Читать книгу: «Факультет отчаяния», страница 3

Глава 4

Звонок – череда сотен невидимых глазу ударов маленького молоточка по железным наковальням – взорвал гробовую тишину как сигнал тревоги. Но всё, как известно, вопрос восприятия. При определённых условиях и симфонию Бетховена можно услышать как Иерихонские трубы, а иногда и наоборот – эта неприятная для уха железная трель прозвучит как симфония. И в стенах института её, как ни странно, в основном так и слышали. Студенты, порядком пресыщенные пищей духовной, жаждали пищи обыкновенной, и звонок, сколь бы режущим слух он ни был, звучал как праздничный гимн, хоть перед лекцией тот же звук не вызывал ничего, кроме грусти и досады.

Студенты высыпали из аудиторий, как пробившие камни струи источника, и сливались в общий поток, несущийся к лестнице-водопаду, а за ним, запрудив фойе, впадавший в открытые двери буфета. Многие смогли даже разжалобить своих лекторов, чтобы те отпустили их пораньше, или хотя бы не задерживали после звонка. Таким везунчикам удалось опередить остальных и занять первые позиции в очереди.

Но Герман Вышеславский был не из тех, кого легко разжалобить таким банальным и низменным чувством, как голод. Никто и в мечтах не имел досаждать ему подобными просьбами, и дело было даже не в том, что он, как определила гардеробщица Фрося, «застращал» своих студентов. Вышеславский читал лекции с увлечением, забывая о часах, усталости и перерывах. Собственно, это и не были лекции в привычном смысле слова, а скорее рассуждения вслух. Он не просто перечислял теории и идеи мыслителей прошлого, не просто повторял концепции своих предшественников, хоть, разумеется, опирался на них, как и положено на академической трибуне. Вышеславский говорил лишь о том, что волновало его как учёного и человека, а так как всех нас, несмотря на видимые различия, заботит в сущности одно и то же, речи Вышеславского особенно казались животрепещущими. В такие моменты он смотрелся прорицателем, устами которого вещает божество. Это был своего рода экстаз, или транс, как говорят любители эзотерики. Его слушатели сознавали, что присутствуют при уникальном событии, потому думали лишь о том, как зафиксировать слова профессора, изрекаемые единым, неиссякаемым потоком сознания. Любой посчитал бы преступлением перебить его, да преступлением пострашнее всего уголовного кодекса. К тому же это и в самом деле было опасно – Вышеславский был вспыльчив, хоть и отходчив, и гнев его грозил исключением из числа посвященных.

Зачастую Вышеславский просто не мог остановиться и замолчать. Даже если мысль его и была уже выражена во всей полноте и не требовала уточнений, необходимых для корректного понимания аудитории, он продолжал развивать её, будто бы опасаясь обрубить её, как плодоносную ветку, которой ещё расти и расти – это чувство знакомо всем пылким и творческим ораторам.

Но звонок был механическим прибором, лишённым всякого трепета пред прославленным именем учёного, и потому зазвенел именно в то время, на которое был запрограммирован. Вышеславскому не без досады пришлось смириться с его неумолимой пунктуальностью. Дождавшись конца этой металлической трели, он всё-таки договорил те фразы, зародившиеся в его мозгу незадолго до того – он всегда импровизировал, но, как опытный импровизатор, всегда имел в запасе три-четыре предложения. Задумать новые фразы он уже не смог, звонок сбил необходимый настрой.

– Ладно, коллеги. Продолжим после перерыва. И помните, о чём я вас предупреждал, – сказал он и вышел из аудитории.

Смысла торопиться в буфет студентам уже не было. Хвост очереди уже и так высунулся в фойе, а о том, что их уже заждался Терентий Русаков, они и не догадывались. Потому ребята медленно и не спеша встали со своих мест и принялись собирать тетради в сумки.

– Легко ему говорить, – протянул Лихушкин. – Его трогать не будут. А мы промеж двух огней.

– А чего ты кипишуешь? – ответил Масленников. – Ты в чём-то виноват? Никто не заставляет тебя врать и изворачиваться. Просто не нужно выносить сор из избы. То, что внутри коллектива, то и должно в нём оставаться. Вот и все дела. К тому же, разве ЧП какое приключилось что ли?

– Знаешь, Вик, ты у нас, конечно, типа староста, ты типа заботишься о коллективе и всё такое, но ты не прав, – сказала Лена.

– Да неужели? Пожалуйста, обоснуйте вашу претензию, гражданка Елена Премудрая.

Масленников позиционировал себя демократически избранным старостой, хоть назначение на должность не обошлось без протекции Вышеславского, считавшего его наиболее преданным учеником. Потому по каждому спорному вопросу устраивал настоящие дебаты.

– Раз у нас есть проблемы, мы не должны делать вид, что всё зашибись.

– Правильно, – поддержал Челноков. – Мы не страусы, чтоб бошки в песок прятать.

– Так иди к этому комиссару Коломбо и расскажи: дяденька милиционер, у нас тут такая жуть, что штаны вот-вот упадут. А он тебе: ах вы, засранцы, бесовщиной занимаетесь, так я вас закрою по статье изнасилование головного мозга.

– Ясен хрен, нет. Самим разобраться надо.

– Мы же всё-таки психологи, – поддакнул Лихушкин.

– Вот ты, психолух, и объясни нам, неразумным, – прицепился к нему староста. – В чём же это заключаются наши глобальные проблемы?

– Ты это и сам прекрасно знаешь, – ответила за него Лена. – При тебе вся эта лабуда началась, и не ты ли сам на Полякова наехал?

– Наехал. Его надо было на место поставить. Так это дело обычное.

– Ну да, заливай нам! Псих вышел из-под контроля. С катушек слетел! – крикнул Лёха.

– Никакой он не псих, – вставила Марфа.

– Потому-то ты, Марфуша, сама его боялась, – парировал Лихушкин.

– Я вообще трусиха, но девочкам это простительно.

– Наивность ты, а не трусиха. А психолог начинается со свободного от иллюзий взгляда на человека. Герман ещё на первом курсе говорил.

– Да помню я, на пропедевтике. Но Поляков не псих, а интроверт.

– Ясен чёрт, что интроверт. Но интроверты тоже разные бывают.

– Короче, теперь не знаешь, что от него ждать, – обобщила Лена. – У него же кинжал в кармане!

– Вот ужас-то! – воскликнула Нина.

– Не бойтесь. Я ему этот кинжал сами знаете куда воткну! – заверил Челноков.

– Но тут, коллеги, я позволю себе поддержать нашего доблестного вождя, – встрял Лихушкин. – Несмотря на своё вооружение и демонстративно агрессивное поведение наш бывший товарищ Поляков не представляет опасности обществу.

– Позвольте уточнить: на каких это фактах вы строите свою гипотезу, уважаемый коллега? – передразнил его «доблестный вождь».

– Извольте, сэр. Опыт многолетних исследований свидетельствует, что лузер и в Гондурасе лузер. Не секрет, что оружие – главный способ компенсации комплекса неполноценности. Пусть все посмотрят, что он теперь не просто хлюпик, а Джон Рэмбо с боевым ножиком. Короче, обыкновенные понты. А вот пустить его в дело у него кишка тонка. Так что бояться нечего, котята.

– Хорошо, если так, – с облегчением выдохнула Нина.

– На фига он тогда сбежал? – спросил Челноков.

– Ну, единого ответа на данный вопрос наука дать не может. Тут, как сказал бы один небезызвестный профессор, влияет целый комплекс факторов. Во-первых, это способ привлечь внимание. Вряд ли мы сейчас уделили бы столько времени господину Полякову, тащись он, как обычно, позади нас. Сделать это как все нормальные люди он не смог, вот и придумал эту мистификацию. Во-вторых, находиться среди нас он после всей катавасии уже не мог. Вот и предпочёл спастись бегством. Всё просто и банально.

– Вот всё по полочкам разложил, – съязвил Масленников.

– Конечно. Я как-никак лучший ученик Вышеславского. Да, чуть не забыл. Вообще-то перед нами классический случай этико-сенсорного интроверта, не способного принять себя. С ними всегда так – воспылают страстью не к дуалу¹, и «аллес капут»: вся жизнь – боль. Вот увидите, он сам скоро приползёт, как побитый пёс. «Герман Александрович, простите дубинушку, плохо вас слушал.» А тот: «Ну, что с тобой поделаешь? Пациент ты и есть пациент.» Вправит ему мозги, а мы к тому уже дипломы получим да не увидим их больше никогда.

Пока Лихушкин – оратор, увлекавшийся не меньше своего учителя – развивал свою психологическую теорию, хвост очереди потихоньку втянулся в буфет. И тогда Лена и Масленников, стоявшие в очереди первыми, заметили Русакова и едва не встретились с ним взглядами.

– Вон он, сидит! – громко шепнул староста.

– Ага, с прапором компот бухают, – добавил Лихушкин.

– Значит так, молчим и улыбаемся. Ведём себя максимально естественно. Я же вам говорил: не надо себя накручивать. Увидит, что мы трясёмся, как зайцы – сразу прицепится.

– Заботливый ты наш, – фыркнула Лена.

Но его инструкциям все всё-таки последовали. Вик достал из кармана свой телефон последний модели и воткнул в уши наушники. У его однокурсников аппараты были попроще: Лена и Нина нарочито громко застучали пальчиками по кнопкам, будто бы набирая сообщения. У остальных их либо не было вообще, либо они не взяли их с собой.

На Терентия Русакова не действовали эти уловки. Он внимательно следил за ними с самого начала – со стороны могло показаться, что пожилой уже человек ностальгирует по своим студенческим годам, хоть созерцательный вид и плохо вязался с его сосредоточенным лицом. Масленникова и Капитонову он узнал сразу же, как те вошли в буфет, и потому их первая реакция на его присутствие не могла от него укрыться. Тогда Русаков перевёл взгляд на свою кружку, за студентами же он наблюдал краем глаза.

«Они знают, кто я, – понял Русаков.

Собственно, поход в буфет и затевался только лишь для того, чтобы ответить на этот вопрос. Из такого, казалось бы, незначительного эпизода Русаков сумел сделать важные выводы. Никто из без малого шестидесяти студентов не обратил на него никакого внимания: все они толкались, шумели, обсуждали свои важные дела и даже не косились на приметного господина, сидевшего рядом с их грозным комендантом. Хоть об исчезновении Полякова стараниями декана знали все. И лишь однокурсники пропавшего среагировали на него присутствие, и явно не так, как если бы возлагали на него определённые надежды.

Но это было ещё не всё.

– Пойдёмте, Савелий Кузьмич. Не будем занимать лишнее место.

Свободных столиков действительно не осталось, и вновь прибывшим уже некуда было садиться. Таким образом, Проклов и Русаков освободили скамейки, на которых и расселись студенты, тесно прижавшись друг к дружке, чтобы уместиться за столиком вшестером.

Но прежде чем достичь этих заветных мест, им предстояло самое важное испытание – пройти мимо эксперта и коменданта, и не просто пройти, а буквально в нескольких от них сантиметрах. И Русаков увидел, как трясутся руки Марфы Афанасьевой, с трудом, до белых костяшек, сжимающие перед собой пластиковый поднос со стандартной столовской снедью и заменявшим кофе цикорием; как нервно дёргалось веко над правым глазом Алика Лишушкина; как Вик Масленников, прикусив губу, намеренно косил свой взгляд на свои драгоценные часы. И уж конечно все они попытались прошмыгнуть мимо него как можно быстрее, и почти все инстинктивно обернулись ему вслед: пропустил он их, или нет.

«Они смотрят на меня так, будто на мне нацистская форма! – с негодованием подумал Русаков.

– Благодарю вас, – сказал он коменданту, когда они, сдав посуду, вышли в фойе. – Не буду вас больше задерживать. Скорее всего, вскоре мне вновь понадобится ваша помощь. Но об этом пока рано.

Проклов кивнул и сухо пробасил:

– Как прикажете.

Развернувшись кругом, он направился к выходу. Очевидно, его ждали какие-то дела в общежитии. Русаков же направился в другую сторону, к лестнице.

Сейчас он с трудом боролся с гневом, грозившим перерасти в настоящую бурю. Русаков прекрасно владел собой и не позволял эмоциям перехлёстывать через край и мешать его работе. Но с подобными случаями он встречался нечасто. Прослужив в органах без малого сорок лет, он привык к однозначному отношению к своей фигуре. Лишь одна категория граждан могла позволить себе опасаться его – преступники. Конечно, он знал, что с недавних пор его коллеги уже не вызывают безграничного доверия, но сам Русаков с этим не сталкивался. Он, криминалист с безупречной репутацией, заслужил уважение всех добропорядочных граждан, и они обязаны доверять ему, чтобы он смог при необходимости их защитить. А здесь кто-то явно постарался превратить его в огородное пугало.

По пути к кабинету Рихтера он всё-таки смог отрегулировать внутренний огонь до приемлемого уровня. Несмотря на внешнее спокойствие, изменявшее ему лишь в исключительных случаях, благодушным человеком Русаков не был. Это непримиримое ко лжи и коварству пламя горело в нём постоянно, без него он не стал бы тем, кем стал. Но и поглощать себя полностью он ему не позволял – так он тоже не стал бы Терентием Русаковым.

Он вошёл в кабинет, где декан всё так же занимался бумажной работой.

– Ну как? – набросился на него Рихтер.

– Увы, вопросов больше, чем ответов.

Русаков вкратце рассказал ему о своих находках в каморке Полякова. Услышав про ножны, Рихтер чуть не схватился за голову.

– Какой ужас! Оружие у нас в институте!

– Само по себе оружие не ужасно. Простой молоток, имеющийся в каждом доме, может стать не менее опасным орудием преступления, чем нож. И факт его хранения Поляковым отнюдь не переводит его в разряд подозреваемых. Оружие носят в том числе и для самообороны.

– Как будто у нас тут Чикаго.

– Ему могли угрожать и не в этих стенах. Как я заметил, вечера студенты проводят в городе. Не исключено, что он связался с криминальной компанией.

Декан тотчас же ухватился за эту версию.

– Это выглядит правдоподобно. Тёмные личности, как вороны, так и кружат вокруг наших ребят. Их завлекают в казино, подсаживают на игровые автоматы или того хуже – наркотики! Конечно, мы предупреждаем их, что нужно быть осторожными. Но отвечать за студентов за пределами института мы не можем. Поляков всегда казался мне благоразумным юношей, но если он всё-таки задолжал им, они могли похитить его, или даже… и подумать жутко!

– В таком случае, дело разрешится гораздо проще. У меня обширные связи в городской милиции, и инициировать облаву по всем местным притонам я смогу без труда.

– Но всё-таки, Терентий Гаврилович, есть одна странность. Почему же он забрал нож без ножен? Он же может пораниться.

– Меня это тоже интересует. Возможно, он обернул его какой-нибудь тряпкой, чтобы быстро и неожиданно выхватить и пустить в ход.

– Об этом и думать жутко! У вас появились идеи, как он покинул здание, не попав в объектив камеры? Это ведь, признаюсь, нас больше всего сбило с толку. Многие уже поверили в мистику или секретное оружие. Мне предлагали просить помощи не у вас, а, смешно сказать, у экстрасенсов!

– Ну, уж спасибо, что предпочли меня. Полякова на записи действительно нет, и это не ошибка ваших сотрудников. Из всех рациональных объяснений я больше всего склоняюсь к техническому сбою. Конечно, гардеробщица так же не видела, как он проходил мимо неё, но она живой человек, и просто могла отвлечься или отойти с поста, тем более, что работы у неё сейчас практически нет. Совпадений, в таком случае, конечно, слишком много, но в жизни бывает и не такое. Так или иначе делать выводы пока рано. Дома я поработаю с этими предметами, они многое смогут мне рассказать. Образцы потожировых следов Полякова у меня есть, так что я различу, прикасался ли он к ним, либо же их ему подкинули.

– В самом деле. Прекрасно вас понимаю. Вы нас покидаете?

– Нет. Мне необходимо опросить сокурсников Полякова. Желательно сделать это как можно скорее.

– Конечно. Я распоряжусь, чтобы после занятий вы поговорили с каждым из них…

– Нет, Леопольд Генрихович. В сложившейся ситуации я считаю необходимым опросить их сейчас, и не каждого по отдельности, а всех разом.

Декан явно не был в восторге от этой идеи.

– Но сейчас у них занятия с профессором Вышеславским…

«Да хоть с Папой Римским, – хотел ответить Русаков, но сдержался, чтобы не травмировать интеллигентность собеседника.

– Боюсь, это важнее учебного плана.

Рихтер не обладал крутым нравом, да и спорить с Русаковым – пусть и в прошлом, но всё-таки крупным начальником – мог отважиться не каждый. Потому ему нехотя пришлось уступить.

– Хорошо. Сейчас я распоряжусь…

Он потянулся к телефону, вновь прокрутил диск три раза и

– Алиса, будьте добры, передайте Масленникову, чтобы они всей группой зашли в мой кабинет.

Положив трубку, он повернулся к Русакову.

– Минут через десять будут.

– Замечательно.

Русаков не случайно изменил свои намерения и поспешил провести беседу со студентами. Их предубеждение против него явно исходит от кого-то из преподавателей, и он почти не сомневался, от кого именно. Он должен был перебить этот эффект чем раньше, тем лучше. Русаков прекрасно помнил первое правило следователя – свидетель, каким бы он ни был, должен быть твоим главным союзником. А он очень рассчитывал на их помощь и не мог позволить кому-либо настроить их против себя. Опрос же всех разом позволит ему выиграть время: разговаривая с каждым по одиночке, он оставит остальных без контроля, и они успеют сговориться, как вести себя на беседе. Фактор внезапности должен пресечь попытки согласованно его провести.

Русаков встал с места и подошёл к окну. Потому, когда через несколько минут после робкого стука дверь распахнулась и на пороге возник Масленников, эксперт, скрытый листьями многочисленных растений, был почти ему не заметен.

– Вызывали, Леопольд Генрихович?

– Да, Викентий. Соберите, пожалуйста, вашу группу у меня в кабинете.

Староста если и был удивлён таким распоряжением, то виду не подал.

– Одну секунду.

Он ненадолго выскочил в коридор, где его, видимо, дожидались все остальные, что-то крикнул им, и через полминуты студенты столпились на пороге кабинета, не решаясь пройти дальше.

– Присаживайтесь.

Рихтер кивнул на стол для совещаний. И лишь когда они не без робости заняли потёртые кресла вокруг него, Русаков повернулся к ним лицом.

Глава 5

– Я пригласил вас по важному делу, – начал декан. – В первую очередь хочу представить вам нашего гостя Терентия Гавриловича Русакова. Терентий Гаврилович – ветеран правоохранительных органов, любезно согласившийся оказать нам консультацию по делу вашего однокурсника Васи Полякова.

Поначалу студенты старались не смотреть на эксперта, продолжая созерцать декана либо крышку стола. Но вскоре они поняли, что это тоже подозрительно. Тогда они повернули головы в его сторону, но смотрели на его лоб или подбородок, чтобы не встречаться с ним взглядом. Некоторые уже успели овладеть необходимой в их профессии компетенцией смотреть будто бы сквозь собеседника, и сумели превратить эту напряжённую ситуацию в своего рода тренировку.

– Благодарю вас, Леопольд Генрихович. Здравствуйте, леди и джентльмены.

– Здравствуйте, – монотонным хором грянули пятикурсники.

– Я надеюсь, ваш товарищ найдётся быстро, живым и невредимым, – продолжал Русаков. – Но в то же время не стану скрывать, что розыск пропавших без вести – дело не простое даже для опытных профессионалов. Всё-таки мы не обладаем нюхом дрессированных овчарок и не можем, как они, найти их по запаху. Нам нужны ориентиры – порой самые крошечные мелочи, за которые можно зацепиться. И лишь тогда мы можем выйти на след пропавшего. Я не был знаком с Поляковым, мне неизвестны его привычки, связи, симпатии. Я плохо представляю, что он за личность, в отличие от вас, знающих его уже четыре года. Потому и надеюсь на вашу помощь. По сути именно вам и предстоит разыскать его, пусть и нашими руками.

Студенты кивали, как игрушки, у которых вместо шей пружины. Масленников всё поглядывал на свои часы, будто бы зачарованный блеском их стрелок.

– Итак, давайте вспомним тот день и вечер накануне. Постарайтесь вспомнить поведение Полякова. Оно было таким же, как обычно, или же вы заметили в нём какие-то странности?

Лихушкин решил вызвать огонь на себя и поднял руку.

После того, как Русаков кивнул и ответил: «Пожалуйста. Мы можем обойтись и без формальностей», студент выпалил:

– Увы, мы не можем ответить на ваш вопрос. Так как понятия «странный» и «обычный» являются оценочными, а мы не имеем критерия этой оценки, то мы рискуем войти в когнитивный диссонанс. Иными словами, что для вас обычно, для нас может быть странно, и наоборот.

– Молодой человек, мы всё-таки не на экзамене, – ответил Русаков. – Как вас зовут?

– Альберт Лихушкин.

– Видите ли, Альберт, я всё-таки сомневаюсь, что разговоры о побеге из университета, суициде или чём-нибудь подобном считаются у вас нормой. И вы явно недооцениваете наши способности понять друг друга.

– В таком случае, ничего необычного в его поведении не было. Ни о побеге, ни о суициде он не говорил. Мы можем быть свободны? Уже звонок давно прозвенел.

– Подождите. Но если вы торопитесь, я вас не задерживаю. Что вам известно о связях Полякова с внешним миром? Родственники, друзья в городе, компании, в которых он проводил свободные от учёбы вечера? Возможно, он рассказывал или хотя бы намекал на проблемы дома?

– Мы ничего об этом не знаем, – твёрдо ответила Лена. В её тоне будто бы звучало добавление: «Разговор закончен».

– Он ничего нам не рассказывал, – поддержала её Марфа. – А мы не спрашивали.

– Почему же?

– Нам кажется, неприлично лезть с расспросами, если человек сам не хочет, – объяснила девушка.

– Да, больное любопытство – это не про нас, – добавила Нина.

– Это здравая позиция, – согласился Русаков. – Но я ведь и не спрашиваю о каких-то секретах. Всем людям свойственно рассказывать о своих увлечениях и интересоваться другими в рамках приличия.

– Никаких разговоров с Поляковым мы не вели, – отрезал Челноков.

– Он ничего нам не сообщал, – добавила Лена.

– Он был скрытный, – уточнил Лихушкин.

– Мне известно, что Поляков избегал больших компаний. Но тем не менее, быть может, кому-нибудь он всё-таки доверял?

– Нет, никому, – вновь выпалил Лихушкин. – Осмелюсь объяснить это интроверсией, усиленной асоциальной тенденцией и социопатией.

– Социофобией, – уточнил Масленников, вновь глянув на часы. – К сожалению, Терентий Гаврилович, мы вам плохие помощники. И не потому, что не хотим, а потому, что не можем. Поляков и в самом деле вёл уединённый образ жизни, обособленный от коллектива.

– Вы ошибаетесь…

– Викентий Масленников, староста группы.

– Да, Викентий, вы ошибаетесь. Вы всё-таки можете помочь мне и вашему товарищу.

– Вот только не надо, – буркнул Челноков. – Если честно, совсем не хочется ему помогать. Ему на нас плевать было.

Староста обжёг его строгим взглядом и даже попытался наступить ему на ногу под столом.

– У Полякова были конфликты с вами или другими студентами? – уцепился Русаков.

– Разумеется, нет, – поспешил вклиниться Масленников. – Никаких конфликтов. Полная индифферентность.

– При этом Поляков был предубеждён против вас?

– Нам казалось, что он считает себя выше всех, – ответила Капитонова. – Вот он типа лучший студент в группе, а мы так, погулять вышли.

– Списывать не давал?

– А мы в том и не нуждались.

– Поляков был агрессивен?

– Нет. По крайней мере, свою агрессию он никогда не проявлял. А там, конечно, в тихом омуте… – заключил староста.

– Он, конечно, был себе на уме. Но такие люди обычно безвредны, – с авторитетным видом повторил свою любимую мысль Лихушкин. – Нерешительный тихоня. На что-нибудь эдакое он бы не отважился.

– Вот именно, – подала голос Марфа. – Он в общем-то не злой парень. Просто ощущал себя чужим в нашем обществе и включил защитный механизм.

– Почему?

– Трудно сказать. Может быть, детская травма.

– Главное, чтобы он кого не травмировал, – тихо процедил Челноков.

– А на то есть подозрения?

– Ничем не подтверждённые, – оборвал товарища Масленников, продолжавший любоваться циферблатом.

– Вы когда-нибудь видели у пропавшего оружие?

Студенты притихли. Очевидно, староста тщательно обдумывал ответ. Затем бросил взгляд на Лихушкина. Тот взгляд поймал и затараторил:

– Я, конечно, понимаю, что интроверты рационального типа бывают излишне агрессивны по отношению к тем, кто, на их взгляд, недостаточно рационален. Но всё-таки…

– Не надо умничать! – вдруг взорвался декан.

Все разом притихли, и Рихтер, уже пожалевший о своей резкости, продолжил свойственным ему мягким, дружелюбным тоном:

– Ребята, дело действительно серьёзно. Всё указывает на то, что это не простая отлучка по каким-то своим молодым делам. Ваш товарищ попал в беду, и, какими бы ни были ваши взаимоотношения, мы все должны помочь ему.

– Что здесь происходит, Леопольд Генрихович?

И тут Русаков понял, чего так ждал староста. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Вышеславский, напоминавший сейчас разъярённого быка перед корридой. Значит, Лихушкин и Масленников просто тянули время, и делали это, надо признать, весьма умело.

– Я повторяю: что вы тут устроили?

Под этим бешеным натиском заведующего кафедрой декан явно растерялся и не мог вымолвить ни слова.

Студенты вздохнули с облегчением. Надменное выражение лица Масленникова будто бы утверждало: «А вот теперь-ка выкуси!» Лица его товарищей тоже просияли – ведь «пытка» наконец кончилась, и от них более ничего не требуется.

– Что за допрос вы тут учинили? – неистовствовал их наставник. – Вы забыли, что здесь всё-таки учебное заведение, а не филиал уголовного суда?

– Это не допрос, – ледяным тоном ответил Русаков. – Это обыкновенная беседа.

– У вас нет никаких полномочий на подобные беседы!

– Не считая приглашения декана факультета, если вам этого недостаточно. Во-вторых, дело касается вашего же студента.

– Со своими студентами я разберусь сам. Я не позволю вам превращать их в обвиняемых, подозреваемых и прочих, как вы их там называете! Я не позволю вам калечить их своим жандармским произволом. Коллеги, идите в аудиторию.

– Я не закончил.

Но слова Русакова никто не услышал. Получив команду, студенты разом вскочили с мест и друг за дружкой выскочили из кабинета. И лишь тогда Вышеславский вдруг резко остыл.

– Простите меня, Терентий Гаврилович, если наговорил вам резкостей. Видите ли, я человек чрезвычайно вспыльчивый, от искры взрываюсь. Сам страдаю от своего характера, но ничего не могу с собой поделать.

«Ты не вспыльчивый, ты хитрый, – подумал Русаков. – Чего хотел, добился – вылил на нас с деканом ведро помоев, а пред студентами предстал спасителем на белом коне».

Вслух же он сказал:

– Уж постарайтесь держать себя в руках. Вам же лучше будет.

– Торжественно клянусь. Терентий Гаврилович, вам просто следовало согласовать эту беседу со мной. Я окажу вам любую помощь. Вот увидите, это будет гораздо результативнее. Вы для ребят человек чужой, они вас стесняются. Мне же они доверяют, и со мной они не будут такими зажатыми.

– Я учту ваше предложение.

– Я уже говорил вам, что после занятий мы все в вашем полном распоряжении. Зачем же вы поторопились? Вы как Иван Царевич, сожгли лягушачью шкуру до положенного срока. А уж вам-то подобная поспешность явно не к лицу. Представляете, в какое состояние я впал, когда вошёл в абсолютно пустую аудиторию? И где же мои студенты? А они здесь, вы их у меня, оказывается, экспроприировали. После занятий приходите ко мне на кафедру, кабинет двести пятнадцать, и мы с вами всё обговорим. Я ваш союзник, Терентий Гаврилович. Но сейчас извините, студенты ждут меня, и мы должны наверстать упущенное.

И Вышеславский упорхнул, хлопнув дверью. Декана он при этом не удостоил даже беглого взгляда.

– Я же предупреждал вас, что это плохая затея, – многострадальным голосом произнёс Рихтер.

Русаков вновь опустился в кресло напротив него.

– А всё-таки я не испытываю стыда из-за срыва его лекции, как бы ему того не хотелось.

– Нет, вы всё не так поняли. Если бы вы хорошо знали Германа Александровича, вы не стали бы так говорить. Он из числа тех учёных, кто живёт только своей наукой. Ребята для него не просто студенты, а своего рода семья.

– Тем страннее, что он препятствует мне разыскивать одного из её членов.

– Он просто всё не так воспринял. Вы и в самом деле решили обойтись без него, а это всё равно, что отгородить отца от детей.

– Я полагал, что дети уже достигли совершеннолетия, а «отец» не злоупотребляет своей опекой.

– Нет, нет, Терентий Гаврилович. Уверен, что, когда вы поговорите с ним, вы найдёте общий язык. Человек он, конечно, своеобразный, но ещё бы! Не у каждого из нас такая биография. Его отец Александр Аполлонович Вышеславский – ученик самого Бехтерева. Начал карьеру ещё до революции. Эта фамилия гремела по всей стране и за её пределами. Не удивительно, что Герман Александрович впитал в себя уникальные знания с молоком матери, тоже выдающегося специалиста. И потому его нельзя мерить общим аршином. Вышеславский как аквалангист, ныряющий к морским глубинам, где царят свои законы. А на поверхность, где барахтаемся все мы, он всплывает редко.

– Ну, понятно.

Русаков терпеть не мог принцип «что можно льву, нельзя собаке», тем более, что охотников назначить себя львом без особых на то оснований всегда предостаточно. Он-то считал, что любой профессионал в своём деле достоин равного уважения, будь то профессор психологии, эксперт-криминалист или токарь-фрезировщик первой категории. Но при этом никакие регалии не оправдают совершённого ими преступления.

Объяснять это Рихтеру он не стал. Кто, как не он – многоопытный специалист по психологии, должен знать всё о раздутом самомнении. Его самоуничижение перед заведующим кафедрой было какой-то дипломатической уловкой, знакомой только администраторам определённого уровня. Но и замалчивать очевидные факты перед деканом он не хотел.

– Ваши студенты все такие напряжённые? Или только в этой группе?

– Мне не показалось, что они напряжены.

Русаков прищурился.

– Тем не менее.

– Я прислушаюсь к вашему мнению, Терентий Гаврилович. Возможно, я уже многого не замечаю, глаз, так сказать, замылился… в отличие от вас, свежего человека. Может быть, выпьете?

Он достал из ящика непочатую бутылку коньяка и поставил его на стол с выражением наивного искусителя на лице.

Русаков ценителем алкоголя не был, тем более тогда, когда он служил банальным предлогом сменить неудобную для собеседника, но интересующую его тему. Потому ответил:

– Благодарю. Но компот в вашем буфете действительно неплох, и перебивать его алкоголем мне не охота.

– Жаль. Коньяк настоящий, французский. Мне его подарил один коллега из университета Сорбонны на международной конференции… Берёг для особого случая.

– А для меня он ещё не наступил. Закончим дело – вот тогда с удовольствием.

– Да, вы правы.

Декан с досадой убрал бутылку обратно.

Русаков взглянул на часы. До конца занятий оставалась уйма времени, которое он хотел провести с пользой.