Читать книгу: «Иисус достоин аплодисментов», страница 15

6

– Мой руки, и будем ужинать. Я как чувствовала, что ты сейчас придешь, – не удержавшись, она вновь обняла сына. – Ну, иди, – сказав, она прошла на кухню. Сингапур разулся. Непривычно ему здесь было, все было слишком чисто и… богато. И больше походило на интерьер офиса. Мода такая – называлась «евроремонт». Белые безликие евро-обои, на которых висели безликие евро-картины – имитация масляной живописи на холсте. Еще недавно обои были пестрые, цветастые, и на них висели такие же пестрые и цветастые ковры. Но это стало давно немодно, это стало называться «колхоз». Модно стало то, что креативно или проще «евро». «евро», понималась как простота и минимализм, и ничего натурального, сплошная имитация, и, главное, чтобы из Европы. Шкаф – стенка это «колхоз», большая хрустальная люстра под потолком – «колхоз», шторы – «колхоз», ковер на полу – «колхоз» (и не дай Бог на стене! – жуткий «колхоз»). Но все это было, все это Сингапур помнил. Теперь все иначе. Теперь потолки не беленые, а подвесные, на окнах жалюзи, сами окна – стеклопакеты, вместо прежнего деревянного пола – ламинат, в спальне – ковролин (вместо ковра). Были желтенькие плюшевые диваны и кресло; теперь строго черные – из еврокожзаменителя – экокожа. Вместо хрустальной люстры с висюльками – множество строгих светильников. Телевизор не у окна (это был «колхоз»), а у стены (где был ковер); напротив – диван и кресла, и журнальный столик (черный) из европластика, на столе икебана (настоящая, но сухая, всё равно что из пластика). В углу компьютерный стол, на столе кактус. О покупке компьютера было много разговоров, прикидывались все за и против. Первое, и главное – это что эра наступила компьютерная, и компьютер, по определению, необходим как часть интерьера, как определение новой эры. Следующее «за» была его многофункциональность. На нем было можно делать все: можно было работать… ВСЁ, значит, делать. Выполнять любые операции, чуть ли не… Словом, крайне необходимая вещь. Против было одно – излучение, поэтому купили кактус. Компьютер был приобретен. Если раньше отчим каждый свой обеденный перерыв и послерабочее время сидел у телевизора и смотрел новости или фильмы, теперь все время (и выходные) проводил за компьютером: вот уже второй год он боролся со злыми силами, всякий раз совершенствуя своих героев, их оружие и защиту, их магию. Он и сейчас сидел на офисном крутящемся стуле и напряженно щелкал мышью. На мониторе шла война. Драконы, маги и рыцари отчима боролись с драконами, магами и рыцарями злых сил. В эти часы отчима лучше было не беспокоить, он был крайне раздражителен, и даже ужин мама ставила ему здесь же, на компьютерный стол.

Сингапур прошел в ванную. Все тоже «евро», только теперь евро-плитка, евро-ванна, евро-краны и евро-унитаз; только не белое, а голубое, все тоже безликое, как в уборной кафетерия. Вымыв руки жидким мылом, вытерев руки полотенцем (хоть полотенце осталось), он зашел в обложенную евро-плиткой евро-кухню. Кухня была отъевроремонтирована недавно, не узнать ее было. Раньше на стене у стола висели декоративные разделочные доски с дедом и бабкой с балалайками, еще какие-то плетеные панно с колосками, нравились они Сингапуру, и вся кухня ему нравилась, уютная она была, домашняя; аляповатая, но уютная, с геранью на окне, со шторками в пол-окна. Теперь жалюзи, и вместо деда с бабкой и плетеных колосков – еврокартинки, а вместо герани – какие странные неживые цветы с желто-красными листьями.

– Настоящие? – спросил он.

– Конечно, три тысячи один стоит, – ответила не без достоинства мама. Не удержавшись, Сингапур пощупал листья – да, настоящий был цветок, живой, но все равно… ненастоящий какой-то. Мама уже поставила перед сыном ужин из куриных крылышек в специях, купленных в супермаркете и картофеля фри, приготовленного во фритюрнице. Включив электрочайник, сразу поставив возле него большую красную кружку с уже опущенным в нее пакетиком фруктового чая, мама села за евро-стол. Грустно было Сингапуру, грустно и неуютно. Неживая стала квартира, все теперь было выдержано в определенном стиле, и оттого беспросветно обезличенное. Чашки подобраны под цвет плитки, плитка под цвет холодильника, холодильник двухкамерный… Все было подо что-то подобрано, подогнано, вплоть до последнего шурупа. Само по себе, все, вроде, было стильненько, красивенько… а в целом, не кухня, а стенд из мебельного магазина. Казалось, что сейчас подойдет охранник и скажет, что магазин закрывается, и все встанут и выйдут на улицу.

Сингапур ел молча, мама молча смотрела на него. Поев, он хотел поставить тарелки в раковину.

– Я сама, – опередила его мама.

Чай пили вместе, и всё молча.

– Прости меня, мама, – сказал он. Мама все молчала. – Ты права, мама, надо жить дальше, надо работать, – говорил он негромко. – У меня это, просто… словом… Словом, все будет, как ты сказала. Жить с вами буду. Глупостям заниматься не буду. Буду слесарем работать. В армию пойду… Словом, все будет нормально.

– Вот и хорошо, – согласилась мама. Она вздохнула. – Насчет армии не беспокойся, отец все устроит. Трудно это было – убедить его, уговорить, – она не удержалась, вздохнула. – Но он все устроит. Большие это деньги, Федор, так что… так что, действительно, работать тебе надо. – Она помолчала. – На следующей неделе у тебя будет военный билет. И со следующей недели пойдешь работать. Только деньги будешь отдавать все мне. А я уже буду тебе все покупать. Так будет лучше.

– Я согласен, – кивнул он.

– Тогда иди спать, в твоей комнате все готово, ложись. Можешь ванну принять, и ложись спать. Эти дни будешь по хозяйству мне помогать. А на следующей неделе, как на руках будет военный билет, пойдешь работать.

– Да, мама, – он поднялся.

– Ну все, мой родной, иди… Спокойной ночи.

Он подошел к ней, она поцеловала его в щеку, и Федор вышел из кухни.

Его комната была самая маленькая, она тоже была отъевроремонтирована. Но ему уже было все равно. Он повалился на евро-кровать и уснул.

***

Эти несколько дней, пока решался вопрос с его военным билетом и устройством на работу, Сингапур мало выходил из дома, более того – мало выходил из своей комнаты, все время проводя в постели. Отчим рано утром уходил на работу, чуть позже – мама, уходя, давала ему задания: приготовить отцу обед, убраться в квартире – пропылесосить, вымыть полы, помыть посуду, много чего она ему поручала. Ничего этого он не делал. Все лежал на кровати. Казалось, он даже не думал. Так только кажется, что человек целыми днями лежит на кровати, о чем-то думает, какие-то мысли бродят у него в голове, порой, странные, и после он встает, берет топор и выходит из дома. Ничего этого не было: ни странных мыслей, ни глубоких размышлений. Было одно бессмысленное отупляющее созерцание экрана телевизора. Телевизор – это великое изобретение. Сколько всего могло бы не совершиться, появись эта вещь лет сто – сто пятьдесят назад. Сколько беспокойных, ищущих выхода идей растворилось бы под магией этого голубого экрана, этого многоканального чуда света. Наверное, ничто так не подавляет сознание, как телевизор, но и нет ничего спасительнее в эти беспокойные томительные часы отчаяния, как, опять же, телевизор. Сравнится с ним может, пожалуй, только компьютерная игра. Но Сингапур брезговал садиться за компьютер после отчима. Телевизор, все-таки, стоял в его комнате, на его территории, этим он и удовлетворялся. Он смотрел все подряд, методично, один за другим переключая каналы кнопкой пульта. Ни одной программы он не досматривал до конца. Причем, фильмы, уже виденные им, фильмы, нравящиеся ему, он переключал сразу, переключал даже в раздражении, словно боясь чего-то. Этот страх, можно было, пожалуй, сравнить со страхом заговорить с давно знакомой и нравящейся тебе девушкой. Когда-то что-то было с ней, и, вроде, закончилось все, и знаешь – заговоришь с ней, даже по телефону, и увидеть ее захочется и вернуть то прошлое… а вместе с тем прошлым и ту боль. Хочется вернуть то прошлое, но ту боль не хочется возвращать, и… нечего даже думать, даже вспоминать о той девушке, о том прошлом. Лучше с какой-нибудь другой, пусть и дурой, пусть и скучной, но… Но хоть безболезненно. Противно, конечно, но безболезненно. Он и смотрел поэтому ток-шоу и сериалы. Скучные, бестолковые, зато сопереживать не нужно; смотришь на этих кретинов, счастливых оттого, что их показывают на всю страну, слушаешь их умозрительную глупость… ладно, и пусть говорят. Главное, не нужно было думать, слушая их, не нужно было сопереживать. Так он и засыпал, не сопереживая, и просыпался, не сопереживая, все под разговоры и суету на экране. Как пьяный проходил день, скучно, вяло и… ладно, и… все равно. Главное, без сопереживания, главное – равнодушно.

Мама и здесь не отчитывала его, словно понимала его состояние. Впрочем, отчим и сам благополучно мог сварить себе или пельмени, или сосиски, или просидеть за компьютером, предпочтя его обеду. За ужином мама была и довольна, что сын дома, а не где-нибудь шлялся и пьянствовал.

– Все нормально? – спрашивала она.

– Да, – отвечал Федор, глядя в тарелку.

Как-то он спросил:

– Сдали квартиру?

– Да, – ответила мама.

– Невестке этого… – он не договорил.

– Да, – кивнула мама. Больше на эту тему не говорили. Впрочем, особенно ни о чем не говорили. Мама рассказывала, как день провела, какие дела на работе, Федор слушал, кивал, поддакивал, когда и невпопад; мама не замечала этого, делала вид, что не замечала.

В один из таких вечеров она сказала:

– Ну, все, сынок, завтра пойдешь устраиваться на работу. Главная твоя проблема решена, – она положила перед сыном военный билет. – Все, теперь ты свободный человек.

Сингапур невольно усмехнулся – невесело усмехнулся.

7

За работу он взялся даже охотно, с рвением. В первый же рабочий день, расшиб себе лоб о трубу, когда лазил в подвал, содрал в кровь ладони, помогая крутить канализационный еж, и под конец дня уронил себе на ногу молоток. Все, на что он оказался способен – подавать гаечные ключи, и то в номерах путался.

– Ну, что, студент, это тебе не красками по картине мазать, здесь тебе никакого абстракционизма, здесь работать надо, – говорил Леха, парень двадцати пяти лет, крепко сложенный, лупоглазый и весельчак. Был повод, не было повода… впрочем, у Лехи всегда был повод, казалось, ничто его не печалило, все веселило. Он охотно откликался на любую шутку и где даже смеяться не стоило, если только улыбнуться из вежливости, Леха искренне хохотал во весь рот, блестя крепкими белыми зубами; он был здоровым парнем и знал это и гордился этим и пил от этого безбожно и всякую дрянь. С похмелья не болел, да и пьянел с трудом, но похмелялся охотно. Он, казалось, испытывал себя, свой желудок, печень, точно говоря – вот я какой, ничего меня не берет, хоть денатурат выпью, а все одно – не берет.

Пили слесаря всякую дрянь. Пили перед работой, пили во время работы и особенно, после работы. Причем водка и спирт считались элитными напитками, дорогими напитками, и оттого водку абы как не пили, а пили дрянь. Пили и кляли тех, кто продавал им эту дрянь, кляли, говорили тосты: Чтоб ты сдохла, Вика. Чтоб ты сдохла, Зина, – и в отвращении запрокидывали стопку и, все равно, шли к Вике, шли к Зине, шли, чтобы купить бутылку этой дряни, сделанной неизвестно из чего. Хотя, почему же неизвестно, рецепт был крайне прост: через самогонный аппарат прогонялся стеклоочиститель «Малышка» и добавлялся димедрол – вот и вся наука. Самогон, в том, классическом, понимании гнать было дорого, да и смысла в этом не было, и очиститель покупали и пили. От димедрола после первой уже стопки клевали носом, после второй валились, где сидели, просыпались с невыносимой головной болью и, снова кляня Вику или Зину, шли похмеляться все тем же очистителем с димедролом; и ведь, знали, что пьют, знали, и все равно пили. Ответ был крайне прост: бутылка водки стоила сто рублей, бутылка перегнанного очистителя – двадцать. Вот и весь ответ. Вино и пиво и вовсе не признавали, баловство это было и барство; пили же с одной целью – напиться. А сколько же нужно выпить пива или вина, чтобы напиться – зарплаты не хватит. Но стоило отдать должное – во время работы не пили – в смысле, очиститель не пили, а если кто водку подносил, то грех было не выпить, это пили, только наливай. А очиститель – нет, тем более с димедролом, заснуть же можно, а это было никак нельзя, – свою работу слесаря понимали.

Кроме Лехи в смене, куда пристроили Сингапура, работали еще двое: Толян, мужичок сорока лет, рябой и с настырным взглядом. Взрывной мужичок, задиристый, хотя роста небольшого, плечи узенькие, словно их и не было, руки, ноги тоненькие, зато живот точно приклеенный, выпирал, как у беременной девицы. Был в смене и водитель, пожилой, добродушный мужик, звали Феликс, фамилия Федянин. Когда Толян пьяный был, звал его Федяня, когда трезвый – Феликс. Феликс непьющий был мужик, некурящий, рослый, и что-то застенчивое было во всей его большой фигуре, словно он стеснялся, что большой такой, что непьющий и некурящий, что зовут его так странно, и фамилия такая смешная. Сильный он был. Машина, на которой работали слесаря, была дряхлая, ненадежная, частенько приходилось толкать ее, чтобы она завелась. И если Леха с Толяном, пыхтя и краснея, кое-как толкали ее, то Феликс мог без труда только навалиться, и заводилась машина.

– Мы – аварийная служба в абсолютном смысле этого слова, – острил Леха, – даже машина у нас аварийная, для завершения полноты образа. – Леха любил так вот литературно завернуть.

– И сами мы аварийные, когда неопохмеленные, – поддакивал Толян.

– Неопохмеленный слесарь – враг на производстве, – заключал Леха, и слесаря шли за бутылкой.

– Ну, что, Федор, – сказал Толян, когда Сингапура представили и назначили помощником слесаря, – раз теперь ты в команде, первое дело – надо проставиться.

– Не пью я, – ответил Сингапур.

– Какой молодец, – одобрил Феликс.

– Не выйдет из тебя слесаря, – уверил его Толян.

Толян как в воду глядел. Но не расшибленный лоб, не содранные ладони, не то, что у него все из рук валилось, это было еще ладно; и то, что смеялись над ним слесаря, и это все терпимо, не это угнетало его, не это заставляло ненавидеть эту новую – с чистого листа жизнь: угнетало невежество и глупость. Глупость определенная. В своем роде, мужики эти, эти слесаря народ был далеко неглупый, опять же, в своем роде. Другой это был ум, другая жизнь. Целый день только и слышал он о работе: трубах, кранах, вентилях, где что украсть, кому что продать, впарить, втюхать, кого как обмануть. Хитростей в этой слесарной науке было предостаточно. Но больше разговоров было о выпивке: о тех, кто продавал эту выпивку, кто наливал им, кто проставлялся, кто дал денег, кто кинул; и, конечно, разговоры о мужестве: кому Толян дал в рожу, кому Леха, кому они оба дали в рожу, (о тех, кто им дал в рожу, не говорили, это было неинтересно). И если не говорили о мужестве, работе или выпивке, то одно – о рыбалке, огороде, картошке, деревне, и все равно – заканчивалось: кому – в рожу, с кем пили, что пили. Казалось, вся цель в жизни, что Толяна, что Лехи, состояла лишь в выпивке; они часами могли говорить об этом, и пить, пить, пить. Рабочий день у них начинался с – «Ну, что, бухнем?» и заканчивался – «Ну, что, бухнем?». На следующий рабочий день первое – расспросы, как кто добрался. Мало кто чего помнил, и это было хорошо. Значит, удалось, значит, нажрались, значит, день прожит не зря. Сингапур не вникал в эти уже за первый рабочий день осточертевшие ему разговоры, ему не интересны были ни рыбалка, ни деревня – о чем любил поговорить Феликс, о тракторах, моторах и прочем – о чем Сингапур не имел ни малейшего представления, но терпеливо выслушивал подробные рассказы Феликса, посчитавшего почему-то Сингапура заинтересованным в этом человеком, может, потому что, нашел такого же непьющего?

– Этим только о водке, – говорил добродушный Феликс, – ничего святого у людей не осталось. Так-то они хорошие, но за бутылку мать продадут, наутро плакать будут, жалеть, что мать за бутылку пропили… а не за две, – философски заключал он. – Ты, вот, Федор, человек образованный, у тебя институт, ты послушай, посоветуй. Я там, в деревне, у одного пьянчужки трактор приглядел, недорого, там только в моторе… – И, с дотошными подробностями, Феликс утомлял Сингапура внутренним описанием трактора, который приглядел и хотел купить, но все не решался и спрашивал совета. Что мог ему посоветовал Сингапур?

Но не только трактора и моторы интересовали Феликса, Феликс любил пофилософствовать. Впрочем, и Толян, и Леха не чурались этого, особенно когда разговор заходил о политике, здесь они проявляли неподдельный интерес. Новости смотрели все, и каждый имел свое особое политическое мнение. Впрочем, дальше того, что в правительстве одни жиды и сволочи, разговор у них не шел.

– А как же президент, – с умыслом спросил Сингапур, – что, и он жид?

– Знаешь, – загорелся Толян, – есть такое понятие – ожидовленный. Вот наш президент и есть – ожидовленный. Купили его жиды с потрохами.

– Одного не пойму, – произнес Сингапур, – почему мы так друг друга не любим: все у нас сволочи и жиды. Странно как-то.

– А потому у нас жиды правят, что русского человека к власти – во, допустят! – Толян сунул Сингапуру дулю. – Есть один настоящий русский мужик – Евдокимов, да его, наверно, скоро жиды шлепнут, потому, что он русский, и потому, что мужик, и потому что о народе.

– А тебе самому-то нужна власть-то, ты, хрен русский? – глянул на него Леха.

– Мне она, эта власть, как попу гармонь, – мне и без нее весело, – ответил Толян, – мне за державу обидно.

– Вот и я о том же, – удовлетворился Леха.

– Антисемитизмом попахивает, – с прищуром глянул Сингапур на Толяна.

– А я и не скрываю, что я евреев не люблю, и вообще, я – националист. И уверен – каждый русский должен быть антисемитом и националистом, а иначе задавят нас жиды. Мы и так уже как колония существуем. И что любопытно, – совсем разошелся Толян, – вот выйду я сейчас на площадь и крикну: русские – сволочи и свиньи, и бей русских, – самое больше, по морде мне надают, или в ментовку, вернее, в трезвяк. Да и того не будет, у виска пальцем покрутят и довольно. А крикни я: бей жидов! – Крикни я: евреи – сволочи! – меня по роже никто бить не будет, меня прикроют лет этак на пяток за этот самый антисемитизм, и еще по телевизору покажут в американско-жидовских новостях по НТВ, что в России жидов не любят, и пора в Россию вводить миротворческий контингент с автоматическим винтовками М-16 для защиты демократических жидовских свобод. Сталина, жалко, нет, он бы им всем, этим… блядям рас…путным, – Толян в порыве погрозил Сингапуру кулаком.

– Все равно странно, – произнес Сингапур. – Какого русского не послушаешь, кричит он: бей жидов, а бьет русского. Мистика какая-то. Кричит: американцы – сволочи, а при виде американца, что-то подобострастное появляется во взгляде. И так и ждешь, что он сейчас дернет этого американца за рукав и скажет: дядь, дай десять копеек. Не знаю, но почему-то мне так кажется. Или когда в квартиру заходим, где богато живут, почему-то всегда этот взгляд замечаю.

– У кого это ты его замечаешь? – готовый обидеться, глянул на него Толян.

– У тебя, Толя, – сказал Феликс. – Ты же так и норовишь, если люди богато живут, лишний рубль с них содрать, если это, конечно, не бандиты.

– Ты чего несешь, Федяня, – обиделся Толян. – Лишний рубль содрать, – передразнил он. – Да если у них этих рублей… почему бы и не содрать, – уже усмехнувшись, признался он. – Грабь награбленное – как завещал великий Ленин. Тем более, какая у нас зарплата, а какая у них? – он ткнул пальцем в потолок.

– Я вот как думаю, – неторопливо продолжал Феликс. – Тема-то интересная, здесь поговорить есть о чем. Правильно, ты, Федор, заметил, – у нас отношение к иностранцам какое-то подобострастное, по-детски подобострастное. Мы вроде и кичимся перед ними, что мы русские, но как-то по-ребячески. Как маленькие мальчики перед взрослыми дядями.

– Сэмами! – вставил Леха и загоготал.

– Вроде, мы тоже взрослые, – не замечая Леху, продолжал Феликс. – У меня племянник; так всё с нами, со взрослыми, старается за стол сесть, показать, что и он уже вырос и водку пить умеет. И над каждой нашей глупостью смеется – вот как Леха; не понимает, а смеется. А среди своих ровесников гоголем ходит. И дети меж собой дерутся – все на взрослых хотят походить, и матерятся, и по понятиям разговаривают, всё взрослее быть хотят. А взрослый похвали их за это, они совсем голову потеряют и на край света за этим взрослым пойдут по наивной гордости своей, потому что они дети еще. Я вот историю читал, и фильмы смотрел. И передачи люблю исторические. Чуть где война и от русского помощь нужна, он все бросит и пойдет помогать. Все бросит – семью, дом, дома пусть голодают – ничего, потерпят. А там, где-нибудь в Болгарии, в Италии, в Югославии – помощь нужна, помощь русского человека. И горд он этим, что нужен он, что помощь его требуется. Он за это доверие все оставит. А немец, француз, или тем более еврей? Разве еврей оставит дом, семью, деньги и пойдет помогать, каким-то там племенам в Африке бороться за независимость? Не пойдет он. Если только ради корысти. А вот так, как русский – от души, от доверия – от этого не пойдет.

Что Леха, что Толян слушали все это со вниманием, и даже какая-то гордость за русского человека появилась в их выпимших взглядах, особенно в Лехином.

– Я бы в Ирак пошел бы, – не выдержав, сказал Леха.

– Вот что и оно, – глянул на него Феликс. – Вот зачем жиды-американцы в Ирак сунулись? – за нефтью. А вот Леха – за справедливостью. (Леха, покраснев, кивнул и даже закурил в волнении, казалось, будь сейчас машина на Ирак, он не задумываясь, запрыгнул бы в нее и поехал). И только русские такие, – в тишине продолжал Феликс. – Нация мы особенная. Жертвенная. Мы себя, семью свою не пожалеем, а за Болгарию умирать пойдем. Не можем мы по-другому. Особенные мы. Я думаю, потому, что нация наша Богом помеченная – чтобы помогать всем, себя не жалея потому и вера у нас такая – православная, только у нас, у славян, у русских.

– Додельные мы, одним словом, – вставил Толян. – Сами с голоду пухли, а, я еще помню, Африке помогали, Кубе, за каким хреном, спрашивается? Когда дома… – он выматерился. – И этот тоже… я бы в Ирак бы, – передразнил он. – Оттого нас дураками и считают, что мы в каждой жопе затычка, и все показушное у нас – как бы чего американцы про нас не подумали. Сталина на них нету, – в сердцах повторил он.

– Сейчас все по-другому, – произнес Сингапур, – сейчас миром правит доллар. И не те уже русские.

– Нет, – с улыбкой ответил Феликс, – и сейчас русские такие же – такие же жертвенные.

– Хватит херню нести, – перебил его Толян. – Правильно – доллар правит миром, а вся эта жертвенность – это же всё уроки истории. Сталин – вот кто сейчас нужен! – он шлепнул кулаком по ладони.

– Доллар правит миром, но не русским человеком, – возразил Феликс. – Русский человек доллар презирает.

– Да хватит тебе…

– А ты вот послушай, – негромко попросил Феликс.

– толян, дай он скажет, – вставил в нетерпении и Леха, ему, видно, было все это интересно.

– Да говорите что хотите, – отмахнулся Толян, – только все это хренотень, пока Сталина не вернут.

– Русский человек доллар презирает, – повторил Феликс. – Я вот о чем еще думал… Я ведь и об этом думал – о том, что доллар правит миром. Раньше у нас, на Руси, разбойники были и купцы. И если купцов у нас никогда не любили…

– Зато уважали, – вставил Толян.

– Никогда их не уважали, – ответил Феликс, – терпели их и только, как и ростовщиков. А разбойников как-то жалели. Вот их уважали – за силу, за отвагу. Те же казаки – они же разбойники, которые купцов на Волге грабили.

– На мерседесах! – в азарте вставил Леха.

– И о разбойниках у нас и песни складывали, и легенды, и любили их, – продолжал Феликс. – А купцов – нет. Один только Лермонтов, но он, разве, этот Лермонтов, русский? А Пугачева и Разина любили, и Пушкин «Капитанскую дочку» свою написал, там ведь о Пугачеве плохого, оскорбительного ничего не сказано. А как у нас Ермака любят? – а это же все разбойники, беглые казаки да каторжные. Тáк вот. И сегодня у нас бандиты и коммерсанты – те же разбойники и купцы. И всё то же. По телевизору, конечно, одно – бандитизм – это зло, а коммерция – это процветание России. Но если не слушать, что по телевизору, а послушать, что народ говорит, то опять – коммерсантов этих клеймят и хают, а бандитов уважают, а, порой, и жалеют. Я вот все думал, почему у нас так? И вот до чего додумался. Мы же люди православные, христиане. И по истории, оно как – Христос, он разбойников жалел и проповедовал им. Потому как они люди сумой нищие, головой отчаянные, а душой смятенные – как дети, все удальство у них. И сами они Христа потому любили, что и он нищ, гоним, но душою тверд, а для отчаянного разбойника нет ничего удивительнее, чем твердость души, потому как у самого него она в смятении и в беспокойстве. И сколько в истории случаев, когда именно злейшие злодеи на путь праведный становились и воплощали собой одно смирение. И сегодня немало бандитов, которые священниками стали, и не какими-нибудь, а самыми настоящим православными. Если глубоко на эту тему задуматься, то разбойники будут самыми богоугодными людьми, потому у них у одних почвы под ногами нет: ни семьи, ни дома, ни друзей, а есть одно отчаяние длиною в жизнь, всех они боятся и никому не доверяют, нечего им терять, а какая же это жуть, если вот так представить – когда нечего терять. Это же самая страшная мука, зачем жизнь тогда?

– Что-то я не видел бандитов, которые бы плакали и рыдали, какая жизнь у них страшная, – съязвил Толян.

– А я, Толя, видел. И скажу тебе, все они такие. Только как мальчишки выделываются, кичатся, что ничего они не боятся, друг перед другом кичатся, и перед такими как ты, чтобы ты первый их и боялся. Бандиты – самый несчастный народ, у них ничего кроме души нет, и эта душа принадлежит Богу. И вот когда кто из них прозревает – понимает это, вот тогда он, как раньше людей не жалел, резал, теперь себя не жалеет и всего себя Богу отдает – потому как больше некому.

– Какие они у тебя все прямо идеалистические.

– Да нет, Толя, здесь никакой идиллии, здесь, правда голая, и сам ее увидишь, если всю суету сметешь. Оно ведь, когда всю суету сметаешь, и остается одно – душа. Вот и вся твоя идиллия.

– Если вот так с твоей стороны заглядывать, то купцы совсем богоугодные, вон и в передачах и везде, где про историю: кто на Руси церкви строил? – купцы строили, и все такое, – произнес Толян.

– А это мы и подошли с тобой к главному, – Феликс даже палец поднял. – Купец-то, он церкви не на последние свои строил. И строил-то как – чтобы все знали, что купец такой-то построил церковь. В этом его корысть была – от Бога церковью откупиться, да и от людей, чтобы молва была. Это, Толя, все умысел, все корысть. Вот если бы купец все свое отдал, да так, чтобы без молвы, а один на один с Богом – тогда – да. Но таких купцов я не знаю, да и никто и не знает, если только апостол Матфей, который бросил деньги на дорогу и пошел за Спасителем, да и тот был мытарем, а не купцом, а других история не знает. А знает история, что торгаши Христа боялись, что он власть их сбросит, а раз сбросит, то и деньги они свои потеряют. Ведь Христос проповедовал, что не хлебом единым сыт человек. И не разбойников Христос из храма выгнал, а торгашей. Что любопытно – Христос, который проповедовал смирение, сам взял и выгнал – силой – торгашей из храма. Каково, а? тут есть о чем подумать, тут целая аллегория. Не просто конкретных торговцев из здания храма, а вообще всех торгашей из Храма Божьего, чтобы и духу их на земле не было, – вот как я это понимаю. Разбойники и бандиты – они же не стяжатели, они ограбили, убили и деньги прогуляли, не задумываясь, что завтра будет. А торгаш каждую копеечку считает, и деньжонки бережет, а значит, и поклоняется им – деньгам. А раз деньгам поклоняется, значит, о Боге забыл. И бандит – грабит богатых, а купец-коммерсант грабит нищих – вот в чем соль-то вся. Вот в чем истина – купец по копеечке собирает, отнимая эту последнюю копеечку у стариков и больных, которые ему и противиться не могут. Зарплату, вот, недоплачивают, льготы, вот, отняли, пенсии урезали – все по копеечке и все у простого народа. Вроде бы и не с ножом, а грабят и жестоко грабят, с умным лицом, дескать, не хочешь – не работай, не покупай, не ешь, не живи. Это самое страшное – когда вот так вот грабят – с умным лицом и с видом благодетеля. Бандит, когда грабит, он и не думает выглядеть благодетелем, а эти господа при этом всё хотят еще и благодетелями выглядеть, или еще – меценатами; хотят, чтобы им за это еще и спасибо говорили. Вот в чем ужас-то весь. И уж кого они не боятся, так это Бога. Они, эти коммерсанты, как животные – живут лишь хлебом насущным. И одного боятся – хлеб этот потерять, хлеб, который они не сеяли, не растили, не собирали, а который у одного обманом купили, а другому с выгодой продали. Бог нас из рая выгнал, напутствовав, чтобы потом и кровью, трудом непосильным хлеб растили. Не напутствовал он покупать хлеб и продавать. Растить напутствовал.

– Так и грабить не напутствовал, – заметил Сингапур.

– Оно так, и грабить не напутствовал, – согласился Феликс. – Но ведь есть что-то в этом молодецкое, что-то отчаянно рискованное – ограбить! – негромко, но с какой-то даже неожиданной лихостью воскликнул Феликс. – А в торгашестве есть лишь скользкость и мерзость, и обман. Не по-русски это – хитрить и вилять, это все жидовское. Ведь тебе самому, наверное, больше казачки-разбойнички симпатичны, чем жиды-стяжатели, а? – он с какой-то даже надеждой поглядел на Сингапура.

– Конечно казаки, они веселее, – махнул Сингапур.

– Ну, вот видишь, – заулыбался Феликс. – Да и если по совести… Русские – нация не торгашей. Русские – они же вояки, вон сколько – одну шестую часть света под себя подмяли. Теряем сейчас, конечно. Но и все не вечно. Любой русский, он в душе – казак. У нас и история вся – налетели, грабанули – и домой. Какие мы, русские, торгаши? Торгаши – это евреи. Вот потому мы их не любим. Все просто. Разве казак когда полюбит купца?

– Но и среди русских есть торгаши, – с прищуром заметил Сингапур.

– А вот здесь уже Толя прав, это уже не русские, это уже ожидовленные.

– Федяня, тебя послушаешь, ты прям специалист по торгашам и бандитам, прям профессор, – Толян даже по плечу его хлопнул.