что это только у нас бухими водят, а Германия – культурная страна, там закон уважают.
– Просто, ты понимаешь, – все это время Лия говорила. – У нас почти нереально делать нормальный тату-бизнес. Не в этом городе. Тут либо быдло, либо жмотье. Кто при бабках, хочет себе демона и монашку на всю грудь, а мне это нафиг не надо. А кто клевый и хочет красиво, у того денег нет. Вот как у тебя.
Катя печально улыбнулась и кивнула. Денег не было. За последнее время она несколько раз меняла работу, но нигде не задерживалась надолго. В магазине женской одежды ее выжила сука-сменщица. В ресторане быстрого питания ее накрыла аллергия на запах горелого масла. В колл-центре она даже не стала заканчивать обучение – пусть другие себя гробят. Почему так? Почему мир несправедлив и даже жесток к нестандартному творческому человеку? Редкие заказы в фотошопе – смешно, копейки. Катя считала себя прекрасным художником и дизайнером, она окончательно убедилась в правильности принятого когда-то решения – бросить институт. Высшее образование только уродует талант, подгоняя креативных, инакомыслящих под одну гребенку.
То ли дело в Германии. Европейская система, лучшая в мире, позволяет тебе самому выбирать предметы для изучения. Ты никому ничего не должен. Немецкие университеты – старинные замки на зеленых лугах. Обширные лекционные аудитории, дышащие стеклом и металлом, могучее плотное облако беспроводного интернета связывает жадные до знаний умы всего просвещенного мира. Библиотеки, как в фэнтезийных фильмах, нагромождения фолиантов на полках мореного дуба. Комфортабельные кампусы, где так здорово делить комнату с умными славными сверстниками. А традиции, а студенческие братства, а сидение на траве в послеобеденный час!
– Ладно, я пошла, – Катя приобняла подругу на прощание и слезла с табурета.
– Ну, давай, – Лия снова листала эскизы.
– Слушай, – на пороге Катя обернулась. – Ты не думала уехать в Германию?
Лия забавно хрюкнула, усмехнувшись:
– Ты че, мать? – воскликнула она. – Я ж гражданка Казахстана. Мне б вначале официально в Россию свалить, уже большое достижение.
– А. Ну да. Ладно, увидимся.
На Театральной площади Катя зашла в супермаркет за сигаретами.
– Кент с кнопочкой, пожалуйста.
– Паспорт, – проговорила кассирша, взглянув исподлобья.
Значит, хорошо выгляжу. Кстати, а где паспорт? Катя яростно рылась в сумочке под раздраженные вздохи покупателей в очереди. Нет его. Она вышла из магазина и остановилась, задумавшись. В кафе. В кафе я сумку вытряхивала! Быстрым шагом, иногда переходя на бег, Катя устремилась в обратный путь.
В кофейне сменился кассир, теперь это был высокий симпатичный блондин.
– Вы тут паспорт не находили?
Блондин улыбнулся радостно:
– А, ну вот и вы, Шнайдер Екатерина Дмитриевна, – он протянул ей паспорт.
– Че, обязательно было каждую страницу обнюхать? – вот козлина, небось и возраст посмотрел, и адрес.
– Слушайте, я же должен был как-то понять, чей это документ, – попытался оправдаться парень. – Хотите, я вас кофе угощу, в знак примирения?
– Да пошел ты, – холодно ответила Катя.
Купив сигареты со второй попытки, она прошлась по пешеходной улице Валиханова и остановилась под стеклянной аркой, чтобы покурить. Накрапывал дождь. Перед ней расстилалась серо-зеленая река, по набережной сновали редкие прохожие с зонтиками. Катя вдыхала опротивевший дым и все смотрела на реку, потому что больше тут смотреть было не на что. Жить здесь невозможно. Надо валить.
Она вернулась домой под вечер.
– Ужин на столе, – вместо приветствия крикнул Пашка, не отвлекаясь от компьютерной игры.
Катя с недовольным видом макала роллы в соевый соус. Ему совсем на меня плевать. Час на социальные сети – и она забылась недовольным, обиженным сном под щелчки клавиатуры и тихие проклятия.
Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Австралию.
Общий знаменатель
За окном проехала машина с набившей оскомину песней про третье сентября. Татьяна Николаевна прошлась между ровными рядами парт. На линолеуме по-прежнему блестели грубые продавленные металлические заклепки, плинтус все так же неумело выкрашен жирной коричневой краской – детская рука. В классе, как и во всем здании, было пусто и тихо. Без пяти семь. Тихонько гудели длинные лампы под потолком, со стен смотрели измученно Архимед, Декарт, Виет, Гаусс, Ломоносов, Лобачевский. Мел на пальцах, белая пыль повсюду. Сотни примеров в день.
Больше всего Татьяна Николаевна любила математику и Беларусь. Предмет, который она полвека вела в гимназии, был прямым и честным. Наличие единственного верного ответа и – почти всегда – единственного верного пути к нему радовало сердце. Упорядоченность записанных столбиком квадратных уравнений, логарифмов и интегралов когда-то определила жизнь строгой самоуверенной отличницы, направив ее в Минский педагогический. Затем, в страшное время хаоса и пугающей новизны, математика оказалась тихой гаванью, прибежищем, над которым житейские неурядицы власти не имели. Что же до родины, то Татьяна Николаевна скучала по ней с самого переезда в Омск. Беларусь осталась в памяти такой, какой была в семьдесят третьем – страной порядочных и упорядоченных, где даже язык был начисто лишен русского лукавства и фальши. В свое время Татьяна Николаевна говорила ученикам: «Я никогда не пойму, зачем писать «собака» через «о», мы же так не говорим. Пишите по-людски «сабака», вот это честно будет».
Она почти не рассказывала об этом, но многое здесь вызывало у нее ощущение обмана. Какое-то время стареющая учительница даже не была уверена, где работает. До середины девяностых ее школа называлась школой. Потом амбиции властной старой директрисы вступили в смертельную схватку с неподатливой реальностью, и около десяти лет ученики писали на обложках своих тетрадей под диктовку учителей «школа-дефис-гимназия». Пять лет назад гимназия, наконец, отделалась от неловкой приставки, однако к тому моменту Татьяна Николаевна вышла на пенсию. Молодая директриса, пришедшая на смену прежней, отчаянно не хотела отпускать опытного преподавателя, но та была непреклонна: ноги уже не ходят, глаза уже не видят.
В этом Татьяна Николаевна и сама немного лукавила: глаза видели. Девочки-выпускницы сменяют одна другую каждые полгода, то уходя в декрет, а то и вовсе увольняясь по собственному желанию. Сверху год от года сильнее давят с требованиями, программами и прочей бюрократией, после которой на детей не остается ни времени, ни сил. «В Беларуси все не так!» – учительница как-то раз позволила себе искренность с одиннадцатым классом, после чего имела долгий унизительный разговор с завучем о педагогической этике, имидже школы, препятствии инновационным инициативам надзорных органов… Татьяна Николаевна спокойно смотрела завучу в глаза, пропуская этот бред мимо ушей. Будешь слушать – уши в трубочку свернутся, порой говорила она. И давление подскочит. Учительница английского, интеллигентная еврейка, ее ровесница, вполголоса возмущалась всеобщей подменой понятий и людьми, готовыми костьми лечь, но легитимизировать эту подмену – Татьяна Николаевна не знала и не желала знать таких ученых слов. Множество примеров лжи и лицемерия современной школы не укладывалось в ее представления о месте, где детей учат искать кратчайший путь к верному ответу.
Она подошла к доске, постояла в нерешительности, затем нашла кусочек мела в пластиковой упаковке из-под печенья. Чувствуя, как бьется сердце, она уверенным твердым почерком написала: «Встреча выпускников 11 «б», 1998-2005». Села за стол и раскрыла покоробившуюся бордовую папку – выпускной альбом.
Фотографии в овальных рамках, лица светлые, довольные. Сева Лепко – двоечник и лентяй, а ныне чиновник от медицины в Нижнем Новгороде – притащил бутылку коньяка и огромный арбуз. Божится, что таких арбузов в Омске не достать. Красавица и отличница Марина Казанцева явилась с пакетами роллов – ох, простите, Татьяна Николаевна, ни на что времени нет, вот забежала по дороге, схватила, что под руку подвернулось. Бледная и измученная авторитарными родителями девчонка – теперь звонкая загорелая женщина – работает в туристической компании где-то в Карибском бассейне. Тахир Алиев, все такой же застенчивый, подарил роскошный букет орхидей. Унаследовал семейный бизнес, снабжает сырьем мясокомбинаты здесь, в Новосибирске и в Тюмени. Олеся Светлова аккуратно опускает на стол большой поднос со свежайшими пирожными, на ней элегантный брючный костюм: фармпредставитель, главный менеджер по Западной Сибири. Всегда была уверенной и бесстрашной. Как-то Воронцов из параллельного класса закинул ее сменку на дерево, так она пинками заставила его лезть наверх и возвращать ботинки владелице. Женя Вернер слыл мечтателем, любил выдумывать и щедро делился историями со всеми, кто соглашался слушать. Сейчас поправился, стал солидным и молчаливым: оператор на центральном телевидении, неделю назад вернулся из Пакистана. Алина Смирнова пронесла себя через все одиннадцать лет белой вороной – ни с кем не конфликтовала, но ни с кем и не дружила, держала дистанцию. К десятому классу поползли слухи о ее не вполне нравственном поведении, мальчики ухмылялись и провожали взглядом хрупкую фигурку. Потом ужасный скандал, когда завуч зашла в женский туалет в самое неподходящее время, и только Татьяна Николаевна защитила девочку, от которой отвернулась вся школа. Алина водрузила на парту пакет с ромом, колой и лаймами и оглядела класс с насмешливо-торжествующим видом: давно уже работает в Москве, руководит российским филиалом всемирно известного алкогольного концерна. В кабинет вошла Полина Старостина. Фамилию свою оправдывала с пятого класса: с важным видом носила журнал, всегда знала, кто болеет и кто опаздывает, не пропустила ни одного урока – разве что однажды, когда ее увезли с аппендицитом. Вежливая, приветливая, обязательная – чудо, а не человек.
– Татьяна Николаевна!
– Ох, Полинка! – учительница поднялась из-за стола и обняла бывшую ученицу, на глазах у обеих выступили слезы.
– Это вам, – чуть краснея, Полина протянула коробку ванильного зефира. – Чаю попьете.
– Полинка, ну что ты, брось, не стоило, – улыбалась Татьяна Николаевна, как же сердце бьется. – Садись, рассказывай. Как твои дела?
– Просто прекрасно, весной родила сына!
– Да ты что, вот молодец! И как назвала первенца?
– Володей. Только это не первенец, это третий, – Полина все еще улыбалась, но что-то неживое промелькнуло на миг в ее правильных чертах.
Татьяна Николаевна всплеснула руками:
– Ай да ну! А муж кем работает?
– А я не замужем пока, – Полина покосилась на портрет Лобачевского. – Не спешу с этим. Свадьба – дело серьезное.
– Ну так дети-то хоть при отце?
– А, ну конечно. У каждого по отцу, – улыбка стала нервной. – Татьяна Николаевна, ну а вы как?
– Да что ж я, – учительница покрутила в руках коробку зефира. – Муж умер, десять лет тому. Живем теперь втроем: я, да Галка, дочка моя, да Ленка, внучка. Живем хорошо, картошку вот копали. Думаем, может, квартиру продать да в село уехать.
– Это же прекрасная идея, – просияла Полина, довольная переменой темы. – Свежий воздух, можно огород выращивать. К тому же, жилье в селах недорогое у нас, я читала…
– Полинка, а ты помнишь, как вы в пятом классе общий знаменатель искали? – вдруг оживилась Татьяна Николаевна.
– Н-нет, не помню, а что там было?
– Ой, ну ты шо. Щас я тебе напомню!
Татьяна Николаевна подошла к доске и принялась быстро, отточенными движениями писать пример:
– Где-то так было, видишь? Сложение натуральных дробей. Три пятых плюс семь девятых плюс одна восьмая… И надо привести к общему знаменателю, видишь?
– Да, вижу, – прищурилась Полина. – И как мы его искали?
– Смех и слезы, у меня уши в трубочку свернулись. Женька Вернер ворон считал, а как я его спросила, он и выдал: все перемножить. Маринка Казанцева руку тянет, ну она девка толковая, спетрила уже. И Олеська Светлова кричит, спросите меня, спросите! А я Севку Лепко к доске вызываю. Он выходит, глаза пучит, как рыба об лед, тут помню, тут не помню. Тахир Алиев за первой партой смеется – я и его к доске, давай выручай товарища! Только помощи от него как от того гороха. А Алинка Смирнова с первого раза все верно написала, когда я ее вызвала. Но мы на том примере долго просидели, помнишь теперь?
– А-а, ну точно, да! Теперь все вспомнила, – соврала Полина.
Они сидели вдвоем в пустом классе и говорили. Татьяна Николаевна вспоминала, ее бывшая ученица счастливо смеялась, а иногда сочувственно качала головой. Стемнело. Полина посмотрела на черноту за окном, потом на часы.
– Татьяна Николаевна, половина девятого уже, я, наверное, пойду.
– Конечно, Полиночка! – спохватилась учительница. – Спасибо, что пришла, не забыла.
Обнялись на прощание. Татьяна Николаевна неторопливо стерла с доски, затем поправила стул за первой партой, где пять минут назад сидела Полина. Оглядела пустой класс. Давление поднялось. Дети. Сентябрь. Белые банты. Гладиолусы на столе. Нет, орхидеи. Общий знаменатель. Сердце. У каждого по отцу. Дети. Уложив коробку зефира в сумку, она щелкнула выключателями и прикрыла за собой белую деревянную дверь.
