Читать книгу: «Рождественские видения и традиции», страница 7

– Этого не бойтесь, – отвечала женщина. – Я не настолько дорожу его обществом, чтобы оставаться около него для такого дела, если бы он от заразы помер. Хотя до боли глаз смотрите сквозь ту сорочку, ни одной дырочки, ни одного протертого местечка не найдете в ней. Это его лучшая сорочка была, да она и вправду отличная. Они бы истратили ее даром, если бы не я.

– Как так истратили бы ее? – спросил старик.

– Схоронили бы его в ней, – отвечала женщина, смеясь. – Какой-то дурак так было и сделал; только я сняла ее. Если для этой цели коленкор не годится, так я не знаю, на что он после того годен. Самая подходящая материя для покойника. В ней он не смотрит страшнее, чем в той.

Скрудж с ужасом прислушивался к этому разговору. Видя их сидящими над своей добычей при слабом свете ночника, он смотрел на них с не меньшим отвращением, как если бы это были безобразные демоны, торговавшиеся из-за самого трупа его.

– Ха-ха! – раздался смех женщины, когда старик, вытащив из кармана фланелевый мешок с деньгами, стал каждому отсчитывать его выручку. – Вот вам и конец всему! Пока жив был, отпугивал от себя всякого; зато как помер, мы от него и попользовались! Ха-ха-ха!

– Дух, – сказал Скрудж, трясясь всем телом, – я вижу, вижу. Случай с этим несчастным человеком мог бы повториться со мною самим. Моя настоящая жизнь ведет к тому. Милосердый Боже, что это такое!

Он отскочил в ужасе, так как сцена изменилась, и он теперь почти касался кровати – кровати голой, без занавесок, на которой под худой изорванной простыней лежало что-то прикрытое, которое, хотя и было немо, говорило о себе ужасным языком.

В комнате было очень темно, так темно, что разглядеть ее хорошенько нельзя было, хотя Скрудж, повинуясь тайному побуждению, осмотрелся кругом, чтобы узнать, что это была за комната. Бледный свет, пробивавшийся снаружи, падал прямо на кровать. На ней, ограбленное, покинутое, беспризорное, неоплаканное, лежало тело человека.

Скрудж взглянул в сторону призрака. Его рука неподвижно указывала на голову трупа. Покрышка была накинута так небрежно, что стоило бы Скруджу слегка дотронуться до нее пальцем, и лицо бы раскрылось. Он подумал об этом, чувствовал, как легко бы ему было это сделать, и ему сильно хотелось этого, но у него одинаково не хватало сил сдвинуть покрывало, как и освободить себя от присутствия призрака.

О, холодная, суровая, страшная смерть! Воздвигай здесь алтарь свой, одевай его ужасами, какие есть в твоей власти, ибо это твое царство! Но ты не можешь для своих страшных целей тронуть ни одного волоса, не смеешь исказить ни одной черты на лице любимого, почитаемого и уважаемого человека. Пусть тяжела рука, пусть падает она, когда ее не держат; пусть не бьется сердце и не слышен пульс. Зато эта рука была открыта, благородна и верна; сердце было честно, горячо и нежно. Поражай, тень, поражай! И смотри, как из нанесенной тобою раны изливаются добрые дела, чтобы посеять в мире жизнь бессмертную!

Не голосом были произнесены эти слова на ухо Скруджа, тем не менее, он слышал их, когда смотрел на постель. Он думал, что если бы можно было поднять теперь этого человека, то какие были бы его первые мысли! Скупость, кулачество, жадность к наживе?.. Нет! К доброму концу привели они его!

Одиноким лежал покойник в унылом, пустом доме; около него ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые бы могли сказать, что вот он в том или в другом был добр ко мне, и, памятуя хоть одно доброе слово, я заплачу ему добром же. Какая-то одичалая кошка царапалась у двери, да слышалось, как под камином возились мыши. Чего им нужно было в этой комнате смерти, и отчего обнаруживали они такое беспокойство, о том Скрудж не смел и помыслить.

– Дух, – сказал он, – это страшное место. Покидая его, я не забуду его урока, поверь мне. Уйдем отсюда!

Но призрак продолжал неподвижною рукой указывать ему на голову.

– Понимаю тебя, – произнес Скрудж. – И я бы сделал это, если бы мог. Но у меня нет силы, дух. У меня нет силы.

Призрак как будто снова поглядел на него.

– Если есть в городе кто-нибудь, кто принимает к сердцу смерть этого человека, – продолжал Скрудж в страшной тоске, – то покажи мне его, умоляю тебя, дух!

Призрак на мгновение распустил свое темное одеяние наподобие крыла; затем, сложив его, открыл взорам Скруджа освещенную дневным светом комнату, в которой находилась мать со своими детьми.

Она кого-то ждала и ждала с большим нетерпением, потому что быстро ходила взад и вперед по комнате, выглядывала из окна, смотрела на часы, старалась, хотя и напрасно, приниматься за свое шитье и едва могла переносить голоса резвившихся детей.

Наконец послышался давно ожидаемый стук в дверь. Она бросилась к ней и встретила своего мужа. Лицо его, хотя еще и молодое, носило печать забот и уныния. Теперь на нем заметно было какое-то странное выражение довольства, которого он стыдился и которое, видимо, старался побороть в себе.

Он сел за приготовленный для него обед, и когда она, после долгого молчания, робко спросила его, что нового, он, казалось, затруднялся ответом.

– Хорошие или дурные вести? – спросила она, чтобы как-нибудь помочь ему.

– Дурные, – был ответ.

– Мы разорены окончательно?

– Нет. Еще есть надежда, Каролина.

– Если он смягчится, – сказала она с изумлением, – то конечно есть! Можно надеяться на все, если случится подобное чудо.

– Ему уже нельзя смягчиться. Он умер.

Она была кротким и терпеливым существом, если верить ее лицу. Но в душе она рада была такому известию, что и высказала, всплеснув при этом руками. В следующую же минуту она просила у Бога прощения и очень жалела о своей радости, хотя первое ощущение ее шло от сердца.

– То, что та полупьяная женщина, о которой я вчера вечером говорил тебе, передавала мне, когда я пытался повидаться с ним, чтобы выпросить недельную отсрочку, и что я считал простым предлогом не принять меня – оказывается вполне верным. Он не только был очень болен, но умирал тогда.

– К кому же перейдет теперь наш долг?

– Не знаю. Но к тому времени деньги у нас будут. Да если бы даже и не так, то было бы уже положительным несчастьем, если бы преемник его оказался таким же безжалостным кредитором. Эту ночь мы можем спать спокойно, Каролина!

Да. Как ни старались они ослабить свое чувство, тем не менее, это было чувство облегчения. Лица детей, потихоньку столпившихся кругом, чтобы прислушаться к столь малопонятному для них разговору, просветлели, и вообще весь дом стал счастливее вследствие смерти этого человека. Единственное вызванное этим событием ощущение, которое дух мог показать ему, было ощущением удовольствия.

– Покажи мне какое-нибудь проявление чувства сожаления по поводу чьей-либо смерти, – сказал Скрудж, – иначе та мрачная комната, которую мы только что покинули, будет у меня всегда перед глазами.

Призрак провел его по нескольким столь знакомым ему улицам. По пути Скрудж смотрел направо и налево, ища себя, но его нигде не было видно. Они вошли в дом Боба Крэтчита, в тот самый, где он был уже раньше, и застали мать и детей сидящими вокруг огня.

В комнате было тихо. Шумливые младшие Крэтчиты неподвижно, как вкопанные, сидели в углу, смотря на Питера, державшего перед собою книгу. Мать с дочерьми заняты были шитьем и тоже молчали.

– «И Он взял младенца, и поставил его среди них».

Где слышал Скрудж эти слова? Не во сне же он их слышал. Вероятно, мальчик прочел их, когда они с духом переступали порог. Но что же он не продолжает?

Мать положила на стол свою работу и поднесла руку к лицу.

– Мне свет режет глаза, – сказала она.

– Свет? Ах, бедный Тим!

– Ну, теперь опять ничего, – сказала мать. – От свечки устают глаза, а мне ни за что на свете не хотелось бы показывать вашему отцу, когда он вернется домой, что они у меня плохи. Пора бы ему прийти, кажется.

– Да, уже прошло его время, – отвечал Питер, закрывая книгу. – Но мне кажется, матушка, что последние несколько дней он тише ходит, чем обыкновенно.

Все снова замолкли. Наконец мать нарушила молчание, произнеся твердым, веселым голосом, причем он только раз дрогнул:

– Знаю я, как он ходил, как шибко ходил, неся, бывало, на плечах Тима.

– И я знаю! – воскликнул Петр. – Часто видал.

– И я тоже! – повторили все.

– Но его очень легко было носить, – продолжала она, углубившись в свою работу, – и отец так любил его, что и за труд не считал. А вот и он, ваш отец!

Она поспешно встала ему навстречу, и Боб вошел, окутанный своим шарфом (бедняге он куда как был нужен). Чай для него стоял уже готовым на полке камина, и всякий старался, как мог, услужить ему. Затем двое младших Крэтчитов забрались к нему на колени, и каждый из них, прильнув щечкой к его лицу, как будто говорил: ничего, папа, не горюй!

Боб был очень весел с ними и ласково беседовал со всей семьей. Посмотрев лежавшую на столе работу и похвалив прилежание и спорость жены и дочерей, он высказал уверенность, что они управятся задолго до воскресенья.

– До воскресенья! Так ты ходил туда сегодня, Роберт? – сказала жена.

– Да, моя милая, – отвечал Боб. – Хочется, чтобы и вы могли сходить туда. Вам бы приятно было увидать, как зелено это местечко. Впрочем, вы часто будете видеть его. Я обещал ему приходить туда по воскресеньям. О, мой малютка! Мой маленький малютка! – воскликнул Боб.

Так он, наконец, не выдержал. Не по силам ему это было. А если б было по силам, он и ребенок его были бы, может быть, гораздо дальше друг от друга, чем теперь.

Он оставил семью и поднялся по лестнице в верхнюю комнату, которая была ярко освещена и украшена по-праздничному. В ней рядом с гробом малютки стоял стул, и было видно, что кто-нибудь незадолго приходил сюда. Бедный Боб сел на стул и задумался; просидев так несколько времени, он, по-видимому, успокоился, поцеловал маленькое личико как бы в знак примирения с совершившимся событием и сошел вниз вполне спокойный.

Они уселись вокруг огня и стали разговаривать; девицы и мать продолжали работу. Боб рассказал им о редкой доброте племянника Скруджа, которого он видел только раз.

– Несмотря на то, он, встретив меня сегодня на улице и заметив, что я немножко – ну, так немножко не в духе, спросил у меня, что случилось, что меня так расстроило. Когда я ему объяснил, в чем дело, – продолжал Боб, – ведь это самый любезный человек, какого я только знаю, – он тут же сказал: «Мне искренне жаль вас и вашу добрую супругу!» Но только как уже он узнал про это, право, не знаю.

– Про что узнал, мой милый?

– Да про то, что ты хорошая жена, – отвечал Боб.

– Кто же этого не знает! – заметил Питер.

– Отлично сказано, сынок мой! – похвалил Боб. – Надеюсь, что так. «Искренне жаль, говорит, вашу добрую супругу. Если могу чем-нибудь вам быть полезным, – сказал он, давая мне свою карточку, – вот где я живу. Пожалуйста, приходите ко мне». И знаете, – продолжал Боб, – не потому, чтобы он мог оказать нам какую-нибудь помощь, а главное его добрая, радушная манера решительно очаровала меня. Право, казалось, будто он знал нашего Тима и чувствовал вместе с нами.

– Добрая, должно быть, душа у него! – сказала миссис Крэтчит.

– Ты бы в этом еще более убедилась, моя милая, – возразил Боб, – если бы увидала его и поговорила с ним. Я бы нисколько не удивился, если бы он доставил Питу лучшее место.

– Слышишь, Пит? – сказала мистрис Крэтчит.

– А потом, – сказала одна из сестер, – Пит вступит к кому-нибудь в компанию и откроет свое дело.

Питер приятно улыбался.

– Еще бы, – сказал Боб, – когда-нибудь это будет, хотя для того еще немало времени впереди, мои милые. Но когда бы нам ни пришлось разлучаться друг с другом, я уверен, что никто из нас не позабудет бедного Тима – эту первую среди нас разлуку.

– Никогда, папа! – ответили все.

– И я знаю, – сказал Боб, – я знаю, мои милые, что если мы будем помнить, как он был терпелив и кроток, хотя он был маленький ребенок, нам трудно будет ссориться друг с другом.

– Нет, папа, никогда! – снова ответили все.

– Я очень счастлив, – сказал маленький Боб, – очень счастлив.

Миссис Крэтчит поцеловала его, то же сделали дочери и двое меньших детей, а Питер крепко пожал отцу руку.

– Душа крошки Тима, от Бога было твое детское существо.

– Призрак! – сказал Скрудж. – Что-то говорит мне, что минута нашей разлуки близка. Скажи мне, кто это, кого мы видели мертвым?

Дух грядущего Рождества повел его, как и прежде, местами, где сходятся деловые люди, но не показывал ему его самого. Призрак, нигде не останавливаясь, шел все дальше, как бы стремясь к желанной Скруджем цели, пока последний, наконец, не обратился к нему с мольбою остановиться на минуту.

– Этот двор, – сказал Скрудж, – через который мы теперь несемся, и есть место, где я занимаюсь уже давно. Я вижу дом. Дай мне посмотреть, что будет со мною со временем.

Дух остановился, но рука его указывала в другом направлении.

– Вот где дом! – воскликнул Скрудж. – Почему ты не туда указываешь?

Но указательный палец призрака не менял направления.

Скрудж поспешил к окну своей квартиры и заглянул туда. Это была все еще контора, но не его. Мебель была не та, и фигура, сидевшая в кресле, тоже не его. Так как призрак не менял своего положения, то Скрудж снова присоединился к нему и, не понимая, куда и зачем они шли, сопровождал его, пока они не пришли к каким-то железным воротам. Прежде чем войти в них, он остановился, чтобы осмотреться вокруг.

Кладбище. Так вот где погребен тот человек, имя которого он должен был сейчас узнать. Достойное это было место: окруженное со всех сторон домами, поросшее сорными травами, где не жизнь, а смерть питала и растила их, где земля разжирела от обильной пищи. Достойное место!

Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. С трепетом направился к ней Скрудж. Дух был все таким же, но ужас подсказывал Скруджу, что какое-то новое значение было в его торжественной позе.

– Прежде чем я подойду к камню, на который ты мне указываешь, – сказал он, – ответь мне на один вопрос: тени ли это вещей, которые будут, или только того, что может быть?

Призрак продолжал указывать на могилу, у которой стоял.

– Образ жизни людей предзнаменует тот или другой конец, к которому он должен привести их, – произнес Скрудж. – Но если в нем произойдет перемена, то и конец будет иной. Скажи, не такой ли смысл имеет и то, что ты мне показываешь?

Дух был неподвижен, как всегда.

Скрудж, продолжая трястись от страха, подполз к могиле и, следя за пальцем духа, прочел на камне свое собственное имя: «Эбенезер Скрудж».

– Так это и тот человек, что лежал там на постели?! – вскрикнул он, не подымаясь с колен.

Палец указал с могилы на него и обратно.

– Нет, дух! О нет-нет!

Палец не опускался.

– Дух, – воскликнул он, крепко хватаясь за его одежду, – выслушай меня! Я не тот, что был. Я не буду тем, чем я должен был стать, не получив этого урока. Зачем мне это показывать, если для меня нет никакой надежды?

В первый раз, казалось, дрогнула рука призрака.

– Добрый дух! – продолжал Скрудж, все еще оставаясь перед ним на коленах. – Само твое сердце меня жалеет и просит за меня. Дай мне уверенность, что я еще могу изменить эти, показанные мне тобою, тени, переменив свою жизнь!

Добрая рука снова дрогнула.

– Я буду чтить Рождество от всего сердца и постараюсь круглый год блюсти его. Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем. Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. Я не забуду данных мне ими уроков. О, скажи мне, что я могу стереть надпись на этом камне!

В своей отчаянной душевной борьбе он схватил руку призрака. Тот старался высвободить ее, но державшая ее рука не уступала. Однако дух оказался сильнее и оттолкнул его.

Подняв кверху руки в последней мольбе, он заметил в призраке перемену. Он стал сжиматься, опадать и – превратился в столбик кровати.

V
Конец

Да! И кровать его собственная, и комната его собственная. А всего лучше и дороже, что время для исправления было у него впереди.

– Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем, – повторял Скрудж, слезая с кровати. – Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. О, Яков Марли! Небу, Рождеству и тебе я обязан этим! Говорю это, стоя на коленах, старый Яков, – на коленах!

Он был так взволнован, так охвачен своими порывами к добру, что голос его едва повиновался ему. Он сильно рыдал во время борьбы с духом, и лицо его было мокро от слез.

– Они не сдернуты! – воскликнул Скрудж, сжимая в руках одну из занавесок своей кровати. – Они не сняты, они здесь, и кольца здесь! Я здесь, тени вещей, которые могли бы быть, могут быть рассеяны. Так и будет. Я знаю, они рассеются!

Все это время руки его работали над платьем. Он спешил одеться, а они его не слушались; что ни схватит – шиворот навыворот, за что ни возьмется – все перевертывается наизнанку или вверх ногами; то найдет вещь, то опять ее потеряет.

– Что ж я буду делать! – воскликнул он, смеясь и плача в одно и то же время, представляя из себя настоящего Лаокоона, только обвитого чулками вместо змей. – Я легок, как перышко, счастлив, как ангел, весел, как школьник, и голова точно с похмелья. Поздравляю всякого с радостным праздником! Всему свету желаю счастья на Новый год! Гей! Ура! Ура!

Он выскочил в соседнюю комнату и остановился, едва переводя дух.

– Вот она кастрюля, где была кашица! – закричал он, снова придя в движение и суетясь около камина. – Вот дверь, в которую вошел дух Якова Марли. Вот угол, где сидел дух настоящего Рождества! А вот окно, из которого я видел странствующие души! Все так, все верно, все это было. Ха-ха-ха!

Отличный был это смех, настоящий, знаменитый смех для человека, который столько лет прожил без всякого смеха. Этот хохот предвещал длинный-длинный ряд блестящих повторений!

– Не знаю, какое сегодня число, какой день месяца! Не знаю, долго ли я был с призраками. Ничего-ничего не знаю. Совсем как ребенок. Да что за важность, лучше буду ребенком. Гей! Ура! Ура!

Его восторги были прерваны звоном колоколов, звучавших как никогда прежде. Динь-динь-дон. Динь-дирин-динь, дон-дон-дон! О, чудесно, чудесно!

Подбежав к окну, он отворил его и выглянул. Тумана как не бывало; яркий, веселый, морозный день. Блестящее солнце, прозрачное небо! О, чудо, о, восторг!

– Какой день сегодня?! – закричал Скрудж, окликая шедшего внизу мальчика в праздничном платье.

– Чего? – спросил мальчишка в недоумении.

– Какой нынче день, мальчуган? – повторил Скрудж.

– Нынче? Да нынче Рождество Христово.

– А, Рождество! – сказал Скрудж самому себе. – Значит, я не пропустил его. Духи все в одну ночь обработали. Все, что хотят, то и делают. Конечно, они это могут. Конечно… Эй, мальчик!

– Что вам? – отозвался тот.

– Знаешь ты мясную лавку, что на углу второй отсюда улицы? – осведомился Скрудж.

– Как не знать!

– Умный мальчик! – сказал Скрудж. – Замечательный мальчик! А не знаешь ли ты, продали они ту знаменитую индюшку, что была у них вывешена? Не маленькую, а ту, толстую?

– А это что с меня-то будет? – отвечал мальчик.

– Ну, что за прелесть этот мальчик! – сказал Скрудж. – Просто удовольствие говорить с ним. Она самая, молодчик.

– Она и сейчас там висит.

– Правда? Поди-ка, купи ее.

– Э, полно вам шутить!

– Кроме шуток. Серьезно говорю. Купи ее да вели сюда принести; я скажу, куда ее отправить. Сам тоже приходи с посланным, я дам тебе шиллинг. А если вернешься сюда раньше, чем пройдет пять минут, то подарю тебе полкроны!

Мальчик пустился бежать изо всей мочи.

– Пошлю ее Бобу Крэтчиту, – шептал Скрудж, потирая руки и посмеиваясь. – Он не узнает, кто ее послал. Она как раз вдвое больше Тима. Вот штука-то будет.

Нетвердою рукою написал он адрес и сошел вниз к наружной двери – встретить посланного из лавки. Стоя в ожидании, он взглянул на колотушку.

– Всю жизнь буду любить ее! – воскликнул Скрудж, схватив ее рукою. – Вряд ли когда прежде я обращал на нее внимание. Какой у нее приятный вид! Замечательная колотушка!.. А вот и индюшка. Ура! Как поживаете? С праздником вас.

И что это была за индюшка! Наверное, на ногах не могла стоять от жира, когда жива была.

– А что, ведь ее, пожалуй, не донести до Кэмден-тауна, – сказал Скрудж. – Нужно взять вам извозчика.

Радостный смех, с которым он сказал это, смех, с которым заплатил за индюшку, а потом за извозчика, и с которым наградил мальчика, уступал разве только тому смеху, с которым он уселся опять в свое кресло. Скрудж продолжал смеяться, пока, наконец, не заплакал от радости!

Нелегкое дело было теперь побриться, потому что руки у него тряслись сильнейшим образом, а бритье требует осторожности даже в спокойном состоянии. Но если бы даже он отрезал себе кончик носа, то наложил бы только кусочек пластыря на обрезанное место – и горя мало.

Он оделся в свое лучшее платье и, наконец, вышел на улицу. Народ там двигался взад и вперед, как он видел перед этим, находясь в обществе духа настоящего Рождества. Заложив руки за спину, Скрудж посматривал на всех с приятною улыбкой. Вид его был так приветлив, что трое или четверо встречных, находившихся в особенно веселом расположении духа, обратились к нему с приветствием и пожеланием веселого праздника. Скрудж часто потом рассказывал, что это были самые приятные из когда-либо слышанных им звуков.

Он еще недалеко отошел, как увидал шедшего ему навстречу полного господина, который накануне вошел в его контору со словами: «Это контора Скруджа и Марли, если не ошибаюсь?» Сердце его почувствовало боль при мысли, как посмотрит на него этот господин, когда они встретятся. Но он знал, какой путь предстоял ему теперь, и, не задумываясь, пошел по нему.

– Дорогой сэр, – сказал Скрудж, ускоряя шаги и беря старого джентльмена за обе руки, – как вы поживаете? Надеюсь, что вы имели успех вчера. Это очень хорошо с вашей стороны. Желаю вам веселых праздников, сэр.

– Мистер Скрудж?

– Да, – произнес он, – это мое имя. Боюсь только, что оно может быть вам неприятно. Позвольте мне попросить у вас извинения. И не будете ли вы так добры, – тут Скрудж сказал ему что-то на ухо.

– О! – воскликнул джентльмен, пораженный удивлением. – Дорогой мистер Скрудж, да серьезно ли вы говорите?

– Пожалуйста, – ответил Скрудж. – Ни фартинга меньше. Тут много отплат за прежнее время, уверяю вас. Так вы мне сделаете это одолжение?

– Дорогой сэр, – сказал тот, тряся ему руку, – не знаю, что и сказать о такой щедрости.

– Пожалуйста, ни слова больше, – возразил Скрудж. – Приходите ко мне. Не правда ли, вы придете?

– Непременно! – ответил старый джентльмен.

Ясно было, что он намерен был исполнить свое обещание.

– Благодарю вас, – сказал Скрудж. – Очень вам обязан. Сто раз благодарю вас. Дай вам Бог всего хорошего!

Он побывал в церкви, ходил по улицам, наблюдал, как спешили люди туда и сюда, гладил детей по голове, расспрашивал нищих, заглядывал вниз в кухни домов и наверх в окна, находя, что все может доставить ему удовольствие. Ему и во сне никогда не снилось, чтобы прогулка могла принести ему так много счастья. После полудня он направил шаги к дому своего племянника.

Раз десять прошел он мимо двери, прежде чем осмелился подойти к ней и постучать. Наконец, собравшись с духом, он быстро подбежал к ней и ударил молотком.

– Дома ли твой хозяин, моя милая? – сказал Скрудж отворявшей ему горничной. – Славная девушка, право!

– Дома, сэр.

– Где он, моя дорогая? – спросил Скрудж.

– Он в столовой, сэр, с барыней. Не угодно ли вам пожаловать за мною наверх.

– Благодарю. Он меня знает, – ответил Скрудж, уже положив руку на ручку двери в столовую. – Я здесь войду, моя милая.

Он тихонько приотворил дверь и просунул в нее лицо. Муж и жена осматривали в эту минуту парадно накрытый стол. Ведь молодые хозяева всегда щепетильны на этот счет и любят, чтобы все было, как следует.

– Фрэд! – произнес Скрудж.

О, батюшки светы, как вздрогнула с испуга жена его племянника! Скрудж забыл в эту минуту, что она не совсем здорова, а то бы ни за что на свете не сделал бы этого.

– Ах! – воскликнул Фрэд. – Кто там?

– Это я. Твой дядя Скрудж. Пришел обедать. Можно взойти, Фрэд?

Можно ли взойти! Чудо еще, что тот совсем не оторвал у него руки от радости. Не прошло и пяти минут, а Скрудж был уже как у себя дома. Ничто не могло быть сердечнее оказанного ему приема, как со стороны племянника, так и со стороны его жены. Так же отнесся к нему и Топпер, когда пришел; так же и толстушка-сестрица, когда она пришла; так же – и все остальные явившиеся потом гости. Отличная была эта компания, отличные были игры, удивительное единодушие, замечательное счастье!

Но на следующее утро Скрудж рано уже был в конторе. Совсем рано. Главное, чтобы ему первому быть там и поймать Боба Крэтчита, когда тот опоздает! Достигнуть этого ему хотелось во что бы то ни стало.

Так он и сделал. Пробило девять часов – Боба нет. Четверть десятого – Боба все нет. Он опоздал на целых восемнадцать минут с половиною. Скрудж сел, оставив свою дверь открытой, чтобы видеть, как тот войдет в свою каморку.

Прежде чем войти, тот уже снял шляпу и свой шарф. В один миг он очутился на своем стуле и быстро заработал пером, как бы желая нагнать время опоздания.

– Эге! – заворчал Скрудж, стараясь, как только мог, подражать своему обыкновенному голосу. – Что это значит, что вы являетесь сюда в такое время?

– Я очень сожалею, сэр, – сказал Боб. – Я опоздал.

– Вы опоздали? – повторил Скрудж. – Думаю, что так. Не угодно ли вам пожаловать сюда.

– Ведь это только раз в целый год, сэр, – оправдывался Боб, выходя из своей каморки. – В другой раз этого не случится. Уж очень вчера весело было, сэр.

– Вот что я вам скажу, друг мой, – произнес Скрудж. – Я не намерен допускать повторения подобных вещей. А потому, – продолжал он, вскакивая со стула и так ударив Боба, что тот отскочил назад в свою каморку, – а потому хочу прибавить вам жалованья!

Боб задрожал и несколько пододвинулся к линейке. Ему пришла вдруг мысль ударить ею Скруджа, связать его и, призвав на помощь людей с улицы, надеть на него смирительную рубашку.

– С праздником тебя, Боб! – сказал Скрудж таким серьезным тоном, что в нем нельзя было ошибиться, и ударяя конторщика по спине. – Желаю тебе, друг мой, праздника повеселее тех, которые ты видел от меня в течение многих лет! Я прибавлю тебе жалованья и постараюсь помочь твоей бедствующей семье, и сегодня же вечером мы обсудим, Боб, твои дела за стаканом горячего пунша. Разведи-ка огонь да сию же минуту купи другой ящик для угля.

Скрудж оказался еще добрее, чем обещал. Он все сделал и еще несравненно больше. А маленький Тим не умер, и Скрудж стал его вторым отцом. Он сделался таким хорошим другом, таким добрым хозяином и человеком, какого только знал свет. Некоторые смеялись происшедшей с ним перемене, но он не обращал на это внимания, так как знал, что какое бы доброе дело ни сделал, всегда найдутся в мире люди, для которых оно послужит предметом насмешки. Зная также, что такие люди бывают слепы во всем, он думал, что пускай лучше они морщинят глаза смехом, чем обнаруживают свою болезнь в менее привлекательных формах. Его собственное сердце смеялось, а этого было для него вполне достаточно.

Он больше уже не виделся с духами, а прожил остальную жизнь по правилам полного воздержания. О нем всегда говорили, что он умел чтить Рождество, если вообще кто-либо из живых людей обладал этим знанием. Хорошо, если то же может быть справедливо сказано про каждого из нас! Итак, повторим слова маленького Тима: да благословит Господь всех нас!