Читать книгу: «Вестники Судного дня», страница 4

– Сержант, вон из-за руля, – строго, голосом, не терпящим возражений, приказал капитан. – Всем гражданским лицам забрать свои вещи и покинуть грузовик. – Раскормленные дядьки и разряженные тётки, как горох, посыпались из автомобиля вместе со своими тюками и баулами.

– Фёдор, садись за руль, а я в кузов. – С этими словами он взял у лейтенанта автомат и, опершись сапогом о колесный скат, ловким движением перебросил свое ладное мускулистое тело через борт, чтобы расположиться на лавке напротив сгрудившихся на другом конце кузова перепуганных красноармейцев.

Вскоре ЗИС-5, забрав остатки сводной роты, уже нёсся по проселочным дорогам. Перед отправлением, когда в кузов машины были посажены здоровые и раненые бойцы и разложено оружие, капитан Кондратьев подошел к лейтенанту Бекетову:

– Вот что, Фёдор, – промолвил он, – к тебе в кабину сядет Панкратов. Так надо. Он ранен, но тебе помочь сумеет: будет сверять наше движение с компасом и картой. Постарайся как можно меньше отклоняться в сторону. По моим расчетам, если не собьемся с пути, мы должны выскочить к Днепру где-то между этими населенными пунктами. Взгляни на карту. Я буду в кузове: надо присмотреть за дезертирами и помочь нашим раненым бойцам. – Потом дружески положил свою широкую с крепкими пальцами ладонь на рукав форменки Фёдора, добавил, – от тебя сейчас зависит жизнь всех этих людей. Старайся по возможности прижиматься к перелескам и использовать складки местности, но так чтобы и машину не разбить. Нам повезёт, если немцы нас с воздуха не заметят.

Взревев мотором, машина тронулась с места и быстро набрала скорость. На открытых ровных участках Фёдор утапливал педаль газа в пол, по максимуму выжимая из видавшей виды «трехтонки» всё, что она могла показать. – «Главное успеть, главное проскочить». – Проселки причудливой змейкой то виляли вправо, то забирали влево, то совсем неожиданно уводили назад, а затем устремлялись опять вперёд, вновь возрождая надежду. – «Проскочим». – За окнами кабины мелькали отдельные островки деревьев с обвисшими от жары ветвями, лощины и косогоры. ЗИС безостановочно мчался всё вперёд и вперёд, выбивая из грунтовой поверхности столбы пыли, которая сворачивалась за ним в длинный песчаный шлейф, который как нарочно приклеился к заднему борту грузовика, выдавая направление их движения. Южное июльское солнце, протянув к земле свои раскаленные руки-лучи, беспощадно выжгло ещё недавно цветастый степной ковёр, оставив на земле только безобразные пожухлые стебли да скукожившуюся в серые сухие комки траву.

«Демаскируем себя, демаскируем», – с тоской думал Кондратьев, вцепившись обеими руками в перекинутую поперёк кузова доску, призванную служить скамьёй для пассажиров. Машину трясло и бросало, и казалось, что её железная подвеска не выдержит такого насилия над собой и вот-вот сама по себе начнёт разваливаться на составные части. Когда попадали на дорожные колдобины, руль метался из стороны в сторону и стремился провернуться в сжатых в кулаки руках Фёдора. Раненые с бледными отрешенными лицами превозмогали тряску и вызванную ею боль, стиснув зубы, лежали и сидели, прислонившись спиной к бортам кузова.

Завывая мотором, ЗИС преодолел очередной подъем и медленно сполз в низину холма, чихнул мотором и остановился. Подходящего переезда через широкий обвал в земле не было. Вернее, он был, но это были не бревна и не камни. Ров перед капотом «трёхтонки» был завален трупами, служившими настилом для проезда техники. Опознать принадлежность погибших людей было невозможно: из перемолотого колесами прошедших до того грузовых автомобилей месива уже сложно было выделить, кто лежал в этой братской могиле. Лишь кое-где валялись вперемешку красноармейские пилотки, смятые немецкие каски, какие-то женские платки да сапоги и солдатские ботинки без подошв. Головы со срезанными лицами были крепко впечатаны в грязь на безвестной украинской дороге.

– Ты что, лейтенант? А ну вперёд, – перегнувшись через борт, закричал Бекетову комбат, – ты что раскис, как девица? Немедленно вперёд.

Грузовик, заурчав двигателем, на первой скорости, медленно двинулся вперёд, осторожно перебирая колесами жуткую мостовую.

Война уже успела пройти по этим местам, оставив после себя зловещие отметины и собрав обильный урожай. Смерть уровняла всех: и героев, и отступников, благородных в своих помыслах и поступках, и нищих духом, предоставляя последующим поколениям людей вынести каждому свое суждение.

Ещё не закончился июль 41-го, а гражданское население уже стало привыкать к каждодневным несчастьям и бедам, которые сливались в реку общечеловеческого горя. Мирная жизнь, в которой ещё можно было надеяться на проявление участия и милосердия к ближнему, исчезла. Ей на смену пришла привычка равнодушно воспринимать страдания чужих и близких, потому что сердце уже успело притерпеться к собственным скорбям и мукам. И лишь самые мужественные и отчаянные не давали упасть наклонившемуся знамени, вдохновляя слабых, призывая стойких не отчаиваться, а объединиться, чтобы совместными усилиями низвергнуть Зло, пришедшее на нашу Землю.

Наконец, впереди блеснула лента бассейна Днепра. Добрались. Можно вздохнуть с некоторым облегчением. ЗИС выкатился в район ниже от места впадения реки Конки в Днепр. Никакой организованной переправы, конечно, не было. Перед бойцами открылись широкие просторы днепровских плавней, перемежёванные многочисленными водными рукавами. Добраться до противоположного берега Днепра было крайне непросто. Это была сложная задача, так как поймы двух рек протянулись на многие сотни метров, образовав очаговые затоны и густые камышовые заросли. То тут, то там встречались разрозненные группы бойцов и командиров, видимо, из состава отступающих красноармейских подразделений, явно занятые подготовкой переправочных средств. Люди, скинув гимнастёрки, а зачастую и форменные брюки, кто в белых армейских подштанниках, кто в хлопковых черных трусах до колен, били и стучали топорами, пытаясь в спешке соорудить из подручного материала пригодные для сплава самые причудливые плоты и плотики. Повсеместно раздавались окрики и слышалась перебранка. Все явно спешили закончить свою работу и с тревогой постоянно поглядывали в небо, опасаясь налета вражеской авиации. Признаков единого организованного командования не было вообще. Хаос и неразбериха царствовали в этом мире страха и нервозности. Это уже не были мужчины, спаянные дисциплиной и приказом и готовые противостоять внешней агрессии. Нет, действиями красноармейцев и их потерявших рычаги управления командиров руководило лишь паническое желание быстрее оттолкнуться от злосчастного берега и скрыться от того ужаса, который неотвратимо надвигался на них с Запада.

Выбрав на берегу более-менее подходящее место для выгрузки, Павел Кондратьев подал команду – «спешиться» и построил спрыгнувших из кузова людей.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан, – из строя выступил пожилой сержант, сидевший за рулем грузовика во время первой встречи.

– Обращайтесь.

– Я хочу сказать от имени всех бойцов, что мы не знали, куда мы едем. Мы ничего плохого сделать не хотели. Майор Присуха ничего нам не объяснил, и мы думали, что он поступает правильно.

– Ладно, сержант, – уголок жесткого разреза губ комбата приподнялся, обозначая то ли усмешку, то ли недоверие. – Как Ваша фамилия? Захарчук? Хорошо, встаньте в строй. Причину и обстоятельства ваших действий сами объясните на том берегу командиру первой строевой части, которую мы встретим. А пока поможете остальным соорудить плот, – а сам про себя подумал: «Но ведь свое оружие они где-то бросили».

– Товарищи, – повысив голос, продолжал комбат, – надо соорудить плот, который предназначен только для сильно раненных и оружия. Остальные, кто на ногах или легко ранен, плывут самостоятельно и помогают вывести плот на стремнину. Всем ясно? А сейчас приказываю приступить к работе. Используйте бревна и толстые сучья, вынесенные рекой на берег, и разбейте деревянные борта грузовика. Эти доски послужат нам настилом.

Не всем довелось достичь спасительного левого берега Днепра. Многие, простреленные пулями и оглушенные бомбовыми разрывами, опустились на дно в его прохладные, хрустальные воды, чтобы навек успокоиться в тихих глубинах и не ведать более бессмысленных в своем бессердечии человеческих поступков.

Налетевшие крестоносные штурмовики выстроились в губительную, леденящую душу вертушку и не успокоились до тех пор, пока их пилоты уже не могли различать, то ли под ними плывут разбитые в щепки бревна, то ли это безвольные немощные тела погибших красноармейцев.

Всех закрутила метель войны. Исчез в этом вихре и мужественный комбат Павел Кондратьев.

И всем становилось ясно, что для спасения нужна неукротимая воля. Из самой гущи народа возникал этот всё более нарастающий, как гонимая на прибрежные утесы яростным штормом океанская волна, призыв, что неумолимому коварному неприятелю надо противопоставить такую силу, которая сумеет дать возможность отважным проявить себя на поле боя, поддержит слабых и павших духом и успокоит, а если надо, то и принудит тех, кто отступился и разуверился, потому что внутри каждого уже вызревала убежденность в том, что на нашу Землю пришёл враг неведомый, необычный, которого ещё не знала История. Ему уже недостаточно было заполучить твою страну, выгнать тебя из родного дома или забрать твою душу. Нет, всего этого ему было уже мало. Он хотел уничтожить тебя и твоих детей и стереть саму память о том, что когда-то на этой земле проживал мирный и трудолюбивый народ.

А потому надо было собрать воедино сильных и слабых, здоровых и увечных, больших и малых, правых и неправых, сторонников и их оппонентов, чтобы остановить разгулявшегося Хищника. Если потребуется, то и превзойти его в его же жестокости, и единым народным порывом переломить ему хребет. И потому самоотречение и самопожертвование должны стать нормой, обыденным правилом, простым и естественным образом военного бытия.

* * *

Внизу за столиком всё ещё продолжались горячие пересуды. Фёдор Терентьевич свесил голову вниз и увидел, что большинство ветеранов разошлось по своим купе, и только неугомонный полковник Сергей Гаврилович продолжал донимать расспросами снисходительного бывшего командира дивизии, да сбоку от него, скособочась, уютно похрапывая, прикорнул ещё один заслуженный участник дискуссии.

Фёдор Терентьевич опять откинулся навзничь. Сна не было. Да всё почему-то ломило спину. Сомкнул веки, пять минут поворочался. Всё без толку. Здесь неудобно, там давит. Так всегда бывает, когда долго не удается заснуть. Даже легкая дрема, и та, негодница, прошла. Может быть, так подсознательно подействовало приближение советско-польской границы, откуда всё и началось, или мозг оказался взбудоражен досужими разговорами о событиях пятидесятилетней давности, или это неумолимый возраст, напомнивший о возрастающей немощи, изломавшей прежде выносливое молодое тело? Кто знает? Очевидно, всё вместе.

Перед глазами успокаивающе плавал только синий свет потолочного ночника, чем-то напоминая приглушенный проблеск походного фонаря. Новые мысли о старом продолжали свой витиеватый полёт.

«Эхе-хе. Задним-то умом все крепки. 41-й приговорный год. Ни голову поднять, ни сердце разорвать. Всё смято, завальцовано в тоскливое безнадёжье. Дикое и бессмысленное начало жутких родовых мук грядущей, омытой потом, слезами и кровью Победы. Истый Спас на Крови».

Эпизод первый

Война всё ближе подкрадывалась к Москве, облизывая своим горячим испепеляющим дыханием её дальние окрестности. Подбадриваемые партийными активистами москвичи один за другим выстраивались в молчаливые военкоматные очереди, чтобы спешно влиться в необученные, плохо вооруженные, но исполненные пафосным мужеством добровольческие дивизии. В колоннах в перепоясанных ремнем стеганных ватниках стояли вчерашние десятиклассники, так и не узнавшие прощального горячего девичьего поцелуя. Стояли с впалыми щетинистыми лицами пожилые сталевары с завода «Серп и Молот», стояли бывшие учителя средних школ и старшекурсники московских вузов. Колыхались в рядах винтовки времен Первой мировой, хранившиеся на полузабытых мобилизационных складах на самый отчаянный случай. Приторочены за плечами вещевые мешки с парой шерстяных носков и теплой фуфайкой, шуршала вощенная бумага с нехитрой домашней снедью: сухарями, сахаром, может быть, куском отварного мяса или завёрнутым в тряпицу шматком жилистого сала, сохранившим тепло трепетных женских рук да следы случайно упавших скорбных слёз.

Неспешным шагом, без громких песен и лишних слов, безвозвратно уходили в морозную ночь безгласные полки, оставляя за спиной свои семьи, своих родных и любимых, своих беспомощных стариков и детей. Потому что не было более никого, кто мог бы защитить их, так как легла в землю лучшая часть регулярной Красной Армии, разбрелись по котлам окружения её остатки, да в оврагах и буераках осталось ржаветь её былое славное оружие. Потому что только так можно было защитить свой дорогой город, остановить панику и безоглядное бегство и успокоить отчаявшихся женщин, бросавшихся к уходящим бойцам и предлагавших себя, только бы не стать легкой добычей и не оказаться в потных похотливых руках озверелого врага.

Нужно было выиграть время, чтобы собрать новую армию, подтянуть последние резервы из-за далеких сибирских кряжей, вырыть новые противотанковые рвы и утыкать их непреодолимыми стальными «ежами», а ещё успеть повыше натянуть стропы аэростатов, чтобы не дать немецким летчикам легкую возможность пройтись над Москвой на бреющем полете, с ювелирной точностью рассыпая по её площадям и бульварам свой смертоносный груз. Именно поэтому кому-то надо было ночи напролет дежурить на крышах домов, выковыривая огненные шипящие «зажигалки», и ловить в перекрестье лучей вражеские бомбардировщики. Зашагали по московским улицам беспрекословные милицейские патрули, задерживая паникёров да мародёров, и расстреливали их на месте, так как закон военного времени был прост: не можешь – поддержим, не знаешь – научим, не хочешь – заставим.

В судорожной попытке сдержать немецкий яростный порыв на огромном 1200-километровом фронте, где разворачивались трагические события операции «Тайфун», Ставка Верховного Главнокомандования страны бросала в бой последние, зачастую случайные резервы, только бы заткнуть бреши в системе обороны столицы, которая ежечасно расползалась по швам под ударами группы армий «Центр» фельдмаршала фон Бока.

В штыковую атаку в полный рост под любимую песню «Таня, Танечка, Татьяна моя» шли на немецкие пулеметные гнезда бесшабашные курсанты пехотных и артиллерийских училищ города Подольска, удивляя врага и восхищая своих командиров беспримерным мужеством, чтобы своей молодой отвагой, своей непрожитой жизнью выбить немцев с насиженных мест и отогнать их на день, на два подальше от Москвы.

Сходу из вагонов выгружалась прямо в бой 316-я героическая памфиловская дивизия, еле поспевшая на помощь столице из далёкого Казахстана, чтобы навечно лечь в стылую подмосковную землю, но не пропустить немецкие танковые клинья.

Надо было выиграть время, пока не подойдут из-за Волги и из Сибири полностью укомплектованные ударные армейские части. Задержать, отсрочить, остановить немцев – лозунг тех дней Битвы за Москву, важнейшей битвы для исхода Великой Отечественной войны, да и Второй мировой в целом. Ведь если бы случилось худшее, то ещё не окрепший моральный дух народа был бы значительно, может быть и окончательно подорван, а наши лукавые расчетливые союзники, Великобритания и США, с большой вероятностью пошли бы на мировую сделку с фашистской Германией. И понятно за счет кого: разделив нашу страну на множество подчиненных протекторатов.

Десантно-штурмовой батальон, действовавший в глубоком немецком тылу на протяженной территории между Западной Двиной и Смоленским Приозерьем, с ходу взял поселок Береговое. Даже не поселок, а просто большую деревню с хорошими тесаными избами, аккуратным зданием сельсовета и большим строением местного клуба, любимым местом сбора молодежи из окрестных деревень. Война уже успела оставить в прежде мирном селенье свой разрушительный след, нарушила прежний уклад жизни, разогнав половину его жителей, кого в эвакуацию, а кого по личным подворьям, из которых лучше было не высовываться, особенно в вечернее и ночное время.

Стоявший в Береговом немецкий охранный батальон был практически полностью уничтожен, но командование части не было в восторге от полученного приказа.

Внезапность и стремительность – огромное подспорье для бойцов-десантников. Накануне батальон, выполнив скрытый выход к населенному пункту, расположился на лесной поляне в густом урочище, уже присыпанном декабрьским снегом. До ближайшего немецкого блокпоста оставалось примерно километров пять-шесть. Опасность быть обнаруженными была невелика. Наступившие ранние зимние сумерки надежно скрадывали эту угрозу – по ночам соваться в русские лесные дебри немцы не любили. Вот только местные жители на свою беду могли забрести, куда не положено, но передовые дозоры решат и эту задачу. Чтобы ещё раз обсудить предстоящую операцию, командир десантников, майор Александр Корж, собрал подчиненных ему командиров:

– Ещё раз пройдемся, кому что делать. Ты, Василий, – обратился он к конопатому, одетому в короткий белый полушубок командиру батальонной разведки, – ликвидируешь блокпост. Чем меньше будет шума, тем меньше будет у нас потерь. Понятно? – Василий согласно мотнул головой, на которой каким-то чудом на одном ухе держалась сдвинутая набок залихватская кубанка с темно-красным верхом.

– Ты, Фёдор, что скажешь?

– Задача ясна, товарищ майор, – ответил теперь уже старший лейтенант Бекетов. Злоключения на Украине были позади. Чудом выжившие на днепровской переправе люди из его заградроты были произвольно распределены по отступавшим под натиском вермахта частям Красной Армии и уже больше не выходили из затяжных арьергардных боев.

Получив за боевые заслуги из рук командования Орден Красной Звезды, Фёдор долго стоял один, то сжимая, то разжимая в своей огрубевшей жесткой ладони полученную награду, и всматривался в её рубиновые лучи, словно стремился разглядеть в них светлые лики павших фронтовых товарищей.

И теперь под зимним полушубком у Фёдора на левой стороне груди, над самым сердцем был приторочен к гимнастерке этот пропахший пороховым дымом орден, да в петлицах парадным строем выстроились три маленькие кубика.

– Для моей роты задача ясна – осуществить захват склада с имуществом и уничтожить его.

– Это главная часть операции, Фёдор. Не забудь, что рядом находится небольшая ремонтная база. Её также нужно ликвидировать. Остальные роты по сути помогают и обеспечивают твои действия, решая задачу блокирования и уничтожения немецких подразделений, дислоцированных в этом селе. Ты мой зам, но на завтрашний день заместителем становится лейтенант Панкратов. Он подстрахует меня при штурме казармы. Вопросы, замечания есть?

– Никак нет, всё ясно, – первый откликнулся Фёдор. Как-никак, но он второе лицо в батальоне и готов ответить за всех. – Но всё же можно поинтересоваться?

– Валяй, – улыбнулся Корж, решив, что теперь можно отойти от уставных формальностей, и, вынув расшитый чьей-то умелой рукой цветастый кисет, предложил всем офицерам разобрать на самокрутки забористый кременчугский табачок. – Что тебя беспокоит?

– Не совсем понятно, почему Центр изменил первоочередность наших задач. Нам оставался день пути, чтобы подойти к месторасположению штаба танкового полка немецкой дивизии. Его уничтожение дало бы нам в руки карты и документы о планах немецкого командования. Кроме того, захваченные штабисты могли бы оказаться полезными источниками информации.

– Кто ещё так думает? – возвысил голос Корж. – Ясно, все так думают. Тогда должен пояснить, хотя приказ есть приказ и его не обсуждают. Логика центра верная. Карты и прочее – это, конечно, хорошо, но на здешнем складе находится кое-что поважнее. Сюда немцы свезли со всей Витебской и частично Смоленской областей полушубки, валенки, платки, кофты, одним словом теплые вещи, всё, что может пригодиться для зимней кампании. На этом складе сосредоточено имущество, достаточное для того, чтобы обогреть две полноценные дивизии. На носу зима и зима, похоже, лютая, поэтому эта одёвка и обувка для немцев будут поважнее даже танкового полка. Теперь всё. Разговор закончен. Выступаем часа через четыре, на рассвете. Костров не разжигать. Устроить только один в укрытии для разогрева еды и чая. Этот затушить. Курить можно. Бойцам выдать по сто грамм водки и выставить дополнительное охранение. Приступить к выполнению.

Корж поднялся, стряхнул рукавицей прилипший к ватным штанам снег и, подозвав политрука, пошел в направлении деревьев, у которых расположились его бойцы.

Ночь выдалась лунная и звёздная, так что без фонарей и лучин вполне можно было обойтись. Лесные великаны непроходимым частоколом обступили поляну, на которой расположились десятки людей. Кто-то деловито осматривал оружие, стараясь не звякать затвором, другой заботливо подгонял по ноге лыжные крепления, прекрасно понимая, что любой недосмотр в мелочах одного может привести к провалу всей операции. Обидная непозволительная оплошность, которая в условиях рейда по тылам противника каралась одним единственным приговором, продиктованным суровым военным временем.

* * *

– Verdammt, noch einmal. Was fuer ein ekelhaftes Land? (Проклятие, что за ужасная страна?) – пробормотал в свой обкуренный нос пожилой вахмистр. – Эй, Ганс, – крикнул он другому постовому, который безуспешно пытался вытянуть повыше воротник своей шинели, чтобы хоть как-то защититься от утреннего холодка, который уже добрался до его лопаток. – У тебя есть закурить? У меня сигареты кончились, а от этого чёртова мороза кишки прилипли к рёбрам.

Ганс недовольно повернулся на голос своего начальника и, похлопывая руками по бокам, чтобы согреться, подошёл к нему. Осторожно откинул полу шинели, боясь растерять тепло, и вытащил из кармана брюк помятую пачку сигарет.

– Скоро ли конец нашей смены, господин вахмистр? – спросил он своего командира, слегка оттянув ото рта шерстяную маску, которая закрывала три-четверти его лица и хоть как-то уберегала щёки от обжигающего декабрьского ветерка.

– Да должно быть через полчаса, – пробурчал вахмистр, недовольно косясь на маленький сарайчик сбоку от дороги, в котором полевая жандармерия устроила для себя временный полевой шутцпункт. Скорее бы забраться за эти дощатые стены да выпить горячего чая с ромом. От одной этой мысли у вахмистра судорожно щелкнули челюсти. «Вот уж не повезло, так не повезло, – продолжал размышлять он, – вместо того, чтобы сидеть сейчас где-нибудь в Провансе с веселой на всё согласной француженкой на коленях и потягивать себе из бокала замечательное розовое вино, приходится маяться в этой гиблой глуши и охранять никому не нужный блокпост на глухой дороге, ведущей в никому не известный поселок с дурацким названием «Бреговое» или «Борогое». Тьфу, не выговорить никак. Что за варварский язык, что за ужасная страна, населенная упрямыми азиатами, которые до сих пор не хотят нам сдаться?»

Ветеран европейской компании 1939-40 годов даже передернул плечами от нетерпения, так ему захотелось перенестись из этой промозглой России в благословенную солнечную Францию.

«А всё мой дурацкий язык. Если бы я не высмеял тогда этого молоденького сопляка лейтенанта, отказавшегося выпить с солдатами шнапса, – оказался абстинентом на мою беду, – то всё было бы нормально. Кто знал, что у него родной дядя генерал, который решит по стариковской мстительности сослать меня на Восточный фронт? Для укрепления духа, как он сказал. Плевал я на это укрепление. А всё-таки жаль. Загорал бы сейчас на берегу Роны, а не мыкался здесь и не перепрыгивал бы с ноги на ногу от этого треклятого мороза. А тут ещё моя Гретхен с её дурацкими просьбами. В каждом втором письме напоминает, чтобы я не забыл прислать ей из Москвы шелковые чулки и резиновые боты. Размечталась. Эта зима. Всё, сегодня же надо отобрать у кого-нибудь из местных жителей теплые валенки». Вахмистр с такой жадностью втянул в себя сигаретный дым, заполняя им прокуренные лёгкие, что даже поперхнулся.

Откашлявшись, он поправил винтовку на плече и оглянулся по сторонам. Всё было по-прежнему тихо. Робко, но всё же постепенно рассвет отгонял ночную мглу вглубь стылого черного леса, и от того на душе становилось бодрее. Скоро вахте конец, а там в теплую казарму и спать. Вдруг на дороге, припорошенной первым неглубоким неверным снежком, из морозной дымки послышался скрип, который обычно издают деревянные колеса на плохо смазанных и не подогнанных осях. Сделав предупреждающий знак рядовому, вахмистр вышел и встал перед шлагбаумом, сдернув винтовку с плеча и переложив её на руки.

Ничего настораживающего в приближающихся двух телегах он не заметил. Обычные сельских повозки местных жителей да два задубевших на морозе старика-возницы. Обычное дело. Везут что-нибудь по разнарядке поселкового коменданта. Но для проформы надо спросить.

– Wo faehrst Du? Was hast im Wagen? (Куда едешь? Что у тебя в повозке?) – просипел вахмистр, подходя к первой телеге.

Возница закряхтел и неловко, боком, путаясь в тулупе, сполз на землю. Повернулся, и из-под комичного надвинутого на лоб треуха на вахмистра неожиданно взглянули молодые задорные глаза.

На снег полетела ненужная более овчина, и казавшиеся немощными и убогими «старики», оставшись в одних гимнастерках, молниями метнулись к остолбеневшим от испуга вахмистру и рядовому охраннику. Синеватым блеском вспыхнули длинные лезвия ножей, и тела немецких жандармов, придерживаемые разведчиками, беззвучно осели на землю. Кровь из перерезанных артерий залила гортань, помешав издать последний смертельный конвульсивный вскрик. Где теперь Прованс? Где белокурая Гретхен? Из телег, разметав наваленное сено и брезент, выскочили ещё два бойца, и все четверо таёжными рысями ринулись по направлению к сторожке, где дремали, скованные необоримым утренним сном, ещё несколько немецких солдат. Дело было сделано. Немецкий блокпост был бесшумно уничтожен. Путь на поселок Береговое для батальона был открыт.

С трех сторон, взахлёб пережёвывая патронные ленты, по казарме, где отсыпался охранный немецкий батальон, ударили ручные пулемёты, в окна полетели гранаты и бутылки с зажигательной смесью, разливая ненасытный огонь по стенам, кроватям, матрасам и солдатским тумбочкам. Метались за стеклами темные тени. Обезумевшими призраками в нижнем белье бросались к «спасительному» выходу непрошенные на русской земле гости и складывались вповал под свинцовым дождем в бесформенные штабеля. Где солдат, где офицер?

Охрана имущественного склада и ремонтной базы была снята меткими снайперскими выстрелами, один за другим, и теперь разведчики обливали керосином тюки с награбленной одеждой и закладывали толовые шашки, чтобы не довелось пехотинцам двух немецких дивизий согреть свои руки и ноги гражданским тряпьём и не смогли они ловчее управляться со своими винтовками и орудийными затворами. И может быть, тогда не выйдет у них фланговый марш-бросок, чтобы зайти в тыл истекающему последней кровью красному стрелковому корпусу, в ротах которого и осталось-то по взводу бойцов, а полки превратились в роты, и командирами стали вчерашние сержанты и младшие лейтенанты.

Вступивший в свои права рассвет подвёл итог скоротечному утреннему бою. Немецкого гарнизона в поселке Береговое больше не было. Оставшиеся в живых военнопленные со своими ранеными были собраны в уцелевшей комнате сгоревшей казармы.

Александр Корж стоял напротив здания бывшего поселкового совета и бывшей теперь немецкой комендатуры, нервно курил и принимал доклады о выполненных заданиях от подходивших к нему офицеров. Выслушав говорившего, он отдавал ему честь, не произнося ни единого слова.

«Похоже, из немцев никто не ушел. Поселок небольшой и из него только два выхода по дорогам, которые бойцы перекрыли заранее. А вот среди местных кто-то мог оказаться доброхотом и сейчас окольными путями пробирается в какую-нибудь деревню, где стоят немцы, чтобы предупредить их. Этого исключать нельзя. Сколько раз, находясь в немецком тылу, мы сталкивались со случаями доносительства со стороны своих же граждан. Соглядатаи и стукачи обнаруживаются в каждом даже самом незначительном населенном пункте, куда бы мы ни заходили. Ну народ», – размышлял командир батальона.

Неожиданно из-за спины раздался чей-то робкий неуверенный голос:

– Товарищ командир, извините, могу ли я побеспокоить Вас?

– Что случилось? – комбат развернулся к говорившему. Перед ним стоял согбенный старик в черном драповом пальто и без шапки, которую держал в опущенной руке. Видимо, снял её с головы в знак уважения перед высоким воинским начальством. Седые волосы растрепались на ветру, а кончик вытянутого хрящеватого носа побелел, то ли от холода, то ли от внутреннего волнения. В голосе явственно звучали акценты на букву «о», выдававшие в нём местного жителя.

– Дело в том, что меня зовут Христофор Иванович. Я учитель здешней школы. Вернее, был им, когда была советская власть и была школа. Эх, что за жизнь.

– Говорите короче, – поторопил старика майор Корж, стараясь смягчить свой с хрипотцой, проржавевший на ветру и у походного костра голос.

– Извините, – старик опять заволновался и затеребил в руках свою шапку. – Я вижу, что вы Красная Армия и освободили нас от этого несчастья. И поэтому вы должны знать, что сделали немцы с нашей школой. Она недалеко отсюда. Минут десять, не больше. Прошу Вас.

«Ладно. Надо уважить старика, – подумал Корж. – Минут десять у меня найдется», – и махнул рукой офицерам, приглашая их следовать за ним.

Идти далеко не пришлось. Вскоре за поворотом открылся просторный, огороженный деревянным забором школьный двор. Сама школа оказалась типичным одноэтажным строением из круглых бревен, построенным, очевидно, до революции и служившим для обучения сельских ребятишек ещё земскими учителями. Посередине двора стоял советский грузовичок-полуторка, почему-то с открытыми на распашку боковыми дверьми.

Христофор Иванович всё забегал вперед, стараясь быть во главе идущей за ним группы красных командиров, услужливо показывая им путь.

– Вот сюда, сюда, пожалуйста, ещё немного, – суетился Христофор Иванович. Голос его срывался, становился невнятным, слова неразборчивыми.