Читать книгу: «Горлица и лунь», страница 4

Глава 6

Обернусь я белой кошкой,

Да залезу в колыбель…

группа «Мельница», «Белая кошка»

В княжеском тереме в Светлоровске закончилась вечерняя трапеза. Князь Даниил ушел к себе отдохнуть. Отпустил отроков, обычно в покоях у входа дежуривших. Сбросил с плеч тяжелое корзно и, одетый, упал на широкую постель, одеялом из беличьих шкурок прикрытую. Ровно горели свечи в серебряных подсвечниках. Блестели огоньки на тяжелой кольчуге, щите каплевидном с грустным солнцем, и шлеме с наносником, на стене повешенных. Спать хотелось. Равнодушно смотрел Даниил на лицо Божьей матери на иконе в красном углу – от древности темное, как у девицы, что он вытащил из церкви в Лисцово на охоте с князем Ярославом. Доехал ли тот уже до Бату-хана? Но зачем тревожиться в тихом, теплом тереме, в уютной горнице? Как кот, мурлыча, забывшись, повернулся Даниил на бок, закрывая глаза. Вдруг услышал у двери: «Топ-топ-топ!»

Вздохнув, приподнялся молодой князь на локте. Посмотрел в ту сторону. В узкую щель между каменной стеной и деревянными досками с гвоздями медными проскользнул белый заяц. Глазки живые, косые, выпуклые. Уши длинные, мягкие. Морда плутовская. Опустился на крупные задние лапы, принялся передними тереть нос, зажмурившись. Даниил нахмурил брови:

– Снесут тебя когда-нибудь на поварню!

Сев на кровати, достал он из-за голенища узких сапог на высоком каблуке нож с резной ручкой и лезвием, чуть уходящим вбок. Князь воткнул его в доску с резьбой в ногах постели, шкуры беличьи откинув. Заяц покачал головой и поскакал в угол, к большому сундуку, стуча лапами по ковру мягкому.

– Не глупи. Вдруг войдет кто. Вот как пну тебя, чтобы через нож перескочила! – сказал Даниил уже с притворной сердитостью.

Подхватил он зверька на руки, погладил по круглой спине, поцеловал в теплый лоб. Заяц жмурил глаза блаженно. Вдруг дернулся. Князь понял – сюда идут! В спешке засунул зайца в изголовье, заложил двумя пуховыми подушками. Сам прилег, будто бы задремал, забыв убрать нож. Снова отворилась дверь. И кто посмел беспокоить государя – нет ли вестей о кередах и Бату-хане?

В спальню сына вошла княгиня Евпраксия. Надета на ней была затканная серебряными нитями парчовая стола – прямая рубаха с вышивкой. На левое плечо и руку накинула она, по обычаю из Златграда далекого, коричневый шелковый платок-паллу. Высокая и статная, казалась мать потомком древнего, божественного рода. Евпраксия была немолода, и годы замужества, полные хлопот и волнений, подарили ей морщинки на высоком ровном лбу и вокруг ясных зеленых глаз и округлили румяные щеки, однако женщина до сих пор заслуженно считалась красавицей. Светло-русые волосы скрывала белая фата из плотной ткани, закрепленная на голове серебряным обручем с узором из цветов. С двух сторон на него крепились проходившие под подбородком рясны – цепочки из круглых пластинок с узором из восьмиконечных звезд (символов семейного счастья). Еще стройный стан прятала темно-синяя вышитая бурмицким зерном-жемчугом верхняя рубаха. На пальцах блестели в пламени факела дорогие перстни с червленым яхонтом-рубином и солнечным теплым алатырем-янтарем. Даниил сел на кровати. Евпраксия подняла брови, заметив воткнутый в доску у кровати нож.

– Где Агафия? Вылезай, негодная! – сказала она не зло, а встревоженно.

Князь с виноватым видом достал зайца, повесившего голову, из-под подушек.

– Превращайся в человека немедленно! – Евпраксия взяла зверька из рук сына и держала перед рукояткой ножа. – Я считать буду: раз, два…

Заяц подпрыгнул, а на мех одеяла приземлилась тяжело девушка. На ней была персикового цвета верхняя рубаха, мягкие волосы и лоб обхватила парчовая вышитая жемчугом повязка, на которую крепились височные кольца в виде полумесяцев рожками вниз, украшенных маленькими шариками-зернью. Вдоль лица спускались пясы – массивные подвески в виде уточек с колокольчиками на концах-животах птиц. Девушка лежала на животе, но перевернулась на спину, села.

– Ну дела! А если бы сенные девушки или Варвара увидели такого зайца?

– Я их всех отослала прочь, – ответила княжна весело.

– А сторожа?

– Я до комнаты перед спальней Даниила горлицей летела, потом – в окошко, на пол и зайцем.

– А увидят воткнутый нож в твоей комнате?

– Случайно оборонила.

Евпраксия села на кровать, закрыв лицо руками. Перепуганная Агафия подползла к матери, положила головку на ее плечо.

– Не печалься, родимая. Не дитя я уже больше, не выдам тайны нашей.

– Люди даже в тереме у нас еще темные. Как узнают, что ты волколак, так погубят тебя, и меня, и брата твоего одним махом. Кольями забьют, в Рюнде утопят.

– То-то и горько матушка, что я не пью кровь, не убиваю людей невинных, а просто себя тешу, но принуждена это в тайне держать. Обернулась птицей – собирай потом по горнице перья. Обернулась зверем – дальше спаленки своей ни-ни, а то слуги увидят. Замуж выйду – и от мужа скрывать правду придется?

– Истинно так, – кивнул Даниил с напыщенной важностью.

– Я тогда обернусь рысью, в лес убегу, то-то бояре перепугаются! – всплеснула руками Агафия, улыбнулась и сделалась опять серьезной. – Если уж жить с человеком, то верить ему, как Богу.

– Разумная у меня сестрица, матушка, – обнял Даниил княжну за плечи. – А мы все думаем, что молода, глупа, отсылаем ее при разговорах о делах государственных.

– Я и сама не хочу в боярском совете сидеть – скучно, все важные и долго думу думают, а воск оплывает со свечей, душно в палате. Пока ты у нас правишь, а матушка помогает, я за княжество и так спокойна буду.

– Только бы скорей прогнали кередов из-под Сороцких земель – то-то была бы радость! – заметил старший брат. – Пир бы устроили мы в нашем тереме. Нажарили, напекли, наварили яств дорогих. Усадили бы бояр в тяжелых шубах, боярынь в рогатых киках, боярышень в высоких кокошниках, сыновей боярских в дорогих кафтанах, купцов богатых с семействами, а внизу столов – людей служилых, на скамьи по роду и знатности. Вынесли бы нам на золотых подносах белых лебедей, поросенка с зеленью, осетра, пироги с брусникой, пряники фруктовые в виде города. На гусях бы нам сыграли, песенки бы спели. А на широкий двор выкатим бочки квасу и меду, чтобы каждый, будь хоть кузнец, хоть пахарь, хоть холоп, мог угоститься, добрым словом, вспоминая князя щедрого. Какой это будет пир – пышнее, пожалуй, чем иная свадьба! А ты любишь пиры, сестрица?

– Лишь бы не на меня на пиру смотрели.

Евпраксия покачала головой и сказала:

– Боярышня Марфа замуж выходит завтра.

– Это кто? – спросила Агафия, искренне удивившаяся.

– Дочь боярина Кирилла, – подсказал Даниил, – такой пузатый, а борода не растет.

– Ха-ха-ха! Ой, мамочки! – развеселилась княжна еще больше.

– Худо, Агафия, что не знаешь ты совсем двор княжеский. Не просто так приезжают девицы эти в терем. Как заслужить любовь народа своего? Только вниманием. Я с боярынями пройдусь по саду, скажу им слово ласковое, а они потом мужьям и сыновьям накажут служить Даниилу верно. А ты? Приехали к тебе красавицы роду знатного – ты вышла, дала ручку поцеловать и к себе в горницу. Ни песенку спеть, ни вышивать, ни в горелки играть с ними не желаешь. Даже подруг у тебя нет. Вот и говорят в народе, что ты гордячка.

– Я? Сама знаешь, матушка, как мне с чужими невесело. Грех на мне? Грех великий. Устала я врать, а должна. Лучше уж с теми быть, перед кем мне можно не скрытничать.

– Те, кто болтают об Агафии недоброе, или сами от природы своей злы и глупы, или никогда с ней не беседовали долго. Если когда-нибудь княжна и делала промахи, то лишь по неопытности, которую должно простить, – вступился Даниил за сестру снова.

Евпраксия вздохнула. Не со злобы упрекала она дочь. Радовалось сердце материнское заботе сына об Агафии. И трепетало напуганной птицей – откуда-то пришел незнаемый народ, наступали времена тяжелые. Тучи черные – или стаи птиц, напуганных войсками далекого Бату-хана, – проносились над Светлоровским княжеством. Выстоит ли юный Даниил? Что станет с веселой сестрой его, вечным ребенком и красивой девушкой? Куда деться самой Евпраксии? Когда умер муж ее Юрий, хотела женщина лечь с ним в гробницу под сводами собора, чтобы только им не разлучаться. Из-за детей утешилась – не бросать же их одних в жизни неспокойной, как океан бушующий? Нежной матерью была величавая княгиня. А еще мудрым советчиком в делах государственных, оттого и сидела она в палате, где принимали бояр, на резном кресле из слоновой кости сначала с мужем, а потом с сыном.

Агафия, соскользнув с широкой постели, подошла к яркому слюдяному окошку.

– Снег идет! Даниил, матушка – первый снег!

– Да ну! – молодой князь тоже приблизился посмотреть, а потом сдвинул брови. – Кто-то скачет по двору.

Евпраксия медленно и торжественно перекрестилась на икону в красном углу. Все в горнице молча ждали не известия – беды великой. У каменного крыльца всадник на взмыленном коне медленно спускался на припорошенную белыми хлопьями землю. Вскоре застучали по ступенькам каблуки сапог. Влетел в покои князя любимец его – ловчий Владимир.

– Даниил Юрьевич, от купцов Бельчиных человек приехал. Они по торговым делам в Сороцке были.

– Сюда веди, – сказал государь суровее, чем сам ожидал.

– За дверью он, – и ловкий юноша, извернувшись, втащил за рукав полушубка высокого человека с длинной рыжей бородой, на которой не растаяли еще снежинки, и горбатым носом.

– Кто ты, молодец? – спросил Даниил у гонца.

– Купцов Бельчиных холоп верный. Больше двух недель скакал к тебе. Пришли хозяева мои из церкви, где была и княгиня с семьей. Послали за мной и рассказали: «Молились все усердно о скором возвращении посольства от Бату-хана. Вдруг вбежал в храм Божий человек в плаще, кровью обагренном. Узнали многие в нем Игната и пустили к алтарю. И такое началось в соборе шевеление, что даже княгиня, дочери и невестки ее, за бархатными запонами обедню слушавшие, место свое оставили, к остальным спустились. Были они бледны, будто пытали их, и дрожали, как многие: не только женщины, но и мужчины. Замолчали певчие, сбились в кучу, как ангелы скорбящие. Опустился Игнат на колени перед сыновьями князя Ярослава и молвил: „Бату-хан на пиру убил господина моего и спутников наших. Меня отпустили сказать, что будут скоро кереды под Сороцком. Видел я их войско – тысячи великие“. На пол упала жена государева. Без чувств лежавшую, понесли ее в терем. Заплакали, запричитали княжны, боярышни и боярыни, кто родственниками погибшим приходились. Стало в храме великое столпотворение. Одни кинулись к алтарю с молитвами скорбными, другие – к широким дверям, спастись тщась. Скачи к князю Даниилу, передай ему, что быть скоро беде великой!»

Агафия закусила губу, на глаза набежали слезы. Евпраксия подошла к гонцу, высокая, бледная, с пустыми глазами, перекошенным ртом.

– Что намерены делать в Сороцке?

– Должно, защищаться.

– Ступай. Владимир, накорми его хорошо и уложи на ночлег, – велел князь.

– Благодарствую, да только у меня письмо для купчихи Бельчиной. Отвезти бы его в дом хозяев моих, чтобы там к встрече готовились.

– Хорошо. Иди с Богом, – Даниил махнул рукой. Гонец и Владимир вышли. – Завтра надо с боярами обдумать, не поспешить ли с войском молодым князьям на выручку.

– А с нами здесь что будет? Братец, если в поход отправишься, меня с собой увези, – взмолилась Агафия.

– А мать? Ты одну ее оставить в Светлоровске хочешь?

– В важном деле и бояре слово свое молвить должны, – сказала Евпраксия, – не боялась я, сын мой, отпускать тебя на охоту звериную или на бои с соседями нашими да кочевниками степными. Но страшно мне теперь. Сердце недоброе чует. Отвернулся от меня Бог, глух теперь к молитве моей. Одного желаю: пусть ваша судьба, дети, кровинушки мои, моей судьбой будет.

И обняла она Даниила и Агафию – белая, серебристая, как свежий снег. Эти же хлопья летели на землю и на крышу повозки, на спины коней, которых гнала Добрава, хрипло крича, отчего толмач рядом на козлах ежился, вздрагивал и закрывал выпуклые глаза. Бортэ-ханум вышла из теплой юрты. Сотни укутанных женщин, иные с младенцами на руках, и детей смотрели вдаль, где под черным небом, сыпавшим колючие снежинки, дышавшим холодом, при свете подожженных домов кереды карабкались на вал и стены. Ржали испуганные кони, кричали люди, и смешалось в кровавой сече два языка. Несколько часов уже длился штурм. Защитники со стен лили кипящее масло. Нападавшие же отвечали тучей острых стрел подожженных. Волокли к тяжелым воротам тараны, катили высокие катапульты. Одни были в халатах, пластинами стальными подбитых, другие – в связанной из пластин железных броне, даже колени прикрывавшей. Мешались шапки и шлемы. Сам Бату-хан, черный от копоти, сидевший на огромном гнедом коне, фыркавшем и грызшем от злости удила, пустил стрелу с привязанной с ней горящей тряпицей. Попал он в шею воеводы Никиты – стало тому душно от горящей рядом башни и снял он шлем тяжелый. Смешались ряды защитников. Кто-то с испугу кинулся со стен в город спасать добро, тушить дом. Терем господский тоже горел. Слуги мужского пола были на стене. Малуша спускала одна на двор по лестнице сундук тяжелый. Не удержали слабые руки ношу. Поскакал ящик расписной по ступеням деревянным, рассыпалась по снегу серебряная посуда.

– Людмила! Подсоби собрать!

– Кончено, Малуша, кончено все – убит батюшка-воевода наш, – крикнула вбежавшая во двор девушка в распахнутом полушубке с чужого плеча – что успела накинуть, покидая в спешке горящий терем.

Со стороны раздался треск зловещий. Рушились стены и башни кремля, из вековых дубов собранные. Тараном разбили ворота. Абукан на быстром коне одним из первых влетел на горящие улицы. Но Бортэ не видела этого. Окружившие ее женщины и дети протягивали в страхе к госпоже руки.

– Уже стемнеть успело, ханум!

– Шесть часов наши люди город маленький штурмом взять не могут.

– Не боятся защитники смерти.

– Одолеют ли их воины наши?

– Где папа? – спросил четырехлетний мальчик в большой, не по размеру, шапке, на спину и плечи съехавшей.

Бортэ-ханум подняла ребенка на руки.

– Он скоро вернется, – и обратилась к остальным: – И мое сердце сейчас замирает от страха. Мой отец и братья сражаются бок о бок с вашими родными. Давно не видели мы такой кровавой сечи. Слава победителям – и погибель и позор побежденным. Много лет назад избрали наши деды такую судьбу своему народу. Так поведем себя сейчас, как наши прабабки – не испуганными, как робкие лани, не понурыми, как старые клячи, на которых и по воду ездить стыдно, не то что на бой. О нет. Каждый мужчина после битвы – царь. А царя в юрте должна встречать царица, чьи глаза сияют, как драгоценные камни, а голос весел, как пение птицы весной. Улыбнитесь мне шире, царицы, ведь даже белокожие пленницы с русыми косами не затмят вашей красоты. А вы, дети, учитесь у отцов храбрости и мужеству, чтобы перед вашими женщинами рушились стены новых городов, а у матерей – терпению и умению ободрить, чтобы хотелось эти самые стены рушить. Я вижу Толуя. Он скачет к нам! Это с вестями от Бату-хана, и мы вместе услышим каждое слово!

Все внимали Бортэ с восторгом и верой. Она умела говорить красиво и выразительно, голос ее был приятен, а горящие глаза и пылавшие щеки показывали столько же, сколько и правильно выбранные слова. Толпа расступилась, пропуская Толуя без шлема (потерял в пылу сражения), в порванном халате на рукавах, где доспехов не было, забрызганного кровью и черного от копоти.

– Ханум, Бату-хан шлет тебе добрую весть – немалыми трудами Ижеславец взят. Скоро люди Абукана вернутся в свои юрты.

Женщины и дети радостно закричали и кинулись обнимать друг друга, целовать детей. Бортэ присоединилась к общему веселью, искренне радуясь победе своего отца и своего народа. Касаясь тонкими губами чужих щек, волос и рук, для каждого находя ласковое слово или улыбку нежную, девушка передала ребенка его матери и медленно двинулась к юрте, желая отдать приказания по встрече Бату-хана в лагере. Погладила она по щетинистой щеке и Толуя, а воин взглянул на нее с отческой нежностью.

Глава 7

Случиться думать, – бояре на то, чтоб думать…

А. Н. Толстой, «Петр Первый»

Сразу после заутрени собрались бояре в княжеском тереме. На улице морозило, оттого распустились на окнах гридницы цветы ледяные. Внутри же было тепло Каменный пол покрыт коврами алыми. С высоких стен и потолка на гостей смотрели ясное солнце и светлый месяц, рогатый индрик-зверь (единорог) – всем зверям отец, райские птицы (грустная Сирин и веселая Алконост), травы, завитками неведомыми растущие, пляшущие львы, сухие телом святые с лицами благообразными и к небу поднятыми очами, и еще много всего. По стенам и под потолком – золотые и серебряные светильники. В конце на помосте и пестрых персидских коврах стояло два резных кресла из слоновой кости, где княгиня Евпраксия восседала сначала с любимым мужем, а потом с повзрослевшим сыном. По стенам длинные лавки, устланные мехами и парчой, тянулись. У дверей гридницы два витязя с копьями да мечами. Бояре занимали свои места, кланялись друг другу, говорили тихо с соседями кто о Бату-хане и Сороцке, кто о свадьбе сегодняшней, на которую все из сидевших были позваны, а потому жаждали совет быстрее окончить и поехать в терем Кирилла, где уже начали обряжать Марфу в свадебный наряд под песни сенных девушек. Шептались:

– Поехала ли княжна Агафия с другими боярышнями к твоей дочери?

– Отказалась по причине нездоровья.

– Может, замуж не выдают, потому что хворая?

Воевода Федор – широкоплечий, высокий, человека легко саблей пополам перерубающий – из гридницы выходил и вернулся с епископом Иларионом, величественным старцем в черных одеждах, опиравшимся на посох с золотым крестом. На приветствие бояр ответил он крестным знамением. Все уже стали приходить в нетерпение – когда же начало? Наконец отворились еще раз обитые красной медью двери.

Даниил в шелковой рубахе с широкими рукавами и парчовой затканной золотом тунике до пят и с венцом на голове гордой шествовал к своему месту. За ним, чуть позади, плыла Евпраксия. Последним шел Владимир, неся знамя с грустным солнцем на алом поле. Государи подошли под благословение и сели на свои места. Кашлянув, начал Даниил:

– Должно быть, известно вам, бояре, что на соседнее с нами княжество Сороцкое движутся несметные полчища. Бату-хан жесток и бесчестен, люди его сильны, как медведи дикие. В стане кередском зарезали они на пиру послов, перед этим хлеб вместе вкушая, дары богатые приняв. Не пощадили даже князя Ярослава. Не должны ли мы с дружиной идти в Сороцк на подмогу, погубить злодея лютого? Решим вместе, бояре, – дело это великое и раздумий требует. Сколько у нас дружинников, воевода Федор?

– Десять тысяч наберем, – ответил он басом, задумавшись.

– В Сороцке вдвое больше собрать можно! – сказал с лавки седой благообразный боярин.

– Соберут ли? – спросил Даниил. – Города богатые у них с юга, туда Бату-хан и нападет первым, если не напал уже.

– Позвольте мне слово молвить, – вступила в разговор Евпраксия. – Князь Ярослав убит. На молодых сыновей его лежит тяжесть подготовки к обороне, но мысли их отуманены скорбью. Справятся ли они с этим?

– Очистим себя милосердием, отрем сим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные, и убелимся, одни, как волна, другие, как снег, по мере благосердия нашего¹⁹, – сказал нараспев епископ Иларион слабым старческим голосом.

– Если победит хан князей Сороцких, то на Светлоровск откроется ему прямая дорога, – продолжила Евпраксия.

– А кто Светлоровск защитит, если все войско под Сороцком поляжет? – спросил высокий боярин чуть ли не из угла гридницы.

– Кабы были мы одни, мигом собрали бы войско доброе да на Бату-хана ополчились. Только в теремах и избах бабы, старики, ребятишки малые. Перво-наперво их защищать должно, – соглашались прочие на лавках.

– Может, выделить все же отряд малый для помощи Сороцку, – предложил Даниил.

– Не было еще от молодых князей гонца с кликом на подмогу торопиться, – сдвинул брови еще один боярин. – Если же не выйдет с Бату-ханом в чистом поле биться и окажутся люди в городе запертыми, будут только в тягость защитникам, ведь придется кормить наших витязей и лошадей их.

Евпраксия прислонила руку ко лбу, задумалась. Надобно решать скоро – а чего решить? Все напуганы – даже воевода Федор. Тешили матери детей сказками о Бату-хане, а теперь он сам идет сюда, но нет рядом ни витязей на конях, через реки широкие скачущих и с мечами-кладенцами, ни дев премудрых, ни вещей волшебных вроде шапки-невидимки. Это сейчас они решают, оказать ли помощь – скоро сами будут ждать спасения у милосердия людского и Божьего.

Оплывал воск в светильниках. Выступил пот на лицах боярских. Утомились все. Иные с тоской уже глядели в окошки морозные. Наверху в горнице княгини трудилась мамка Агафии Варвара – круглая, вертлявая, с плутовской ухмылкой и взглядом ласковой любимой кошки, с темными кудрями из-под льняной шапочки-сороки белого цвета, без вышивки и украшений. На круглые плечи и тяжелую темно-синюю душегрею, отделанную желтой тесьмой, падал кусок холста – ширинка. Пухлые губы и тонкие брови были подкрашены, а румянец на щеках, как наливные яблочки, свой. Бережно раскладывала Варвара на широкой постели алые одежды из парчи.

– И ты бы на свадьбу поехала, Агафия. Вмиг тебя соберем! – говорила она растрепанной княжне, сидевшей задумчиво на сундуке и вертевшей в длинных пальцах жемчужные нити.

– Что там делать? Слушать, как боярышни хихикают, на Даниила поглядывая? – ответила девушка весело.

– Наш князь самый пригожий, – гордо согласилась мамка. – Нигде такого другого не сыскать. А если б был такой второй, да тебя в жены взял – я бы больше других на свадьбе пела да плясала от радости.

– Ты свою свадьбу помнишь, Варвара?

– А как же? Невесте и жениху кушать не положено на пиру. Все угощаются, а я, с утра не евшая, в платье тяжелом, от запаха лакомств с лавки мешком на пол грохнулась. То-то все перепугались!

– Ха-ха-ха, голубушка! Ха-ха-ха! Ой! – Агафия даже рукой закрылась от смеха. Потом спросила серьезно:

– Ты любила мужа?

– Я ведь из бедной семьи. Седьмой сын боярский от отца много не получит. Дома босиком ходила, помогала сенной девке мыть полы и стряпать. Летом пошла в лес по ягоды – в лапотках! – и встретила боярина Тимофея, вдового да немолодого. Приглянулась ему, видать. Два раза к батюшке погостить наведывался, на третий сватов прислал. У него терема в деревне и Светлоровске, скот в хлеву, кони на конюшне, сани расписные и возки, меха и злато-серебро. Разве смела я отказаться? Приданого готовить не могли, потому скоро нас обвенчали. Тимофей братьев моих устроил в дружину, сестрам дал меха, ткани и золото, помог замуж выйти. Меня в палаты княгини Евпраксии ввел. Не бил меня, хоть и держал строго. Я ему была женой верной и сейчас только с благодарностью вспоминаю.

Обе женщины смотрели друг на друга с нежностью. Яркое зимнее солнце светило в окошко горницы. Внизу послышался шум.

– Никак кончили! – Варвара перекрестилась на икону с лампадкой в углу.

– Пойду узнать, что решили! – Агафия соскользнула с сундука и открыла дверь.

– Куда простоволосая! – испугалась мамка.

По широкой белой галерее мимо пестрых окон княжна побежала к лестнице. Владимир поднимался навстречу. Высокая, легкая девушка, как облаком, золотыми легкими прядями покрытая чуть ли не до колен, поразила его. Не сразу вспомнил ловчий, что надо Агафии поклониться. Казалось ему, что все, что было прекрасного во всех крестьянках, купчихах и боярынях этой земли, слилось в молоденькой княжне и сияло изнутри, как звезды тихой ночью. Кроткая горлица, нежная яблонька в цвету, дивная девица!

– Владимир, что решили князь и бояре?

– Соберем дружину малую для помощи Сороцку.

– С ней пойдет мой брат? – испугалась Агафия.

– Посылают боярина Андрея.

– А! – ответила девушка рассеянно.

– Сказывают, Бату-хан мог уже взять Ижеславец. Это город маленький, деревянные стены слабые, войска мало…

– Матушка моя поднимется скоро? Варвара ее ждет.

Владимир вздохнул. Далеко было еще милой девочке до княгини!

Уже начало темнеть, когда к высокому крыльцу подали тонконогого гнедого коня и расписные красными цветами, жар-птицами и львами сани с тройкой белоснежных лошадок с лентами в гривах. Шелестя мехами и парчой, Даниил и Евпраксия спустились во двор. Отворила стража ворота тяжелые, и князь, княгиня и свита малая отбыли на свадьбу в боярский терем. Агафия стояла под навесом над лестницей, но снег сбоку падал на ступени каменные, а ветер холодный трепал выбившиеся из длинной косы пряди и легкие белые рукава рубахи. Варвара выскочила на крыльцо, прижимая к широкой груди пуховую шаль.

– Агафия, замерзнешь! Ступай в горницу.

Княжна приняла платок и с улыбкой ласковой накинула его себе на плечи. В сенях прислужница веником ловко отряхнула сапожки хозяев своих от снега. Мамка увидела метнувшийся в дверном проеме подол светло-серой рубахи.

– Кто там от работы бежит?

– Тебя искала, Варвара, – аккуратная сенная девушка вышла из палаты, поклонилась. – Дозволь сегодня вечером гусляра в княгинину мастерскую светлицу позвать. Потешит нас.

– Позовем? – спросила мамка у Агафии.

– Я не пойду. Я спать лягу. Гусляра зовите. А еще возьмите пироги с поварни – матушка и братец со свадьбы сытыми воротятся. И пряники медовые.

– А прясть да вышивать им когда? – возмутилась Варвара.

– Успеется. В точности все исполнить, как я просила, а не то проснусь и приду проверю! – ответила княжна полушутя.

Прислужницы хитро улыбнулись. Гусляр был пригож, а пироги сегодня удались на славу.

Три сенные девушки помогли Агафии раздеться. Теперь первая ворошила кочергой угли и поленья в печи до потолка, выложенной молочного цвета плитками с узором из львов, птиц с головами женскими и в княжеских коронах, единорогов и павлинов, виноград клюющих. Вторая убирала в сундук тяжелый наряд. Третья укладывала нежные жемчуга и звеневшие пясы в ларчик слоновой кости. На колени перед большой иконой в золотом окладе опустилась Агафия. Это знак был прислужницам быстрее удалиться.

Не молитва была у княжны на уме. Тенью беззвучной кинулась она к столику с резными ножками-лапами. Свет от лампады заиграл на драгоценностях, высыпанных из ларца на подушку. Длинными ногтями подцепила Агафия что-то внизу – второе дно! Неторопливо, будто дело привычное, достала девица маленький нож из рыбьей кости и прочный шнурок. Поднатужившись, распахнула окно. Холодный ветер, тихо свистя, занес снежные хлопья на ковер заморский. Связала вместе Агафия крюк из стены и крохотную ручку на раме деревянной. Получилась щель. Повернула княжна ларец на бок, захлопнула крышку, воткнула ножик свой между стенками и верхом ящичка и прыгнула через него. Мышь белая, смешно шевеля носом чутким, вылезла через щель на улицу, скользя голым хвостом по слюде, и прыгнула вниз, обернувшись белой горлицей. Полетели снежные пчелы на перья белые.