Читать книгу: «Созвездие Сердец», страница 17

Lilium

Ландыш очнулся на гари

Обугленной серой земли.

Чёрные абрисы бродят

С головами быков,

Тени чёрных рогов,

Мышцастых тучных телес —

На ядовито-желчных,

В трупных парах небесах…

Точно разлитая лимфа

Вслед за кровью окрасила землю,

Морщины треснутой почвы

Закипели в гримасе мучения —

Замороженной боли

Изнемогшей плоти земли…

Ландыш, дрожащий и мокрый,

Гибель свою сознаёт!

Жизнь его вовсе не вяжется

С плавящим сердце пейзажем,

Лишняя здесь – его жизнь!

К борьбе он робеет и мыслить —

Уже самим страхом загрызен!

Спасение – смириться со смертью…

«Я готов умереть! Так и быть…

Но стойте! Коль смерть уже близко,

Я не хочу гибнуть трусом!

Умру без надежд? Так грудью вперёд!»

Метнулся без страха навстречу

Боли – от рваной плоти!

Насильно стремил весь свой дух

В сердце огня, ему глядя в глаза.

Тогда и отступит страх,

Стечёт вместе с потом в землю!

Сгоняя сей жар ядовитый

С кровью из нежных сосудов, —

Он и не знал, что ландыша плоть

Может так крепко и вольно

Сжиматься и землю дробить!

Стремит, и его осеняет:

«Раз больше не страшен удар

Лезвия в нежное сердце,

Грех не ударить в ответ!

Сердцем ударить по лезвию!

Сколько есть ненависти…»

И стебель воспрянет упругий!

И сможет отдачей пощёчину

Влепить огненным языкам!

Он и не знал, что нежная плоть

Может так жёстко и вольно

Стирать камни в пыль под собой…

Что раньше по силам лишь богу,

Он делает сам! И видит то!

В крепком удушье пламени

Чует он свежие силы,

Что может сминать собой камни

До перерождения тех в семена!

И своим пылким соком Ландыш перерождает мёртвую землю. Ещё вчера веривший, что умрёт.

Часовщик

По мне, так Прошлый Век скончался отвратительно…

А как хорошо начал!

Сентябрьский город порос плесенью пасмурной дымки. Несвежая, затхлая трёхдневная пасмурность обветшавшей тряпкой повисла на пиках дворцовых башен. Тусклые стрелы света обмякли и завяли во мхе облаков. Зеркала замков потускнели, затёршись об острую морось. Эти зеркала больше не перекрикивают эхом свет, а лишь хрипят вялым откликом серого льда на рассеянный блик шершавого неба. Сизые стены, белёсые потолки… За окнами не небо – мёртвый свинец пылит в воздухе и забивает лёгкие. Это не похоже на ад и не похоже на рай. Интересно, что здесь люди научились чувствовать? Господин припомнил антикварную лавку и её Часовщика. Вспоминал, как тёмные углы глотают свет, затягивают душу гостя, точно дымную шаль: отрывают лоскуты дыма и впитывают его в своё тёмное брюхо. Такие каморки, чёрт возьми, запоминаются. Быть может, дыша их воздухом, и мы вдыхаем их сладкую душу, унося в крови воспоминания о запахе.

Господин вынул из чёрного замшевого плаща серебряный портсигар с засушенными и скрюченными трупиками ангельских эмбрионов.

– Неплохо бы подпитаться свеженькой душонкой. – Господин вынул одну бедняжку, сжал струнами губ маленькие жёлтые ножки и поджёг смятые кудри. Глазёнки трупика покраснели и прослезились.

С каждым глубоким безжалостным вдохом Господин заглатывал кусок жирной души и вытравливал в долгом холодном выдохе клочья перьев перетёртых в пыль ангелов в мясорубке своих трупных лёгких.

– Мне много лет любопытно, смешался ли дым твоей души с запахом моей каморки?

– Дружище мой! Часовщик! – Господин слегка вытянул подбородок, улыбнулся белёсыми глазами, не отрывая их от таинственной точки в кабинете.

– Доброго здравия, – протянулся бетонный голос Часовщика. Тонкие бордовые губы Господина ещё сильнее истончились в медленной улыбке. – Не знал я, кому и что продаю. Тебя и след простыл, и запаха ты не оставил! Но с того момента грудь мою сдавливало всё сильнее. Последние недолгие годы… Не так должен был уйти я – не с камнем в сердце!

Монотонный могильный голос доносился без вздохов и без выдохов. Ушедшие не дышат. Лишь сотрясают воздух.

– В котором, 1915? Да помню я. Ну, прости же меня, друг.

Голос Часовщика становился всё более страстным и юным:

– Пары твоего духа отравили стены моей каморки. Я – виновник всех последующих отравленных тобой жизней! За каждую новую жертву меня бьёт холодной стальной плетью, сотканной из лезвий. И тогда я понимаю: ещё один тик… Я тебя не виню, Господин, нет! Мне закрыты врата в Рай, не открыты врата и в Ад. Я мёртв! Только тяжело от каменной плиты на груди заживо. Я мёртв… Определи меня в ад, Господин! Я хочу уже поплатиться и уйти.

– А ну соображай, в чём ты виновен? Откуда тебе, неплохонькому человечишке, было знать, что будет с нами? И что бы ты сделал против меня – против несчастья человеческого? Ты мнишь себя столь могучим – добрый человек с манией величия! Зачем ты тащишь на плече грех, которого свершить не мог, ибо могло лишь божество?! Твой грешок где-то в другом месте – и уж куда проще! А ну вспоминай, в чём ты виновен?

Уж куда приятней напортачить, будучи богом, чем рядовым подлецом…

Я раздобуду тебе ад! Я Господин слова – и будет тебе ад.

Но с одним условием: разыщи его сам! Я подарил тебе бессмертие, а ты веришь в ад! Я устроил тебе ад, но ты продолжаешь искать его! Ты мёртв! Твоя душа уже сто лет как прогнила!

Не нравится бессмертие – держи револьвер и спускай барабан в свою глупую черепушку ко всем чертям! Ты ждёшь, что тебя накажут, – снимаешь ответственность за свои поступки! Верит он в существование ада! Вы – люди – верите во что угодно, но не верите в то, что уже имеете это! Если вы верите в чертей, разуйте глаза и убедитесь, что несёте их на собственных плечах! И не ищите их в тайных книгах! Я не знаю ни одних богов, кроме вас самих…

Оба смолкли бездыханно.

– Прости же, друг, за грядущие удары. Это я повесил на твоё сердце камень на цепи из лезвий. Она резала твоё сердце 10 лет, пока не разорвала в клочья. А теперь шпыняет твою душу. Готовься: скоро она тебя исполосует.

– Милый Армагеддон. Что ж… Лучше истечь ручьём от боли! Всё лучше, чем жалостливо гудеть под бетонной плитой…

Господин не двинул глазом, но влага отклеила нить его взгляда от мёртвой точки. Ему послышалось волнение в голосе Часовщика – волнение и всхлип… Господин расслабил губы и веки.

– Прощай.

Спустя минуту тишины голос решился:

– Прощай. Единственный вопрос Господину: ты Бог?

Губы Господина вновь истончились в быстрой улыбке.

– Какой же ты, друг, кретин!

Губы Господина были похожи на двух сжатых дождевых червей, подчиняющихся воле хозяина. Вот-вот надорвутся худые натянутые нити.

Голос исчез навсегда.

И ищи-свищи свою судьбу ненаглядную!

Ходи по болотам – ищи, где дьяволом запрятана!

Ползи раненый, волочись по канавам —

Будешь с рёвом тело своё подымать в дубравах!

Хрипи, глотку рви, грызись зубами!

Мочись в свою же лужу крови, помянись отцами!

Тогда поймёшь, грудью волю встречая на заре,

Отчего я не гнию в цепях и в конуре…

&&&

Сорвавшийся из своего укрытия Джунг, всё время подслушивавший беседу Господина, перешел на яростный крик:

– Ты – бессердечная чертовка! Зачем ты это делаешь?!

– У меня нет сердца. И я знаю ему цену! Смекни, не задумываясь: что для тебя более ценно – золотой барашек или живой барашек? А если бы барашек и медный, но дело рук гения-скульптора?

Любой шедевр родом из времён давно усопших —

Кратчайший Мост во времени, сомкнувшийся в петлю:

От нас – до тех мгновений, где да Винчи мазал кистью…

Шедевр, однако, мостик не в любую душу!

Не всякий видит сквозь Венеры каменную грудь

В неё с умом и трепетом заложенное сердце!

И сколько среди нас узрит в новёхоньком рассказе

То семечко, что вырастет в мостище сквозь века?

И Баха семя зрело, сколько ведьмы не живут!

Но даже гений признанный так редко виден глазу,

Что многим зрима лишь его несметная цена…

Так кем же узаконена она? Кто смел назначить?

Чьему же бесчеловечно дорогому мнению повинуются глупые толпы?

Лишь нескольким безумцам померещатся мосты…

За что брюхастый кейс готов рыгать деньгами тут же!

Всякий зевака алчет выкрасть дьявольский алмаз,

Чтоб выменять на Замок… Да кто же его купит?

Безумец – в том алмазе углядевший целый мир?

Или слепой распухший кейс, алчущий ухватить за хвост

Мост в историю за счёт старья и барахла?

И я один лишь зрею в нём —

Кристалла стройное здание?

Ценность и редкость момента создания,

Формы перфектное рождение! Божье в свет появление!

Чарующий гений творящей Вселенной!

Тропы лучей и света надломленный след,

Разбитый и истекающий с грани на грань…

Джунг опешил со взглядом быка, потерявшего тряпку.

– Скоро здесь станется вырез скота. А ну брысь! Пошёл вон, я говорю тебе! Если не хочешь попивать аперитив из трубочки, вонзённой в собственную желчь, на Дьявольском балу!

Господин остался один. Беспокойный женский голос одёрнул Господина:

– Зачем ты отпустил его?

– Зачем он мне?!

– Не того ли ты так долго жаждал? Живой взгляд, пропитанный ужасом и отчаянием, мучающееся сердце – мучающееся от потерь и смерти? Не это ли ты с надеждой ищешь во всех, кого уже угробил и продолжаешь гробить?

– Мне довольно, что он страдает – и будет страдать ещё сильней! Скука!

– Чушь! Тебе не приносит удовольствие ни растление пустой души, ни избиение дышащей?

– Я дарю ему жизнь, которая для него страшнее смерти!

– Ты пощадил его! Ты вытоптал тысячи ландышей, усыпавших сотни лугов! И когда пришёл на поле, полное гари и щебня, ты нашёл чудом пробившийся росток, каждый день рискующий утонуть в этом болоте! Ты не только не смог погубить его – ты не смог его бросить на верную гибель! Ты сожрал слишком много пустых сердец, чтоб в их месиве не нащупать своё собственное…

– Пха-ха! Я сею смерть!!

Господин раним.

– Ты сеешь смерть и тьму? Ты врёшь Мне! Сколько стоит узнать, что Господин раним? Впервые ты ищешь Жизнь и хоть Каплю Света…

Господин приподнял уголок губы.

– Мне неведомо чувство! Моё удовольствие – превратить Дворцы в руины, опорочить невинное и поселить на улицах Армагеддон! Мой шедевр ждёт своего рождения! И если самый страшный ад не выдаст себя – и будет жить на правах быта, – моя победа над богами свершится!

Господин разморозил своё мёртвое бездвижие, приподнимаясь.

– Осталось сгубить всего пару сердец. Мне не хватает скрипачей.

– Ты терпишь подле себя жалких, не способных даже на честное зло! Не людей, а пустые дезинфицированные коробчонки!

– Исключительно дно! Дающие мне отпор? Способные на мельчайшие жертву и, упаси дьявол, подвиг?! Скучны!

– Вздор! Ты испытываешь и очерняешь, нежа надежду, что в один из дней в коробчонках с углов песочком соскребётся благочестие…

Сердцем стучащие сны

Господин по пути домой выдрал кусок забора с жирно написанным Словом, занёс в свой подъезд и поставил у стены. Мимо проходивший Шабёр высокопарно бросил:

– Опять ведь написали!

– Слава богу, да! – восторгался Господин. – А то надпись на стене изрядно поистёрлась! Я уж встревожился, что русский человек теряет мудрость. – Глаза Шабёра от воодушевлённости Господина зависли в неясности. – Чем бы наладить порядок в свежевыкрашенном лифте, ума не приложу!

– Но ведь как же так…

– Шабёрушка, а не хотите в гости ко мне на чай? В моей квартире нет дверей!

И правда: прямо за лестничным пролётом сиял свет из квартиры Господина. Из неё же доносился приятный рокот.

Господин и его гость ступили в скромную писательскую обитель. Тёмно-зелёные стены и белые потолки продолжались будто ухоженной петлёй подъезда. У окна сидел погружённого вида Писатель – бритый наголо, с пенсне – и молниеносно строчил на печатной машинке. Бесконечно длинная лента бумаги была переброшена Миру через форточку и под напором острых пальцев Писателя разлеталась по всему свету. Писатель не отрывался на вошедших господ.

– Это мой верный друг! – врезал Господин, обращаясь к стене. – Он пишет историю такой, какой она была, переписывает комедии такими, какими их родили перья авторов, и заново выводит все известные физике формулы – без ошибок. А сию минуту Мой Друг, не переставая, строчит наше с вами трёхзначное Слово…

– Но зачем же так?!

– А как же! Мир должен помнить об этом Слове! Он должен знать его каждый день, иначе как он вспомнит, как много значит оно для него?!

Господин подошёл к окну.

– Занятно наблюдать, как вчерашние радикальные и отчаянные подростки с ясными глазищами постепенно превращаются в пузатых брыдких дядек и тёток!

Господин просунул руку под рубашку и достал из-под сердца белую шёлковую ленту, исписанную небрежным пером.

– Это Ваш блог, сударь?

Шабёр смущённо и от сердца разулыбался. Его розовые щёчки, как тетиву на стреле, растянули улыбку под острым носом, и глаза его налились влагой радости.

Тут пенсне Писателя, потащив за собой голову, резко повернулось к Шабёру. Писатель встал, достал из шкатулки со скрепками на столе горсть бархатных мушек, неряшливо обрезанных и напоминавших запятые. Подошёл к Шабёру, наклеил с десяток ему на лицо и за плечи развернул Шабёра к зеркалу.

– Вы ведь их любите?

Шабёр гордо выпрямился.

– Запятые – что ордена на груди! Издалека не разглядят, за что, но поймут, что герой! Запятые – что перец горошком! Не стоит жалеть сыпать их в щи моих сплетен. Чем больше брызжу запятыми на бумагу, тем мне умнее кажется моё письмо.

Господин приблизился лицом к лицу к Шабёру.

– Погляди на своё лицо. Так выглядит твой сказ. Но за каждой мушкой лжеграмотности, голубчик, скрывается ма-а-а-аленький прыщ того самого – Всех Тех Самых невысказанных Слов!

Шабёр подполз к зеркалу, приподнял мушку на щеке и увидел маленький прыщ в форме…

– Трёхзначного слова!!! – завопил Господин.

Шабёр метнулся к противоположной стене и увидел внезапно возникший знакомый кусок забора.

– Смелее! – Господин протянул Шабёру уголёк. – Пошлите весь мир к чертям! Люди достойны того, чтобы вы были с ними искренны.

Шабёр взял в руки уголёк. Он услышал, как внутри него ржавые механизмы лицемерия и дурного воспитания со скрежетом сдвинулись с места – и из его ушей полетели трухлявые гайки. Шабёр стал отчаянно всхлипывать. Руки его лихорадило. Шабёр надрывно заскулил с мокрым всхлипом и упал лицом в трясущуюся ладонь. С каждой слезой всхлипы его молодели…

– Славный мой, ты на это способен. Твой дух чище воздуха!

Влажный рыдающий уголь жирно свершил катарсис.

Господин прижал к плечу молча рыдающего Шабёра. Писатель похлопал героя по спине.

Шабёр благодарно кивнул и тихо вышел на улицу.

Воздушный шар распирал его грудь. Ясный взгляд тянул его к небу. Впервые за 17 лет…

А на заборе – в пустой и безлюдной квартире – не осталось надписи. На этом месте выросла зелёная трава.

– Цветы растут из грязи, – залетел шёпот из форточки. – Из того же сора растут стихи, Аннушка?..

Творение, чей автор неизвестен,

Нам близко и знакомо изнутри.

Там, где не видно нашего лица, —

В том распускается бутон его сполна…

В грудь колотящие сны…

Что мне до камня в твоей деревянной груди!

Хоть бей топором – кулаком по ней колоти!

В моей – гром гремит и страшит рёбрам треснуть!..

Но что ему твой неприступный гранит?!

Уж каждый кузнечик под ливнями в поле

Все громы впитал, всё внял и всё понял!

А ты всё стоишь, как вкопанный… Что мне

До льдины в твоей оловянной груди?!..

Господину причудился стук.

Неслышно подползши к двери,

Чуть приоткрыл боязливо…

Клюв в щель просунул конверт —

Змей наш взял его с трепетом,

Блузы конверта, спеша, распахнул —

Расправил крылья письма!

Из них пыльцой выскользнул вьюн,

И веером пышным гигантским

Расцвело Сновидение…

Господин встал на колени в пустой квартире и медленно падал ниц, пока не окунулся лбом в паркет. Господин сжал кулаки и кричал в своей голове – молча, с намертво запаянными губами. Целый мир раздирал его изнутри – и он смерчем бился о рёбра, пытался вырваться криком…

Горит, горит, горит, не давая дышать!

Страсть как хочется Господину кричать на весь мир! Вывалиться по пояс из окна – и кричать. Чтоб каждый песчаный лис услышал, чтоб каждый лист затрясся от крика…

Здесь кажется ему, будто девичий голос ревёт Господину сквозь ливень…

Здесь кажется Господину, будто все сердца мира связаны паутиной.

И, как по бубенцу, ударив по одному, тут же отзовутся по очереди остальные…

И кажется Господину

Жизненно важным окно

И ночь за ним – будто там сердце

Мира дышит, живёт

И слышит дыханье его!

И грандиозный вал

Грудь разрывает ему!

Бьётся то в руки тряской

То в ноги бьёт, почву сбивая,

То горло сжимает грозно…

Потоком вспучивая шею,

Сердце стремится излиться!

Реками света пролиться в мир!

И кажется Господину,

Что сердце нашло свою щель:

Пробилось известной тропой

Из грота глазниц по обрывистым скулам,

Взгляд оттаял слезой,

Треснул лёд серых зеркал…

И кажется Господину, что слезами его протекают сердечные тропы…

&&&&

Как гибнущая звезда, ошалевши когтями рвущая всех,

Кто сжимает её в кольцо…

Как на берег сорвавшийся кит – и его грандиозная смерть

Заставляет смотреть в глаза киту и рыдать, глядя смерти в лицо,

Так сердце большое в капкане,

Умирая, весь мир сотрясает!

Сердца-мотыльки выпорхнут из рёберных клеток – полетят наивными тропами за мечтой.

Влюбятся в пауков…

Намертво влюблённые в сети киты – в паутины вляпавшиеся мотыльки…

Влюблённые в берег киты доверились зову и бросились страстно в объятья!

Не забывай, Господин, громадный труп сердца, что выбросился в твои манящие руки, а упал на пустой песок…

Пальчик, его поманивший на гибель, не привёл за собою ладони…

Пальчики на коготках убежали пауками плести новые сети для свежих сердец.

Острые пальчики топят китов…

Гемма, 1546

* * *

Изящная неряшливость и столь интеллигентная наглость – выдрессированная и выстраданная – присущи, как правило, крайне ранимым людям.

Гладкие снопы – что кипы, и строгий пробор – будто книга распахнулась на голове, и на плечи ниспали листы…

Гемма носит каре из Ремарка,

Сушит гербарий, хранит меж листов

И слёзы, и рвоту, и в сетку чулочки, сотканные из стихов.

Гемма запьёт пирожное дымом, взяв крепкую сигарету

За столиком шатким парижской пекарни.

Она из дикарки взросла в сатанессу!

Где же ты, Гемма?

Помнишь ли ты о Вилиске?

О сыне дикого мельника —

Подкидыше синих и мёртвых кровей —

Он редко робеет и ждёт!

И властен над всяким будущим трупом,

И лишь пред твоей непокорностью

Млеет и вряд ли простит

Себе упущенье игрушки из рук…

Победа за тем, кто больше всех не боится!

Победа за тем, кто ушёл.

Победа за тем, кто забыл…

Поверженный тот, кто тоскует…

Я слышу гуденье миллиардов сердец, как рой комариный,

Живых и заживо в мёртвую глупую грудь погребённых!

Все ваши сердца нанизаны бусами на паутину!

Я знаю о каждом подлом грешке,

Пнувшем сердце скакать, как козла!

За каждым слежу! И подлостью сыт,

И глупостью, трусостью меня тошнит…

Мою паутину трясёт беспрестанно.

И лишь одного…

Твоё, Гемма, сердце не слышу!

Я помнил, сколь было огромным оно!

Но где же теперь твоё сердце?

Неужто скормила, сожгла, продала?!

Как верить прикажешь, что ты бессердечна?

И что безразличен Вилиск?!

Чертовка, да будь же ты проклята!!

Фейерверк

Свинцовое небо. На главной площади было шесть сцен: на шести чёрных деревянных колоннах лежал чёрный деревянный блин – таковых было шесть сцен. С каждой косилось по одному голому трупу. Три девушки. Трое юношей. Трупы держались, насаженные на колья, торчащие из блинов. Гематомные конечности неуклюже болтались.

Толпа зевак плыла через двадцатиметровые кованые врата. Врата не менее грандиозной, столь же высокой кованой ограды. Металлический рисунок на ней был довольно жиденький и рваный, но просочиться через него не представлялось возможным. Ограда была изящная! Громоздкая, но невероятно тонкой работы, похожая на лёгкое кружево. Если остро приглядеться, можно заметить, что на ней были изображены разные животные, подвергшиеся пыткам…

Главная сцена была целиком высечена из тёмно-бурого, местами смольно-чёрного дерева, покрытого лаком. Тёмно-алые тяжёлые бархатные кулисы благородно стекали вялой кровью с серой кожи пасмурных небес. Издалека сцена напоминала громадный рояль.

Господин, точно мальчуган, трепетал за кулисами. Движением острого пальца он сорвал передние кулисы, обнажив пред публикой скрипичный оркестр. Господин прошептал себе под нос так, что жуткое эхо загрохотало во всех концах Театра:

– Приступайте!

Шесть трупов неуклюже и резко запиликали вразнобой на расстроенных скрипках. Подхваченные резко натянувшимися струнами, концы которых уходили и растворялись в небесах, марионетки трупов грубо и топорно затанцевали на всех сценах.

– Пожалуйте в мой Театр Марионеток!

Стадо зевак увлечённо, но с масками снисхождения наблюдало за Празднеством. Кто-то показывал пальцем соседу, кто-то держал за руки очарованных детей.

Тонкое подозрение ужаса, шалью гулявшее меж ботинок толпы, легко накрывалось жадным урчанием желудков…

«Когда ж этих глупцов залихорадит со страху? Когда ж они завоют от безнадёги?! – думал Господин. – Неужто им столь страшно начать борьбу с гнойным злодеянием? Неужто им столь лениво и тяжко осознать ужас?! Что им слаще – мало того отрицать зло – отнюдь, тешиться и довольствоваться им! Трусы!»

Господин увидел отпускающих родительские руки отпрысков, тянущихся к сценам.

– Детишек – в комнату смеха!

Из-за сцены ещё несколько трупов, спотыкаясь и падая под колёса, выволокли звериную клетку. Всех детей отцы заботливо отдали в гниющие руки, что нерасторопно загнали каждое дитя внутрь. Пухлые детёныши растерянно улыбались в ожидании чего-то. Решётка захлопнулась. Клетку загнали обратно за сцену.

– Теперь, – Господин развёл руками и с жестом конферансье, – извольте отведать угощение! – И лично принял поднос у вылезшей из отворившегося в полу сцены люка синей руки.

Господин замер с подносом. Оркестр притаился. С подноса валились здоровые куски свежего мяса.

– Угощайтесь живо! – Господин принялся швырять куски со сцены.

Жадная толпа ленилась ловить градом посыпавшиеся сочные куски, но нашла и здесь себе развлечение – отбирать у тех, кто потрудился поймать.

Толпа стояла недвижимая. Если бы не чавканье и редкое мычание, на площади бы воцарилась гробовая тишина.

Господин замер с пустым подносом. Двигая судорожно лишь глазами: этот! Нет! Может, тот выплюнул и попятился к выходу?

Над Театром почернело небо. Тучи нависли точно чугунной крышкой над сковородой. Трупы со сцен начали терять отрывавшиеся конечности. Оркестр изрезал смычками скрипки и отпилил следом державшие их руки. Оставшиеся в рабочих руках смычки продолжали дёргаться в воздухе.

– Трусы! Лентяи и трусы! – срывал голос Господин. Пряди надо лбом выбились из аккуратно сложенного хвоста и топорщились над полными кровавой ярости отчаянными глазами. – Вам проще, легче сожрать мясо своих детей! Нежели взять в руки топоры и Р-РАЗ-РА-ЗИ-И-ИТЬ МЕНЯ-Я-Я-Я!! – Господин заревел в небеса.

Толпа замерла. С жирных ртов стекали мясные куски. Если бы не ливень, обстреливавший площадь, на ней бы воцарилась гробовая тишина…

Господин громко и часто дышал. Он почти беспомощно рыдал, опустив голову. Не решаясь поднять залитых глаз на толпу, Господин надрывно вопросил:

– Боятся ли они?..

Крыса с человеческий рост прошептала:

– Их сердца давно в их потных пятках, Господин! И теперь даже полные животы не раздавят их оглушительный стук…

– ТОГДА Я ВАС ЗАЖАРЮ!! – заорал Господин до крови в горле. И камень мощёной площади начал немедленно накаляться. Трясущаяся земля заставила бегать миллионы ошалевших глаз, а после засветившийся от накала камень стал гонять людишек в панике и ужасе, заставляя лезть на забор и тащить друг друга обратно в пекло…

От ярости и гнева гримаса Господина искривилась до неузнаваемости, а глазища загорелись ярче каменной Преисподней. Он утратил самообладание.

– Живых не будет! – прохрипел он. И беснующаяся лава разодрала каменную землю и гигантским столбом рванула в небеса. От ослепляющей вспышки исчезла видимость…

…Над выжженной дымящейся землёй за единственно уцелевшим обломком деревянной сцены, прижав колени ко лбу, сидел Господин. Мокрые от пота волосы топорщились и вылезли петухами. Он не шевелился. В нём боялась пошевелиться даже мысль…

Он хотел бы напиться из родника.

Он хотел видеть ужас в их глазах, но глаза упорно сопротивлялись видеть ужасное.

Он сошёл с ума…

Господин медленно побрёл по обгоревшей земле. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным.

Они развратили его…

Это не он их опустошил – они опустошили его…

Еще никогда он так не зависел от жажды. Ещё никогда в нём не было столько искренней и чистой тоски на миг… Ещё никогда в нём не было столько пустоты… И прощения…

Солнце медленно и тускло вставало над серой землёй.

Лицемер! Перемерить лица!

Господин почувствовал, словно пулю пустили в грудь. Ослеплённый пробившимся рассветом, он отчаянно схватился за грудь и рухнул на колени. Стал задыхаться и кашлять, почуяв в кишках своих ужас. Потом выплюнул несколько сгустков крови и со сдавленным стоном выкашлял следом тёплый алый свёрток… Зрение прояснялось, и Господин увидел, как от свёртка идёт тёплый пар – он будто дышит, поднимаясь и опускаясь. Свёрток бился о камень мощёной площади. Господин смотрел на живое тёплое сердце! Господин всхлипнул. Ударился лбом в нежный дышащий кусок плоти. Вскрикнул, скуля от боли и отчаяния. Обнял пальцами пылкое сердце. И прошептал…

– Гемма… Как же посмела ты припрятать его здесь! Оставить его во мне… Как же больно ты была во мне! Я скучал горячо – всем сердцем, любимая! Все свои жизни трепетно помнил тебя! Гемма…

Господина тошнило и рвало на вырвавшееся сердце. Господин свернулся на боку калачиком; его трясло и лихорадило.

– Моё сердце течёт наружу очень больно! ПОМОГИТЕ. УМОЛЯЮ, Я ЧЕЛОВЕК…

И лишь сердце Господина

Бьётся, разрывает грудь!

Бьёт ворвавшийся кинжал,

Рассечёт ударом кнут!

Паралич схватил фрегаты —

К благочестью курс утерян!

Замороженный фарватер —

В жилах нищих и царей!

Страстью растоплённый лёд

Впредь не трусит от огня.

И лишь сердце Господина

Подымает якоря…

Преисполнен и светел свет —

Грудь Господина пуста…

Она пожирает День,

Оставив Ночи след…

Но свет оказался пустее —

Свет обернулся темней…

Грудь Господина раздулась

И засветилась вдвойне…

Ложное добро склоняет истинное зло.

P.S.

Фальшивое счастье – сокрытый яд против честного лезвия искреннего горя.

Все иллюстрации – авторские.