Читать книгу: ««Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки», страница 2

– Это почему это?! – Он не смог скрыть удивления.

– Потому что они неотменяемы в при́нципе! Где захочу – там и бу́ду летать! И когда́ захочу! У меня уже давно все биле́ты на все мои ре́йсы на десятки лет вперёд приобретены, если не больше, – с жёсткой расстановкой отчеканила Она, а потом, несколько поразмыслив, добавила:

– Впрочем, насчёт «больше», а также «дальше»: тут вот чего не знаю – того не знаю… Но в любом случае и при любых раскладах – на всю оставшуюся жизнь! Ха-ха! Надеюсь, это все́м понятно! – объявила Она с улыбчивой спесью на лице, резко подавшись вперёд и вонзая оранжевые когти в тёмно-зелёную тиснёную поверхность крокодиловой дамской сумочки, лежавшей у Неё на коленях.

– Ла-адно! Успокойтесь себе там! Надо будет – отменим, – опять отмахнулся Он от Её наду́мок своей чёткой чистой ладонью.

– Ну, давай-давай, я посмотрю. У вас отменялок нет, чтобы мои рейсы отменять, – продолжая глумиться, Она опустила взгляд пониже, а потом перевела его чуть влево, словно показывая, что в эту минуту ищет, но никак не находит предполагаемые отменялки у Его подопечного.

– Ты про чьи отменялки-то?! – уточнил Он.

– Про его – не про твои же!

Он сделал ладонью, теперь уже как будто затыкая Её, какой-то непонятный, вызывающий странные и, возможно, неприятные сомнения жест – то ли натужно намекающий, что Она явно не о том, о чём думает Он сам, то ли примирительный и говорящий, что не надо бы при сыночке, – и, понадеявшись, что Она, может быть, поколеблется и всё же сменит тему, едко спросил:

– Это про какие это?

– Да всё про те же! В данном случае меня его́ отменялки интересуют. Твои-то я видела. Хотя и его отменялки я тоже видела. Но у тебя всё в порядке с отменялками, – осклабилась Она, – а вот как у него будет – ещё посмотрим…

– Где это? Сама хоть знаешь, где видела? – уже стал издеваться Он.

– Да всё там же! – хмыкнула Она.

– А-а, тогда-а-то?.. Когда ты под столом сидела? – Он исказил рот в скабрёзной улыбке, казавшейся ещё более циничной на Его холодном лице.

– Да нет, не тогда – в другой раз. Под стеклянным столом когда, под стеклянным, внизу, сверху через стекло, – и Она, гнушаясь чего-то непонятного, снова посмотрела на Него, превратив свой маникюр в хищные когти, расставленные Ею по глянцевой коже дамской сумочки. – А тогдаа-то, в то-от раз, когда я под те-ем столом сидела, я другие отменялки видела, – и, презрительно и брезгливо ухмыльнувшись, отвернула от чего-то вспомнившегося и унизительного своё красивое лицо.

– А-а, вы всё про одни и те же! – парировал Он.

– А про какие же ещё! – отчего-то задетая за живое, посмотрела Она с ответным вызовом на Него, вцепившись когтями в свою сумочку.

– Да разные есть отменялки. Не всем доступны для понимания только.

– Эт' какие ж такие?! – интригуя обоих и забавляясь как своим вопросом, так и ожидавшейся либо неожиданной полисемантикой ответа, вопрошала Она.

– Успокойся, говорю! Такие вот! Сама знаешь чьи!

– Рейсы или отменялки?

– Это кому как… В принципе, и то и другое… – мнимо успокоился Он, сбавив тон, но оставляя повод для размышлений и сомнения. Потом Он, убрав улыбку с лица, сделал паузу и люто прошипел, глядя Ей прямо в глаза:

– Стррой ссменим!

– Это я и без вас знаю! – фыркнула Она, как лошадь, отчаянно куражась. – Этим нас не напугаешь! – и демонстративно погрозила всем в Их лице указательным пальцем с оранжевым ногтем.

– И я знаю! Мы все знаем. А вы знайте себе там, где вы там себе знаете всё про всё! Раз вас даже этим не проймёшь, то сколько угодно можете там себе знать, что́ вы знаете! – Он будто бы и не заметил Её придурошной бравады и продолжил в уже преспокойной и развесёлой интонации фокусника:

– Даже уже тогда, Там, всё равно – будет! Если не вспомнит. Когда уже дедушкой с палочкой станет – всё равно будет всё из вагона в вагон переходить: из ваго-она – в вагон, из ваго-она – в вагон, из ваго-она – в вагон и так далее!.. – водил Он с вальяжным злорадством свободной левой кистью с поджатыми в ней большим пальцем перчатками в воздухе по амплитуде Вечного Маятника, подвешенного под сводом собора Монферрана в Ленинграде, куда позднее, когда малец чуть-чуть подрос, Он сам и отвёз его, забрав отстающего второклассника из школы посреди уроков, – и шепнул То, Что́ должно было, по Его задумке, через много-много лет дать сукину сыну возможность выбраться из всего этого дерьма, но выбраться уже самому́, а именно то́, что ход этого Вечного Маятника и поддерживается, и смещается в силу вращения Планеты.

Теперь Она, через силу стараясь не отводить от Его прямого взгляда своих глаз, стремившихся смотреть только на сына, – принимала каждое слово, весело и чётко проговариваемое Им, за нож, вонзаемый Ей, Матери, в тело. А малец, ощутив собственную предательскую внутреннюю тягу к издевательству, начал подспудно подсказывать Ему, как бы сделать Ей побольнее, колюще-режущими жестами выпрямляя неровно и нервно, но мнимо по-каратэшному вперёд свою напряжённую правую ладонь то в направлении Её шеи, то целясь в сердце, то в живот, а потом повторяя эти магические движения уже зажатым детским кулачком. Она вдруг стала глупо подскакивать на сиденьи вагона при каждом произносимом Им слове. Почувствовав передавшееся мальцу состояние, Он, прервавшись, грубо цыкнул сверху вниз на его всё-таки полные зависимости от Него и полные ужаса от всего происходящего широко открытые глазёнки и раскрытый рот, жадно глотавшие каждую произносимую Им и вдобавок парируемую Ей фразу; а глазёнки, перебегавшие с Неё на Него, запечатлевали в его маленькой голове Их разговор, в котором сам Каратэист уже потерял, кто друг, а кто враг, но который он явно хотел сохранить глубоко в своей маленькой душонке, собирая его слово за словом, как жемчужину за жемчужиной собирают драгоценное ожерелье, которое надо будет потом обязательно как-нибудь – как, он не знал и не думал в тот момент, – вернуть обратно, наверх, Им Обо́им, – но сейчас нужно было просто взять всё то, что́ доносилось до его детских ушек, как драгоценность, всё как есть, с собой, вместить в себя – и унести. Но Отец снова цыкнул, причём цыкнул резко и жестоко, пришпорив в нём ужасу:

– А ты не слу́шай! Не тебе говорят! И ру́ку отпусти! Это я ещё посмотрю, как ты это ожерелье из себя достава́ть бу́дешь! Посмотрим, сколько дерьма́ ты нам наве́рх поднимешь вместе с ожере́льем твоим! Жемчужным. На обозре́ние! Отверни́сь вон туда́ и сиди молчи́ в тря́почку! Вон туда́ – в у́гол гляди! И ру́ку отпусти, говорю! – и Он, снова повернувшись к Ней, продолжил измывательски подсмеиваться то ли над Ней, то ли над собой, то ли над ним. А потом, брезгливо скинув с себя обиженную маленькую лапку своего щенка, выдержал очередную паузу и серьёзно отчеканил Ей в лицо:

– А то ещё знаешь, как у нас двери резко иногда закрываются. Можно ведь и в вагон не успеть зайти однажды, так и остаться… – говоря это, Он направил большой палец освободившейся правой руки в пол, а потом задорно перекинул перчатки из левой ладони в правую, повторив большим пальцем левой руки, а потом обеими руками свой поражающий жест зрителя гладиаторского боя. Малец, пронаблюдав такую ловкость Отца, даже округлил глазёнки.

– Как?! Как Ты мог!? Я этого не вынесу! – сокрушённо, на вдохе, паралитически дёрнув руками, ужаснулась Она, словно получила последний удар кинжалом с проникновением в грудную клетку. А брошенный щенок, пробудившийся было от таких Отцовских фокусов, всё-таки отвернулся в указанную Отцом сторону и насильно замкнулся в себе и в своём присутствующем отсутствии.

– А вот так! Так! – улыбнулся Он с тонкой издёвкой. – Ты и не узнаешь, успокойся! Но сейчас – ты это знаешь и будешь жить всю жизнь, зная! И мучиться до самого конца: сбудется – не сбудется… Это потом, после уже… Как цветик-семицветик: сбудется – не сбудется… сбудется – не сбудется… – и, глумливо изобразив разудалое гадание на цветике из пустых, завядших чёрных пальцев своих кожаных перчаток и сам себе подхихикнув, жёстко добавил:

– Причём неизвестно, что́ там сбудется, а что́ – не́ сбудется… И перед собственной смертью – бу́дешь! Но… всё равно ничего не сможешь поделать! Ни́-че́-го́! – продолжал Он цинично улыбаться Ей в лицо, в абсолютном отрицании покачав из стороны в сторону указательным пальцем.

А Она – которая потом сама же и сводила сына, уже немного подросшего, в московский ТЮЗ на советский театральный спектакль под названием «И всё-таки она вертится!», при этом оговорившись и поставив ударение в слове вертится не на тот слог, но сразу же машинально и удивлённо усомнившись прямо в прыщавое лицо подростку в правильности поставленного Ею самой ударения, да так, что тот потом долго, всю свою юность, непременно качая головой влево-вправо, подобно Маятнику Фуко́ в Исаакиевском соборе, задавался вопросом: «Так всё-таки она ве́ртится?.. Или всё-таки она верти́тся?» – теперь, после прозвучавшего ужасного Отцова пророчества, с онемевшим будто бы в ожидании смерти лицом, обречённо подобрав внутрь ладоней свой маникюр и так, одними подогнутыми фалангами придерживая свою сумочку, уже не смогла ни встать, ни выйти без их помощи на следующей станции с радужным названием «Молодёжная», которую впоследствии, незадолго до запуска в эксплуатацию вагонов новой конфигурации, действительно отрезали от Филёвской ветки метро, предварительно приплюсовав к этому обрубку ещё одну станцию с не менее оптимистическим названием «Крылатское», путь к которой от их станции затем надолго закрылся. Впрочем, это произошло гораздо позднее, когда стоимость поездки на метро в любом направлении перестала укладываться, как раньше, в один советский пятак и, пройдя путь в 10, 15, 20, 50 внезапно подешевевших копеек и далее, после полного искусственного обесцениваниясверху внутренних советских денег, начала исчисляться рублями и десятками рублей. Когда и почтовые марки Почты России перестали быть почтовыми марками Почты СССР, стоившими когда-то копейки. Когда маятник Фуко был снят со свода собора Монферрана реакционными церковниками, принявшимися заново за своё извечное мракобесие, проникающее даже в школы. Когда городские телефоны-автоматы уже больше не срабатывали не только на затёртые двушки и однушки, а вообще перестали принимать какие-либо смешные детские копеечки. Ведь сам рубль уже стал мелочью.

Мама, разлюли́ всех этих генералов-разгенералов с их товарищами сотоварищи на примере случаев сослагательного наклонения, прочих ярких форм русских глаголов люли́ть-разлюли́ть и других грамматических и лексических средств передачи божественных возможностей и невероятных, на первый взгляд, вероятностей в русском языке, независимо от их прогнозируемости отчётливо свидетельствующих о непреложности правила, согласно которому история не знает сослагательного наклонения, и ещё… семнадцать мановений осени

 
Во поле берёзка стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли-люли, стояла,
Люли-люли, стояла.
 

Русская народная песня

 
Лесенка-лесенка: клавиши-ступеньки.
Лесенка-лесенка: солнышко на стенках.
Лесенка-лесенка: множит эхо смех.
Лесенка-лесенка торо-пит-ся на-верх!
 

Радио Маяк

 
Счастье есть, я хочу…
 

Муха

 
Посмотри, как носится
смешная и святая детвора,
позабыв про стыд и опасность после
с осложненьем заболеть.
 

ДДТ

 
В этой безумной любви
Мы, конечно, утопим друг друга
И будем вечно лежать,
Как две морские звезды.
 

Ва-Банкъ

 
Солнце моё, взгляни на меня!
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох – дай огня!
Вот так!
 

Виктор Цой

 
А мы гуляем, мы крутые, ага!
А мы хорошие, незлые, ага!
Завтра будут вы-ход-ны-е!
 

БрэйнСторм

 
И снится нам не рокот космодрома,
Не эта ледяная синева.
А снится нам трава, трава у дома,
Зелёная, зелёная трава.
 

Земляне

* * *

– Ната-аш!

– Ау?!

– Пятёрка исчезла!

– Какая ещё пятёрка?! Ты о чём, Коль? Сидишь там на кухне – и сиди себе. А я тут с ним вожусь одна.

– Ну си-иненькая такая, из пиджака у меня! Дайка в этом кармане ещё посмотрю… Чё-то не-ет. Ну-ка… а тут? И в этом не-ет. Наташ, ищу-ищу – нигде́ не нахожу! Исчезла, и всё тут!

– Что за бред! Давай ищи лучше!

– Ну нет, и всё! Пропала!

– Он, думаешь?

– Да ты что! Вряд ли! Не дорос ещё…

– Ко-оль!

– Да?!

– Иди сюда, в комнату!

– Куда ещё?! Наташ, не отвлекай: мне на работу скоро выходить.

– Коль! Ну не красавец ли, а!? Нет, ну ты посмотри! Ходит тут! Ходит и радуется! Говорит: «Синий, синий он!»

– Наташ, поди лучше ты! Не слы-ышу-у, не пойму, какой Сион? Ты мне про какой Сион сейчас говоришь?! Сионизм? Да где!? Покажи!

– Коль, так поди! Посмотри: «Голубой», – говорит. Голубой у него, видите ли, и скрывает. И ходит тут всем синенькую свою то показывает, а то прячет. Я не могу орать на всю квартиру! Сам вот и увидишь, и услышишь!

– Я чай пью! Что́ у него там синенькое?

– Коль, ты – Отец! Вот ты и посмотри, и сам разберись, он голубой или синий всё-таки. Как по-твоему, Коль?! Те как лучше будет, на твой честный взгляд? Поди!

– Что́ тут у вас?! Аа-а! Это ж на-адо! Это мой парень! Мо-ой! Это ж мо-ой па-арень! Вот это да-а! Во́т молоде́ц! Хвалю́! Наташ, ты – Мать! Поэтому синий он или голубой – сами разберётесь. В любом случае одно из двух: либо он синий, либо голубой. Но, может, есть и третий.

– Коль, какой ещё третий? Третий – это кто?! «Кто третьим будет?» – так, что ль? Ленин, что ли? И где он, Ленин-то? Ау!

– Никто, Наташ! И не Ленин, и не парень мой уж точно третьим не будет никогда! А третий слу́чай!

– Коль, какой тогда?

– Даже четвёртый есть случай!

– Коля, не пугай! Это про тебя, что ль, голубой или синий?

– Ладно, Наташ, успокойся ты уже! Не хами! Так и собираешься мово́ парня в истерике воспитывать?!

– Какой тогда, Коль?

– Что «какой»?

– Ну, третий случай какой? И какой четвёртый случай?! Отвечай! Не томи!

– Значит смотри. Сын, купюру переверни!.. Вот! И теперь обратно снова переверни. Вот! Третий – это когда либо один из них голубой, а второй – либо голубой, либо синий. Поняла, Наташ? Или дальше рассказывать?

– Я-то поняла! А он-то понял?!

– Та-ак, теперь популярно для тех, кто не понял: третий – один из них синий, другой – голубой, а четвёртый…

– Да, а четвёртый, Пап?!

– А четвёртый – наоборот. Но у тебя всегда будет так: один из этих двух синяя, а вторая голубой. Холодная, в смысле. А кто есть кто́, – решайте сами!

– Да кто?! Кто? Коль! Чёрт! Вот всё вечно перепутает!

– А говорят ещё, что среди женщин дальтоников нет. Ты и есть дальтоник!.. среди женщин.

– А он, а он?! Он-то кто?! Кто тогда он!?

– А мой парень – это пятый случай! А деньги пусть себе́ оставит. Ха!

– Ладно. Хорошо хоть, не голубой. Главное, чтобы он понял. Я буду голубая, а он – синяя. Пфу! В смысле, синий. Слышь, Коль! А давай его отдерём как следует, а?! Чтоб впрок ему было и неповадно в дальнейшем. А?!

– Да не-е! Оста-авь. Может, научится чему-нибудь.

– Чему научится-то? На дело ходить с малолетства?! Нет, думаю, надо! Всё-таки… А то ведь так и будет теперь. А потом оглянуться не успеем, как он уже постоянный клиент детской комнаты милиции, а там, глядишь, и зона не за горами.

– Да ничего. Нет теперь пятёрки – и ладно. Наташ, ну ты сама подумай, ну на что нам эта пятёрка сдалась? Тьфу! Не мелочись. Тоже мне, проблему нашла! Не суетись по пустякам! Мы скоро все двадцать пять придумаем, и без пятёрки.

– Опять двадцать пять! Двадцать пять уже есть, Коль. Ты что, не помнишь? Вводили.

– Ты про какие двадцать пять-то?.. А-а, точно! Раз вводили – значит всё! Сказано – сделано! Тема закрыта! А давай тогда сразу пятьдесят сделаем, а? Наташ? Как тебе, допустим, пятьдесят? Понравились бы?

– Ну, ничего… Хотя… смотря как выглядеть будут эти пятьдесят.

– Да не волнуйся, Наташ!.. Хорошо будут выглядеть! Норма́льно. Как обычно. А?! И мы разных, разных самых наштампуем. И все по пятьдесят! Одни полтинники, полтинники – представляешь?! И все разные такие, разные-разнообразные… Уххх! Картинки интерессные… разноцветные… в основном, синие, голубенькие, или нет… сперва зелёные. И бумажные, и медью – блеск! И звонкие такие! И алюминий, и…

– Ты про рубли?

– Не рубли, а обрубки – одно загляденье. Но знаешь, как звенеть будут?! Аа-аа – дзыннь! Зато́ за ними нагибаться не надо будет никому. Тоже плюс для всех. Мелочь – она и есть мелочь. А потом и сто в ход пойдут. И деревянные можно тогда уже будет смастерить. В смысле, по чертежу заранее. Э-эхх, заживё-ём!

– А, ну ра́зве что… Ну, тогда можно ещё, наверное… – Это потом уже, когда по двести. Как считаешь?

– Ты о чём вообще?! Ну, решай. Сам решай! Я тут не у дел. Ты́ хозяин! Я на ку́хню.

* * *

В послеобеденный тихий час не спалось: из-за отсутствия штор дневной свет заливал комнату. Поминутно жмурясь от солнца, малец развлекался как мог. Он оторвался от своих занятий, когда из прихожей до него донёсся ласковый мамин голос, мурлыкавший знакомый ему с младенчества мотив про берёзку, стоявшую во́ поле, – колыбельную, которую Она часто напевала ему и которую он так любил слушать, засыпая только под неё. А сейчас, увлечённый важнейшим делом – пытаясь то подцепить пятикопеечной монеткой, выштампованной из медно-цинкового сплава, какую-то странную круглую выпуклую чёрную пластиковую крышку, непонятно для чего прибитую к стене кривым и ржавым гвоздём у широкого, неровно покрашенного плинтуса и никак не желавшую окончательно отрываться, несмотря на то что она уже достаточно свободно болталась и легко крутилась влево и вправо в его детских пальчиках, то пробуя с опаской проверить бабушкиной стальной шпилькой-невидимкой, вовремя отдёргивая руку, две интересные маленькие дырочки в этой странной чёрной круглой коробочке, уводящие куда-то в бесконечную увлекательную даль, – он с недоверием посмотрел сквозь дверной проём на Мать, певшую про свои люли-люли и державшую зачем-то в руках его серые трикотажные колготки в мелкий рубчик: Мать, по его мнению, была абсолютно не права в данную минуту среди бела дня в своём сентиментальном пении с его колготками в руках, которые, как Она настаивала, он должен был теперь надеть, хотя ему было вполне тепло, а колготки хоть и были чистыми, но не отстиранными от его же пятен, и это даже он понимал своим четырёхлетним умом, о чём тут же и сообщил, стоя босиком в трусиках и красной в большую белую клетку байковой рубашке, с бабушкиной невидимкой в одной руке и с пятикопеечной монеткой в другой, только что появившейся на сцене Певице, вдобавок покрутив прямо в лицо Матери пальцем у виска.

Она, видя, что на сына ничего не действует, уже зашла к нему в комнату, продолжая петь про берёзку и про то, как эта кудрявая берёзка где-то там стояла, – люли-люли. Получив эту, хотя бы какую-то, его реакцию на своё полное заботы сольное выступление, Она немного помялась и теперь начала отступать назад к входной двери, наклонив при этом свой стройный стан, облачённый в белую плиссированную блузку, в его сторону и то заманивая его оранжево-рябиновым маникюром, то мягко кладя ладони себе на коленки, прикрытые серой просторной льняной юбкой. И так пятясь, Мать ласково заглядывала своему ребёнку в глазёнки, контакт с которыми не хотела терять, поскольку всё-таки надеялась по-матерински нежно выманить его в нужном Ей направлении. Но, поняв в итоге, что днём ночные музыкальные темы не влияют на его здоровое и бодрое сознание, тем более занятое в настоящий исторический момент времени важнейшими вопросами современности, включавшими в себя не иначе как планы ГОЭЛРО, равно как и их финансирование, Она подошла к нему и, не надевая на него колготок, быстро и грубо вывела его за руку из комнаты, а затем – за порог квартиры, предварительно позволив ему напялить на ноги какие-то первые попавшиеся большие тапки, которые он, судорожно цепляясь от Неё за дверной косяк, объявил своими.

– Не хочешь надевать колготки, тогда вот и ходи́ голый! Пальцем он ещё Матери будет крутить!

Дав ему возможность немного очухаться и даже посмотрев не без научного интереса на то, как он пытается дёргать за ручку двери квартиры номер два – на которой, по правде говоря, вообще отсутствовала табличка с номером, – чтобы попасть обратно – туда, к своим занятиям, к Бабушке Наташе, Папиной Маме, только что прокричавшей ему под звон сковородок и кастрюль с дымившейся кухни что-то про полдник и кефир, и про сырники, запах которых донёсся до него, обволакивая всё его маленькое естество, именно в момент их ухода; дождавшись, когда он по-футбольному яростно отбарабанит своё ногами в захлопнутую Матерью за ним и за собой входную дверь, а вымотавшись, поймёт всю безнадёжность ситуации: либо идти с Ней, либо оставаться тут сколько угодно, пока не откроют, так как до электрического звонка он всё равно не дотягивался, тем более провод звонка, давно кем-то вырванный, свободно болтался сам по себе, а на кухне у всегда громко, честно и смело говорившей с пространством безграмотной Бабушки постоянно вещало включённое на всю мощность радио, и Бабушка его всё равно бы не услышала, – Мать уже была уверена в неизбежном успехе и стала медленно подниматься по лестнице, повернувшись спиной к нему, но тонко чувствуя и на последнем пределе сохраняя магнетизм увеличивавшейся дистанции между собой и ним. Потом, осознав, что сын смотрит, но держится на своём пятачке, всё-таки обратила к нему своё лицо и сказала с нотками подбадривающей материнской нежности в голосе:

– Ну? Что же ты? Пойдём! – и ловко подмигнула ему.

– Куда-а?! Никуда не пойду! – отрезал он, заняв оборону.

– Ладно, не капризничай, пойдём: там праздник – отдохнём, – и продолжила крутой подъём.

– Какой ещё праазник? – медленно провожая Её, шедшую наверх, скептическим взглядом – мол, иди-иди, – но всё же чувствуя сердцем неумолимо увеличивающийся между ними разрыв, по-детски наивно поинтересовался он.

– День рождения, говорю же… Я что, буду своего собственного сына обманывать?!

– У кого это ещё? – допытывался он.

– Пойдём. Пойдём. Не хандри! Пойдём, – уговаривала Она сверху с улыбкой зазывалы, опершись одной рукой на поворот деревянных бордовых перил, ведущих выше, на которые Она уже успела повесить его детские колготки, – а другую руку спрятав за собой.

Он не сходил с места. Хотя Она прекрасно сознавала, что ещё чуть-чуть – и он не выдержит и пойдёт. Но он был твёрд, поняв, что раз уж Она остановилась, значит будет ждать его или что Ей что-то нужно от него. Молчали.

– У тебя яблоко же есть. Дай хотя б, – решил он, наконец, осторожно, если не перейти в наступление, то хотя бы разведать, почему Она, явно неспроста, держит руку за спиной. Но Она, весело улыбнувшись, почему-то неожиданно опять сорвалась с места и пошла дальше от него, выше… Он – за Ней, с кольнувшей всё его достоинство и веру в собственную главность мыслью, поставившей вдруг под сомнение всю уверенность в себе и в Ней: «Куда это Она?.. Бросит?.. Уйдёт?..» Но вслух произнёс совсем другое:

– Оборзе-ела, што-оле?! – при этом он незаметно для себя уже поднялся за Ней на целый марш вверх, а Она, как и он, отрицательно поляризованная, прошла дальше – на следующий, так, что их снова разделяло всё то же самое расстояние. Остановились. Она издалека посмотрела ему в глаза и упрямо села на верхние ступеньки своего лестничного марша.

– У меня нет никакого яблока! – сказала Она, разводя руками, сидя в своей белой плиссированной блузке и в длинной просторной льняной серой юбке с карманами, покрывавшей Её коленки и всю длину ног до щиколоток, там, далеко над ним, в конце лестничного марша, составлявшего прямую от него к Ней, на ступеньках, которые, как он думал, ещё могли вернуть Её к нему вниз или же привести его к Ней наверх. Но Она сидела, сосредоточенно и спокойно глядя на него вниз с улыбкой Джоконды, как сидят красивые и довольные собой женщины или Алёнушки там всякие на берегу, ждущие козлёнка, например, или дебильного братца-Иванушку в надежде, что он наконец бросит пить, или другого милого их сердцу близкого друга, чтобы задать ему этот сакраментальный, но важный скорее для него, чем для неё вопрос: «Когда?!»

– Ну, я ж ви-идел. У тебя пра-авда я-аблоко… А ты меня на полдник к Ба-абе не пуска-аешь! – капризничал он.

– Да где?! Нет у меня! Где? Где ты видишь-то? – Она встала и снова начала подниматься, заманивая его наверх, и, уже повернув было через правое плечо – к началу ещё одного лестничного марша, – остановилась, провокаторски сделав широкий шаг в длинной просторной юбке сразу через две следующие ступеньки вверх и держась правой рукой за поручень, посмотрела на него вниз, а затем, заправски мотнув головой наверх, при этом как-то ласково и хитро подмигнув ему, позвала таинственным полушёпотом:

– Пойдём! – и снова спряталась на задний план за перила, подчёркивая тем самым, что Её уже нет, что Она уже там, наверху, со всеми, кто уже, наверное, был наверху.

– Я-аблоко да-ай. Хоть кусну-уть, может, да-ашь?.. Живот свело-о. Бли-ин, прям не могу, как ре-ежет, – жалостливо проканючил он, хоть и чувствуя определённый голод, но ещё будучи в состоянии терпеть данное лишь некоторое недоедание, остроту которого он – теперь, когда заметил высунувшееся из-за перил следующего лестничного марша лицо Матери, видимо, испугавшейся на секундочку его беды, – попытался внутренне спровоцировать, усилить до невозможности, чтобы, как он надеялся, мука всех голодающих в этот момент детей Земли, включая детей Зимбабве, а также его собственная мука демонстративно, но максимально правдоподобно отразилась на его лице и передалась Ей. При этом он, чуть скорчившись, с мучительным притворством схватился рукой за живот, плаксиво скривил рот и, тупо глядя на напольную плитку подъезда, мысленно в последний раз попрощался с бабушкиным полдником:

– Я ви-идел, у тебя бы-ыло!

– Так не пойдёшь? – уйдя за верхние перила, Она всё-таки заколебалась, демонстративно потеряв надежду на улов. Потом вышла, перегнулась через поручень и наматывающими движениями рук мотальщицы, словно подтягивая за невидимую леску обратно к себе наверх воображаемый крючок, только что ещё соединявший через полтора пролёта Её и голодный экземпляр подводного мира внизу, с которого он у Неё теперь так досадно сорвался, – пошла дальше – так, чтобы он видел эти Её приёмы, – снова кольнув этим его надежду. Но вдруг, что-то себе подумав, Она приостановилась и опять притаилась в невидимом месте лестницы у стенки со словами:

– Ну, хорошо. Ладно… Если ты не пойдёшь, значит и я не пойду. Без тебя мне не надо. Зачем мне это? – разгадав его мысли, Она подчёркнуто лояльно приняла его игру, села где стояла, словно сдавшись, на ступеньках лестницы, готовых вести Её дальше наверх, с ним или без него, и, замерев, замолчала вместе с ним.

– Что́ это «Э́ТО»? Яблоко? – попытался разузнать он, о чём Она.

– Нет.

– А что́?! – любопытничал он.

– Долго рассказывать.

– Нет. Ты объясни-и… Объясни! – топнул он ногой, прибавив к этому нечто вроде обещания:

– Вот тогда пойду-у с тобой.

– Эх, дружок, если я тебе сейчас начну всё объяснять да разъяснять, знаешь, сколько времени уйдёт? Так мы и на День рождения не успеем.

– Чей деньражденье?! – воскликнул он пытливо.

– Да неважно… Тебе-то что?

– На мой?! – вдруг вдохновился он догадливо, подбадривая сам себя неожиданной возможностью не просто праздника, а сразу увиденного им в собственном воображении торжества в свою честь, на котором, вероятно, даже можно будет и получить целую фруктовую тарелку из заветных апельсиновых долек, яблок, киви и всего того, что́… Впрочем, чего́ «того…» – он и вовсе не мог представить себе: наверное, чего-то, сопровождённого зажжёнными свечами, уже неясно замерцавшими в его сознании в количестве пяти, из которых, правда, одна отчего-то не горела и над которой он с мыслью «Забыл кто-то, что ли, зажечь? Вы чё, люди!? Совсем?! Да?» уже держал горящую охотничью спичку. В этот момент, оглянувшись вокруг, он и сам не понял, как оказался там, где теперь стоял, держась за поручень, уже наверху лестницы, как-то незаметно и волшебным образом приведшей его детскими скачками дальше, наверх, поближе к Ней, которая при звуках приближения его шлёпавших взрослых тапочек снова тихонько, но уже не так быстро, пошла дальше и выше…

Затем Она резко обернулась и, глядя ему сверху вниз в глаза, бросила вызов обречённому:

– Мы ни на чей не успеем! Если ты будешь думать так долго. Мы и на твой День рождения тоже не успеем, уверяю тебя, – издевательски мнимо успокаивая его с уже занятого Ею, хоть и теперь не столь далеко от него, но всё равно более выгодного положения, Она одарила его улыбкой, за которой последовал резкий выдох в направлении почему-то поднятой им сейчас как раз в сторону Неё и чуть согнутой в локте левой руки с воображаемой пылавшей ярким пламенем охотничьей спичкой.

– А когда у меня будет деньраждение? Когда?! – настойчиво спросил Охотник, поставив левую ногу сразу через ступеньку и всё ещё цепко держа в своём сознании теперь чуть заколебавшееся пламя на вытянутой руке, всем своим торжественным геройским видом показывая, что ему, в принципе, всё равно́ и по́ровну как на Её выдохи, так и на Её вдохи.

– Вот вначале пойдём, а потом узнаем. Раз уж ты такой настойчивый попался, – ухмыльнулась Она, но как-то по-матерински любовно.

– У кого узнаем? – стоял он на своём.

– Там узнаем.

– А све-ечки бу-удут? – проканючил он, как бычок.

– Будут тебе и свечки, и клизма, и Клязьма¹… И Клязьма в клизме, и из клизмы. Будет всё, что́ к этому прилагается!

– На деньражденье?! – взбодрился он.

– На Дне рождения. А где ж ещё?! Или ты не хочешь? – решила Она поддеть и его детскую любовь к торжественным событиям, и – заодно – его самолюбие.

Он помолчал, вздохнув, взвесив только что услышанное, а потом, понуро отвернувшись от Неё, начал рассуждать вслух, поминутно разводя руки, шмыгая носом и помогая себе обиженными кивками подбородка:

– Не-ет, я не хочу-у! Клизьму ты мне уже ста-авила! А кляузьму я знать не зна-аю, – тянул он с горечью, шаркая задниками больших не по размеру тапочек по пройденным ещё недавно вверх вслед за Ней лестничным пролётам – но теперь уже вниз, на исходные позиции, обратно к квартире номер два, поближе к Бабушке, – и наконец, уже снизу, окончательно определившись, звонко выпалил – Ей, туда, совсем далеко наверх:

– И не хочу знать!

Опасливо оглядевшись вокруг, изучая теперь местность нижней лестничной клетки, на которую он сейчас попал и которую всегда старался миновать бего́м – пролетая через несколько ступенек либо сразу в квартиру номер два, либо, наоборот, оттуда на улицу, на свет, – он осознал, что находится тут в полутьме, обусловленной отсутствием доступа лучей дневного света из окон, вместо которых на первом этаже была организована стена с входной дверью в подъезд, наглухо закрывавшая внешний проём лестничной клетки. А вот на Её-то лестничной площадке, где-то там наверху, где Она теперь стояла, глядя вниз с каким-то злорадным интересом, было совсем по-другому, гораздо светлее. И тут он понял, что скрытым мотивом его влечения туда, где осталась Она, была невыгодная разница между скудной освещённостью его теперешних позиций и светлым сиянием Её верхней площадки. После некоторого застенчивого молчания, вызванного его колебаниями между подмывавшим его общительность желанием спросить и навязчивым нежеланием выдать свои мысли и чаяния вкупе с осознаваемым им неизбежным риском во втором случае так и остаться сидеть здесь и зарыться в себя, в свои думки, навсегда, он всё-таки заговорил: