Читать книгу: «Золото Флинта», страница 2

Глава 4

Флинт вернулся на корабль. Три дня он громил и грабил прибрежный городок, три дня бесчинствовали его головорезы на суше, уничтожая мирное население и заодно потроша, и освобождая от тяжести золота кошельки и сундуки почтенных зажиточных горожан. Вдоволь натешившись, они с богатой добычей возвратились на борт «Моржа». С собой они привели, в качестве почётного гостя, губернатора города и его двух испуганных до мышиного писка, половозрелых, но, к сожалению, плоскодонных дочек знатного вельможи.

В кают-компании одноногий повар с подручными накрыл большой стол, расставил бутылки, вазы с фруктами и тарелки с варёным мясом и хлебом. Капитан, немного ослабив удила, решил порадовать команду, закатив на борту пир в честь взятого им добра из приморского городка. А тут и почтенные гости, кстати. Ха!

Праздновать начали, сразу после заката.

– Ешьте! – потребовал от пленников Флинт, когда увидел, что они сидят, не смея шелохнуться.

Губернатор Расселл, полный мужчина, высокий и статный, седой, пожилой, сейчас весь сжался. Он старался держаться как можно незаметнее, и это ему удавалось: от былого значения в его величавой внешности не осталось и следа. Разнузданная часть флибустьеров, которую капитан за особые заслуги в деле резни мирных горожан пригласил к столу (остальные упивались у себя на палубе, периодически производя такой шум, что корабль кряхтел и дрожал), не обращала на него внимания. Навалившись на питьё, команда пила, жрала, славила капитана и бахвалилась своими последними подвигами. Итак, на старика губернатора никто не обращал внимания, кроме Флинта. Что же касается дочек, то на них поглядывали, слюняво улыбаясь, но не трогали ни руками, ни языком. Капитан перед началом застолья ясно дал всем понять, что можно сегодня делать, а что нет.

– Не к лицу тебе брезговать нашим гостеприимством. Раз сидишь за столом, значит… ЕШЬ! – последнее слово Флинт гаркнул так, что на секунду в каюте воцарилась тишина, и все посмотрели на губернатора.

– Что вы, я просто из вежливости. Я сейчас. – Губернатор засуетился, заскрипел стулом и начал оглядываться в поиске приборов. Убедившись, что накладывать из фарфоровых ваз и серебряных блюд, на которых возлежали горы еды, ему придётся либо руками, либо используя свою меленькую десертную вилку, лежащую около его тарелки, он, выбрав вилку, наколол на неё самый небольшой кусок баранины и осторожно (Флинту показалось брезгливо), придерживая её двумя пальцами, перетащил её к себе на тарелку. Пока он мучался с закуской, следуя за движениями бровей капитана, один из сидевших рядом с губернатором пиратов налил в его серебряный стаканчик рому.

– Пей, – спокойно сказал-посоветовал Флинт.

– Да-да, конечно. За ваше… – Губернатор отчего-то смутился и, так и не закончив фразы, выпил.

В рот-то жидкость зашла хорошо и в горло полилась резво, а потом неочищенный, ужасный спиртной напиток, который пираты называли ромом, попросился обратно. Губернатор, как кипятком, опалил себе нежное нёбо, привыкшее к куда более благородным напиткам, побагровел и надул щёки. Он понимал, что выплюнуть назад эту бурду станет страшным оскорблением, поэтому он боролся со своим естеством до победного. Ему, после нескольких неприятных секунд борьбы, удалось справиться с собой и протолкнуть огненную жижу дальше в себя. Он закашлялся, замахал на рот руками и, желая перебить вкус тростниковой самогонки, разъедающий его язык, с жадностью накинулся на баранину. Пираты заржали, Флинт презрительно скривил губы. Пьянка, едва споткнувшись, продолжилась.

– Дамы, вы тоже, – обратился Флинт к дочкам губернатора. Они подняли на него глаза, в которых плескался тёмными волнами ужас, и капитан сказал: – Пейте и ешьте. Не брезгуйте нами.

Дочки послушно стали есть то, что им положили на тарелки. Ром пить они, понятно, не могли, так Флинт приказал принести для них вина.

Пьянка продолжалась с час, пираты изрядно набрались и горланили песни. Джон Флинт сидел молча, накачиваясь ромом. От выпивки он не пьянел, а становился угрюмым. На щеках расцветал кирпичный румянец, а его неломкий тяжёлый, как пушечное ядро, взгляд бил по лицам сподвижников, изредка задерживаясь то на одной пьяной харе, то на другой, а то перекатываясь на его собственных, пленённых им лично заложников.

Идиллию хрупкого равновесия вечеринки нарушил пират Боб Гейл. Неустрашимый рубака и сквернослов, он, встав изо стола, пошёл танцующей походкой пьяного краба к губернатору. Трясся чёрными, как деготь патлами, он склонился к губернатору Расселу и, сощурив один глаз, проскрипел не смазанной дверной петлёй:

– Эй ты, свинья, я хочу жить в твоём доме и жрать твои деликатесы. Слышишь!

Губернатор склонил голову над тарелкой и подумал: «Ну вот, начинается». Расселл был прав и, одновременно, не прав в своей догадке.

– Боб. Оставь их, – сверкнув глазами, лениво и как-то устало проговорил Флинт.

– Нет, капитан, ты скажи: зачем ты их сюда притащил? Этому борову место на рее, а его сучкам…

– Заткнись! Или, клянусь гнилым лоном святой Магдалины, пожалеешь.

– Я что, Джон, хуже остальных и права не имею? – Гейл так разошёлся, что осмелился перечить капитану и, чтобы себя подбодрить, пихнул губернатора в затылок.

Разговоры за столом не смокли, пираты посмеивались, не понимая одурманенными плохим алкоголем мозгами всю серьёзность ситуации. Доходило до них туго.

– У меня печёнки болят, когда я на него смотрю, как он наши харчи уничтожает, якорь ему в глотку. Дай я на нём отдохну, капитан, – волосатая лапища пирата потянулась к ножу.

Флинт, поднявшись, сказал:

– Обожди. – Подойдя к потерявшему берега пирату, он спросил: – Что же ты, Боб?

Приобняв его за плечи, и не дав ему раскрыть рта, Флинт одним ловким движением развернул Гейла и, заставив его сделать шаг, дёрнул его вперёд, ударил лбом о деревянный столб, подпирающий толстой опорой крышу каюты. ТУДУМБ! Гейл, врезавшись в столб, немного покачался, стоя с открытым ртом, а потом рухнул плашмя на спину. Готов. Флинт умел бить. Гейла он успокоил навсегда, встречи с деревянной сваей его черепок не выдержал.

– Благодарю вас. Спасибо, – подал голос губернатор.

Флинт, обернувшись, посмотрел, не моргая, на Расселла:

– Ты благодаришь меня??? За что? – Флинт хотел улыбнуться, но его неспособные к проявлению любых мало-мальски значимых эмоций лицевые мышцы отказались исполнить команду, скривившись в оскал разъярённого зверя.

– Вы избавили меня от оскорблений этого подлеца, – выпрямив спину, пафосно заявил губернатор в установившейся в каюте тишине.

– Так ты думаешь, я это сделал для тебя?

– Я… Да я…

Джон Флинт, весь напрягшись, задеревенев позвоночником, схватил со стола бутылку рома и вылил её в себя одним махом.

– Берите его ребята, тащите на палубу.

– АААА! – заорали пираты, уже забывшие о насильственной смерти своего товарища. Ведь они сразу же получили компенсацию!

Старика Расселла выволокли за ноги и, попутно отвешивая пинки, оттащили к носу Моржа. Там, под присмотром капитана, намотали один конец верёвки на форштевень, а другой накинули на шею губернатора. Взяв его за руки и ноги, Рассела раскачали и сбросили за борт. Грузное тело пролетело половину пути до воды и, остановленное верёвкой, подпрыгнуло вверх. К тому моменту, когда тело пошло вниз к мерному покачиванию, губернатор был уже мёртв, сломанная шея спасла его от мук удушья.

– Джон! Что делать с его дочками? – озарённый догадкой, поинтересовался боцман – Пол Брогрен.

– Что? Научите их быть теми, кем их сотворил бог, – ответил Флинт.

В хоровом обучении невинных барышень капитан не участвовал, ушёл пить в свою каюту. Поэтому терзали их молодчики уже без его чуткого руководства. Утром подранных губернаторских дочек, с расцарапанными лицами, в одном нижнем, порванным в клочки белье, потасканных, помятых, полусумасшедших от того, что с ними делали, чему обучали всё ночь напролёт, но живых, отпустили на берег.

Глава 5

Евгения Медведева оставили в секрете. Солдаты удачи ЧВК «Штраус», получив данные о готовящимся широкомасштабном наступлении боевиков на их участке, отступали. За два часа до выдвижения с командиром отряда связались из центра координации боевых действий и попросили помочь силам ВКС РФ наносить удары по колоннам наступающих экстремистов. Для эффективных ракетно-бомбовых ударов требовался наземный корректировщик огня. Просили оставить трёх, получилось спрятать одного. На троих не хватило нужных систем связи, да и особого желания подставляться ни у кого не было.

Медведев окопался на вершине полого холма и первые три часа чувствовал себя вполне неплохо. По его наводкам российские штурмовики отрабатывали с удивительной точностью, разнося в пух и прах бронетехнику, джихад-мобили и скопления пехоты на равнине. Но вскоре всё пошло не так бодро. Боевики странно быстро (предательство, или несчастный случай?) вычислили наводчика. Высотку окружили, Евгений, не рассчитывая на скорую помощь, принял бой. Отстреливался он с остервенелостью близкой к помешательству: понимал, что пощады ему не найти.

Раскалённый до бела круг солнца опустился за красный шов разошедшейся по краям раны чёрной линии горизонта – скоротечно стемнело. Теперь шансы выжить Евгения стали равны нулю. Игиловцы могли незаметно подобраться с любой стороны и захватить его в плен. Такого конца он не хотел. Он слышал арабскую речь, они переговаривались всё ближе, а потом замолчали. Медведев решил ещё немного выждать и застрелиться. Он уже было решился, когда из темноты, прямо на него выплыло белое пятно. Взяв его на мушку, он начал нажимать на спусковой крючок его АК, когда услышал прекрасный женский голос:

– Не стреляй в меня. Подожди.

Заговорили с ним на прекрасном русском языке. Евгения осенило, и он спросил:

– Ты от этих пришла? Уговаривать меня?

– Разве я похожа на их посланницу?

И тут белая фигура приблизилась к окопчику Медведева настолько, что он смог её рассмотреть во всех подробностях. Перед ним, в нескольких сантиметрах от земли висела молодая женщина, одетая в нечто отдалённо напоминающее монашескую рясу и полностью скрывающий волосы белый платок. На фоне белых одеяний выделялось дающее свет, лучезарное, красивое лицо, хранящее на себе печать смирения и покоя.

Не набожный, но верующий Медведев, подумал то, что и любой другой на его месте бы подумал. Сначала он засомневался в своём психическом здоровье, – что не мудрено, – а потом вообразил, что к нему пришла божья матерь, чтобы утешить и, возможно, спасти.

– Нет. Вы пришли ко меня, то есть, за мной?

– Я знаю, что тебя ждёт. Самоубийство – это грех. Но тебе Евгений не удастся навеки погубить свою бессмертную душу. Ты замешкаешься и не успеешь убить себя. Тебя захватят живого в плен. Умрёшь ты под пытками – на камеру тебя оскопят и отрежут голову. Ты же знаешь, как это бывает, сам не без греха. Твои палачи не поленятся, найдут адрес твоей матери и вышлют ей диск с последними минутами её сына.

– Что? Нет! Я застрелюсь сейчас же.

– Не глупи, Евгений, судьбы не изменишь. Я пришла, чтобы тебе помочь.

– Помочь?

– Я перенесу тебя в другое место, подальше отсюда. Понимаешь? Тебе остаётся дать согласие, и всё кончится хорошо.

– Какие могут быть сомнения? Я хочу убраться отсюда, да.

– Выбор за тобой, Женя. Можешь принять мученическую смерть или принять участие в игре. Вас будет тринадцать, а получит то, чего хочет, всего один. Согласен?

– ДА! ДА ДА ДА!

Земля из-под ног Медведева ушла, он на миг повис в пустоте, затем его ударило кромешной тьмой, чтобы в следующую секунду ослепить нестерпимо ярким белым светом…

Глава 6

Профессиональный квартирный вор, Пётр Куницын, давно наколол этот двухэтажный уродливый особняк, третий год зреющий бетонной поганкой в коттеджном посёлке, в тридцати километрах от столицы. По полученной им наводке от горничной Стеши, горячей кобылки 25 лет, любящей лихих людей, знающих толк в акробатических сексуальных пируэтах на кровати, вор знал, что хозяев этой ночью в доме быть не должно, а значит, путь к заветному орешку потайного сейфа открыт. Поговорка: «Хоть мал, да удал», – как нельзя лучше подходила Куницыну, он умел угодить женщине, охочей до ласк, раззадорить, вскружить голову, а потом, использовав, беспардонно обмануть и бросить. Маленький рост не мешал, а помогал ему по жизни в любых делах и начинаниях.

Куницын всего один раз отбывал наказание в колонии общего режима, но к двадцати семи годам превратился в умудрённого опытом домушника, действовавшего всегда в одиночку. Попадаться он не собирался, хватило того первого раза, когда его схватили из-за предательства подельника. Срок пошёл на пользу его профессиональным навыкам, но повторять изученное однажды он не желал не под каким соусом. Не нравилось ему сидеть в четырёх стенах и ходить по свистку на лесосеку.

Сигнализацию Стеша обещала отключить или на крайний случай испортить перед уходом – тогда Пётр спокойно мог работать. В дом он проник через воздуховод. Снял внешнюю решётку и пролез по узкому квадратному лазу и, выдавив вторую решётку, вывалился в кухню. Кто другой бы не смог повторить его подвиг, а Куницын, – ростом метр пятьдесят восемь и весом всего пятьдесят пять кило, – пользуясь тренированной гибкостью тела, прополз змеёй и глазом не моргнул. В доме пахло плохо: чем-то терпким до тошноты, отчего свербело в носу и першило в горле. То ли хозяева увлекались индийскими благовониями, аромата которых Куницын терпеть не мог, то ли они травили тараканов.

Второй, менее приятный сюрприз ждал вора наверху. Здесь пахло не так остро той отравой, что он почуял внизу. Оказавшись на втором этаже, он прошёл в кабинет. Там за рабочем столом хозяина дома, вплотную к стенке, стоял шкаф, отодвинув который, он занялся сейфом. Портфель с инструментами от поставил на край стола и, беря оттуда разные нужные в его ремесле штучки, принялся вскрывать орешек. На третьем заходе он зацепился одеждой за портфель, и, когда он поворачивался, портфель полетел на пол. Сам-то портфель он успел подхватить на лету, а вот его железное содержимое загрохотало на паркет. И тут ещё и ваза, задетая локтем, грохнулась, окатив его осколками. В ночной тишине звуки падения прозвучали грохотом проснувшегося вулкана. Хорошо, что…

За стенкой раздались голоса. – «Твою бабушку! Стеша что-то напутала, хозяева дома!» -Осмотревшись, вор понял, что прятаться ему негде. На окнах решётки, мебели, кроме стола и шкафа, нет, а за висящими на стенах картинами не спрячешься. Пётр хоть и маленький, но не плоский. Он на цыпочках подбежал к двери и затаился, прислушиваясь. Шум нарастал. Затопали ноги, громче зазвучали звуки человеческой, смятой преградой стен речи. Открылась дверь, хозяин выбежал в коридор. Вот сейчас он должен войти в кабинет. Вор напрягся, сжав в кулаке гаечный ключ. Но нет, вместо этого хозяин забегал взад-вперёд по коридору, что-то нервное покрикивая, и на его крики выбежала жена. Вместе хозяева заохали, заахали и убежали.

Куницын ничего не понимал. Что вообще в этом доме происходило-то? Он прислушивался, стоя у двери, до тех пор, пока ему не показалось, что с улицы до него донёсся звук мотора машины, выезжающей из гаража, тогда Пётр, предчувствую нечто нехорошее, распахнул дверь и выскочил в коридор. Дом горел! Так вот какой он запах почуял внизу – вонь начинающегося пожара. Горел коридор, лестница, ведущая на первый этаж, точнее – в разверзшийся ад жидкого огня, полыхала. Тлели стены и лисьи языки пламени лизали вход в спальню хозяев. Хозяин с хозяйкой, оценив ситуацию правильно, убрались из дома вовремя, успели спасти себя, бросив добро. И как тихо полз огонь: он подкрадывался, жался к полу, лишь бы не встревожить и не поднять на ноги тех, кто ему был по вкусу. Вот вор и опоздал. На первый этаж ходу нет, вперёд тоже, остаётся отступать назад. А что там позади? Дверь! Да! Наверное, дверь ведёт на лестницу и на чердак. Уже вбежав внутрь, вор понял, что очутился в ловушке. Дверь вела не на лестницу, а в кладовую. Полки, шкафчики, какие-то вещи, бельё, строительные материалы, оставшиеся после ремонта.

Пётр заметался, как загнанный зверь, в поисках выхода. Закуток, где Куницын прятался, наполнялся едким дымом и тем самым, принятым им за вонь индийских благовоний, запахом. Он перевернул всё вверх дном, кинулся назад к двери, но за ней его встретила стена гудящего роем пчёл убийц огня. Вот теперь пожар заговорил во весь голос. Он словно чувствовал присутствие человека и требовал жертвы. Через шипение и треск к ушам вора пробился другой голос, обнадёживающий:

– Не суетись ты, всё равно тебе отсюда не выбраться.

– Кто это говорит? Каха кха кха…– задыхаясь, и продолжая носиться по углам кладовки, спросил Куницын.

– Тебе не всё равно? Я тебе жизнь предлагаю.

– Я никого ни о чём не просил.

– Как знаешь. Так мне уйти?

– Постой. Кто ты? Ты – это я? Соломинка?

– Не будь дураком. Я не плод твоего убого воображения и не следствия действия дыма. Могу забрать тебя с собой.

– Куда? Зачем тебе это надо? Что я буду должен? АКХА БХАА КХХА, – в конце воришка надсадно закашлялся.

– Слишком много вопросов. Гори-гори ясно, чтобы не погасло… Нет, ты не сгоришь, задохнёшься раньше, как кот в горящем доме или крыса. НУ? Что выбираешь – жизнь или смерть?

– Жизнь!!!

– Я тебе дам шанс на случай: придёт хорошая взятка выиграешь, а нет – сдохнешь.

– Я АКХА КХА КХА, не понимаю, КХА КХАРРР.

– Сыграешь в мою игру, обойдёшь других игроков, пойдёшь гулять, а нет, то… сам понимаешь.

– Я согласен.

Обессилев от борьбы, отравленный токсичным дымом, Куницын сел на груду вещей. У него резало глаза, кружилась голова и накатывала слабость. Он решил довериться судьбе. Была не была. Не привык он никому вслепую доверять (тюрьма научила), но в такой ситуации, делать нечего, согласился. Если и обманет его, так обманет только собственный глюк. Перед смертью не обидно. Не успели все эти мудрые мысли пронестись у него в голове смерчем, как пространство перед ним разломилось по линии двери, выпустив начинку мягкого дёгтя, накрывшего Куницына волной стылого тёмного медового забвения…

Глава 7

Манулова Катя пришла к себе домой на съёмную квартиру. Как она добиралась из клиники до дома, Катя не помнила, настолько была потрясена результатами анализов. Работала Катя танцовщицей в ночном стрип-клубе. Понятно, девочкам её профессии трудно было удержаться в рамках просто танцев. Трясти своими оголёнными прелестями на глазах у распалённой алкоголем публики чревато продолжением ублажения отдельных представителей этой самой публики в индивидуальных кабинках или у состоятельных клиентов дома, чему всячески потворствовала администрация клуба – за грабительский процент, взимаемый им с девочек. Выходило, что вроде бы танцовщица и всё-такое прочее, а по-честному – проститутка, правда, из не простых ночных бабочек, а из весьма недешёвых.

      Душевных страданий по поводу ремесла путаны Катя не испытывала, а зарабатывала неплохие деньги, предпочитая копить, а не транжирить, как большинство её коллег, на алкоголь, наркотики и прочие пороки. Про себя Катя думала, что она художница, и что занимается она ремеслом нимфы, опустошающей мужские карманы временно, до тех пор, пока её не признают в обществе художественной элиты. Картины, которые писала, Катерина развешивала по стенам своего съёмного гнёздышка и относилась к ним трепетно, с такой любовью, с какой не относилась ни к кому, и ни к чему. Сюжеты для своих произведений она выбирала незамысловатые – пейзажи и портреты себя любимой. Отличие разных портретов друг от друга заключалось в том, что Катя представала на них в разных образах, созданных изменением причёски и наложением разной толщины и разных оттенков макияжа. В общем, художественной ценности её картины не представляли ровным счётом никакой.

Манулова предпочитала длительные связи, секс на один раз, даже за очень хорошие деньги, был ей малоинтересен. Она умела, очаровав клиента формами своего идеального тела, обобрать его до нитки, высосать из него все финансовые соки. Опустошив карман попавшего в сладкую ловушку похотливого самца, она бросала его, отправляясь на поиски другого жирного карасика. Иногда таких рыбок у неё на сексуальном крючке сидело одновременно по нескольку штук. Она везде успевала и всех удовлетворяла по первому классу, отлично выучив роль страстной, неутомимой в любовных ласках, влюблённой до помрачения сознания куртизанки, почти всегда внутренне оставаясь холодной и равнодушной, как болотная тина.

Она любила манипулировать клиентами, играть с ними в кошки-мышки – и доигралась. Последний месяц она чувствовала себя приотвратно, визит к врачу оттягивала до последнего, находя для себя смехотворные поводы, потому что боялась самой себе признаться – признаться отчего ей так плохо. Но ей становилось хуже, и она была вынуждена пойти сдать анализы. СПИД. Катя не знала, кто её облагодетельствовал смертельным подарком. Она и так была невысокого мнения о мужиках, теперь же, после того как диагноз подтвердился, она возненавидела весь род мужской.

Советы доктора и его увещевания, после того как ей озвучили диагноз, она не слушала, прибывая в прострации. Она, кажется, когда уходила, не попрощалась с доктором. Да Катя и не уходила, а бежала, как будто от её болезни можно было убежать.

Придя домой, ей стало плохо. Она еле-еле добралась до ванной, где её вывернуло наизнанку. Рвота была такой безудержной, что, когда желудок освободился от остатков скудного вчерашнего ужина, позывы продолжались, скрутив не только желудок, но весь организм в чёрную судорогу. Температура повысилась да сорока градусов, язык опух, слизистая рта высохла. Всё тело ломило, паховые мышцы дёргало и скручивало. Катя чувствовала, что пришёл её последний час.

В большей степени она себе накликала состояние «живого трупа» сама, навертела себя, убедила, и организм, поддавшись внушению, выдал предсмертное состояние. Доктор-то ей говорил, что до смерти Кате далеко, принимая таблетки, и соблюдая определённые правила жизни, она могла бы жить и жить. Да разве Катя слушала. У неё в ушах билось раненной птицей эхо страшного слова «СПИД». К остальным здравым увешиванием доктора, встревоженный, пропитанный паникой, как корж коньяком, разум оставался глух.

Она на самом деле думала, что умирает, так плохо ей не было и в детстве, когда она болела скарлатиной. Её ещё продолжало выворачивать, когда ей прошептали в левое ухо:

– Ты будешь жить. Поверь, стоит тебе открыться, и ты будешь жить.

– Ой. – Катя, утерев губы, повернувшись, как ей казалось, к говорившему, оперлась спиной об унитаз. – Кто здесь? – Она, как настоящая женщина, испугалась, но не самого голоса, а того, как она в эту минуту непрезентабельно выглядела. Вся мокрая, испачканная чёрт знает в чём, волосы грязные, свисают сосульками, макияж потёк. И запашок соответствующий.

Голосу был безразличен её вид, не отвлекаясь на посторонние детали внешности, он продолжил:

– Никого, как видишь. Не беспокойся, я существую так же, как и ты. Ты пока не умерла, но можешь.

– Нет, я не хочу, не хочу, не хочу, нет… – Катя заплакала.

– Что ты хочешь?

– Жить, господи, я так молода, я жить хочу.

– Вполне законное желание для девушки двадцати одного года от роду. Я тебе могу с этим помочь. Сыграй в игру, и выздоровеешь. Ещё и золота получишь. Ты же ведь любишь золото?

– В какую игру?

– В интересную. Но не думай, пожалуйста, что всё будет так просто. Ты будешь играть ни одна. Вас таких, жаждущих свободы и жизни, будет тринадцать человек. Выигрышный билет всего один. Понимаешь?

– У меня есть выбор? – Катя поднялась на ноги, сбросила с плеч шубу и, забыв о том, что всего минута назад умирала, встала в полный рост, выпятив грудь вперёд. – Но что-то конкурентов многовато. А?

– Не вздумай со мной торговаться, детка, – вроде бы и тон в голосе не изменился, а Катю продрало до костей. До неё дошло, что те силы, которые пришли к ней на помощь, видят её насквозь и все её уловки бесполезны. Она опять почувствовала подкатывающую к горлу тошноту. – Выбор за тобой. Ну?

– Я буду играть.

Стоило ей выразить согласие, как ванна и все предметы рассыпались на кубики. Первыми отлетели от стен розовые плитки, а за ними на элементы мозаики разложилось и остальное. Хлоп, хлоп ресницами, и Кати уже нет…