Читать книгу: «Графоман», страница 5

Вот с Валерой … с ним даже молчать было хорошо, оба знали 'о чем они молчали', и почему в эти минуты не нужны слова. Так иногда было и с Маней. Для этого им надо было остаться вдвоем. Сейчас их было четверо, а рядом еще ребенок: три поколения, у всех разное … Грише захотелось домой. Он засобирался, но сразу уйти не вышло. Маня хотела непременно дождаться чаю с тортом. Свое императивное желание идти домой Грише пришлось скрыть. Ну, что я в самом деле взбесился? Прямо … немедленно … выходите строиться! Пусть Маруська пьет свой чай. В последнее время Гриша вынужден был себе признаваться, что он ведет себя, как псих. Надо за собой следить.

В машине Маня опять завела про беременных, картинки с 'ручками-ножками' и … опять вечная тема Аллкиного самочувствия. А вот, когда она сама была беременная, было то-то и то-то. Слушать эти подробности было скучно, но Гриша Машу не прерывал. Он и раньше об этом думал: то, что для женщин необыкновенно важно, то для мужчин – никак, и наоборот. Все эти Машины 'а ты помнишь, помнишь?' Да помнил он все. Хотя и не так, как Маше хотелось, 'неправильно' он помнил, без умиления. Как она тогда вообще залетела? Видимо, случайно. Вовсе он не собирался становиться папой, как-то не ощущал себя готовым. Понимал конечно, что когда-нибудь, конечно … просто 'когда-нибудь' наступило вот прямо сейчас. Он жил своей жизнью, секс для него совершенно не ассоциировался с детьми. Он любил свою жену, старался быть осторожным … ну надо же! Машка не делилась с Гришей своими сомнениями, просто через какое-то время после пропуска, как она говорила 'менсов', он в такие вещи не вникал, она пошла к врачу. Вечером они легли спать и она ему новость объявила. От удивления Гриша онемел … хотя что ж тут такого было удивительного: не убереглись. Бывает. Он молчал. Перед ним совсем близко было напряженное Машино лицо, с каким-то несмелым, выжидательным выражением, с застывшей напряженной улыбкой: она ждала его реакцию. Пауза затянулась чуть дольше, чем следовало. Бедная Машка. Какой же он был скотиной! Ей даже пришлось его спросить:

– Гриш, что ты молчишь? Ты не рад?

– Рад, Муся, что ты … просто все так неожиданно. Я очень рад.

Гриша как будто отмер, обнял Марусю и они долго лежали обнявшись, не спали. Гриша шептал Маше на ухо нежные слова. И однако огромность новости придавила его. Наутро, проснувшись, он сразу вспомнил что 'там у Машки что-то уже растет … и что теперь будет'. Странно он тогда не думал ни о ней, ни о ребенке, он думал только о своей пошатнувшейся стабильности. То-есть 'что будет со мной? А как же я? А как это я вынесу кричащего младенца и Маню с разбухшей грудью с сочившимся молоком?'. Вот о чем он думал, никому не озвучивая своих мыслей. Валерке он не стал звонить специально, сказал при случае, но друг воспринял новость слишком легко, просто сказал ' поздравляю … передай Марусе мои поздравления' … и все. Ну да, другу было не до них. Там в Валеркиных мозгах была сплошная, как Гриша с Машей ее за глаза называли, Таня-парашют.

И вот начались Манины недомогания: то ее тошнит, то ее рвет, то у нее сонливость, то ей надо сдавать анализы, … ага, низкий гемоглобин … ей надо есть орехи и гранаты. Тещины 'Гриша, езжай на рынок купи Мусе сухофрукты … ей нужен свежий творог … нет не будем есть борщ, Мусе это вредно в ее положении, ей нужна легкая пища …' Как он от этого устал. Они вообще никуда не ходили, Маня лежала на диване в теплых носках, укрытая пледом. Живот начал вырисовываться и жена перестала за собой следить. На ее округлившемся лице появились темные пигментные пятна. Но дело было не в них. Гриша не испытывал к растолстевшей Мане неприязненных чувств. Нет, чего не было, того не было. Впрочем он и не гордился ее животом, просто надо было это неприятное время переждать … все будет по-прежнему. Дома стало как-то уныло. Никаких ни на что отвлечений. Они все работали, но вечером все крутилось только вокруг будущего ребенка. Гриша помнил, что его еще тогда, давно поразила женская завороженность беременностью. 'Какой у баб делается ленивый, узконаправленный ум, когда у них в животе ребенок' – угрюмо думал он, выводя отяжелевшую Маню погулять в парк. 'Я с ней разговариваю, о она вроде мне адекватно отвечает, но … так рассеянно, лениво, не заинтересовано, как будто делает мне одолжение. Ничего ей сейчас неинтересно, она не перестает прислушиваться к себе: вот ребенок пошевелился, вот … изжога, газы … что там еще бывает … господи! То надо прилечь, то поесть, то встать походить, то … дайте соку, или бутерброд с колбасой … Женская биологическая сущность во время беременности проявлялась ярко и мощно, Гриша умом понимал, что это нормально, но очень беспокоился о себе.

Маня стала толстая и неповоротливая, она любила брать его руку и прикладывать ее к своему бугрящемуся под халатом животу: 'послушай ухом … слышишь, сердце бьется. Видишь, как толкается, прямо видно … смотри, вот наверное коленка или головка'. Гриша послушно прикладывал к Машиному животу ухо, поглаживал 'коленку или головку', покорно смотрел на перемещающиеся по животу возвышенности. 'Правда, это – чудо?' – с нежностью спрашивала Маруся. 'Правда' – отвечал Гриша, хотя никакого особого умиления не испытывал. 'А может я – урод? Это же мой ребенок там у нее внутри шевелится. Что меня забирает? ' – Гриша ругал себя за бесчувственность, но ничего сделать с собой не мог. Вечером за столом Маша ни о чем не могла разговаривать кроме колясок, манежиков и сравнительных достоинств теплых одеял и пеленок. Гриша на все соглашался. Обсуждения одеял его глухо раздражали. Он с надеждой смотрел на тестя, но тот молчал и вяло поддакивал женщинам. Хоть бы быстрей уже … Нет, ему тогда мало не показалось. Гриша улыбнулся: ну, надо же 'ему мало не показалось! Машка носила его ребенка, а он … устал'. Тогда, впрочем, мысль о собственном эгоизме Грише в голову не приходила.

Потом Маша родила. Он сам отвез ее на такси в роддом и долго ждал в вестибюле около окна информации, ловя себя на том, что мысли его все время отвлекаются от того, что сейчас происходит с Марусей. Ему как раз совершенно не хотелось представлять себе ее корчавшееся от боли тело, слышать ее животные крики. Он почему-то был озабочен тем, что не смог поехать на работу, хотя там у него было важная встреча в обществе Дружбы. Кстати, он все-таки потом туда поехал, уговаривая себя, что 'надо, мол, ехать … ничего не сделаешь', а на самом деле, трусливо убегая из вестибюля больницы, от сгустка разлившегося в воздухе напряжения. Гриша подумал, что сейчас в современной Америке мужья присутствуют на родах. Какой кошмар! Кровавая слизь, дымящаяся темно-бордовая плацента, скользкий младенец, Машины разъятые ноги. Гришу даже передернуло. Нет, все-таки хорошо, что ему не довелось видеть любимую женщину в таком виде.

А тогда ему передали в руки красный сморщенный комок, его дочь. Сверток оказался невесомым. Дома они ее развернули и Гриша увидел копошащееся беспомощное худенькое тельце с засыхающим отростком пуповины в коросте с малюсенькой головой с припухшими закрытыми глазами. Грише бросилась в глаза ее женская писька, какая-то слишком для такого маленького тела, большая и настоящая. Девочка перебирала ногами, задирала их вверх, голова ее беспорядочно поворачивалась из стороны в сторону и изо рта что-то текло. Она была хрупкой и очень жалкой. У Гриши сжалось сердце: это существо, его ребенок – какая же это страшная ответственность на всю жизнь. В этом момент он как раз и подумал, что вот теперь он никогда никуда не денется ни от Мани, ни от крохотной Аллки.

В уходе за ребенком он практически не принимал никакого участия, много работал, приходил поздно и крепко спал, быстро научившись не просыпаться от плача. Гриша со стыдом вспомнил, что иногда он задерживался на работе нарочно, чтобы не идти домой и отдалить от себя Аллкины голодные крики, ванную, завешенную пеленками и вечный запах перекипяченного мыла из бака на плите. По выходным он выходил с коляской и прохаживался по двору. Знакомые тетки его останавливали, смотрели на Аллку и противно сюсюкали. Гриша покорно пережидал их излияния. Куда было деваться. Когда Маня выходила с ним, делалось только хуже: по двору следовало идти неспешно, гордо держась на ручку коляски, тетки опять подходили, но их восторги 'ах, какая у вас девочка… ах, как она похожа на … тут они, прекрасно зная, что родителей зовут Маша и Гриша, всегда говорили на маму … на папу', прямо зашкаливали за пределы относительной нормы. Но внимание теток было Маше явно приятно и процедура отворачивания одеяла и рассматривания младенца занимала гораздо больше времени. Гриша терпел и натянуто улыбался. Его тянуло присесть на лавочку и почитать, но он быстро перестал это делать, так как тогда его одолевали молодые мамаши с идиотскими вопросами про вес, вскармливание и 'а ваша что уже умеет'.

Прошло много лет. Грише всегда казалось, что у него так было потому что он был молодым, энергичным, сильным, умным … ну мог ли он тогда жить только грудным ребенком? Ему казалось, что вот уж когда он станет дедушкой, все будет по-другому. Он даже где-то читал, что мужчины проживают чувства отцовства более остро, когда у них рождаются внуки, но … черт, как бы не так! У Аллки родился Антоша и что … а ничего. Гриша проникся, спору нет, но до Маниных и Аллкиных умилений ему было как до луны. Ну не умиляли его младенцы, хоть тресни! Гриша привычно решил обсудить свою 'странность' с Валерой. Может он не один такой, что друг скажет. Хотя что он мог сказать, у него же нет пока внуков, а дочь – подросток. К тому он с ней не живет.

Валера позвонил сам, было уже почти 11 часов, поздний звонок даже для Валеры. В Москве-то они друг другу и ночью могли позвонить, но здесь, подчиняясь общей идее 'не беспокоить', они так поздно не звонили, по-этому Гриша, увидев на дисплее Валерино имя, насторожился.

– Гриш, у меня тут … Валерин тон не предвещал ничего хорошего: 'не здрасте, не привет … наверное что-то с родителями. Кошмар.' – эта мысль промелькнула в Гришиной голове за долю секунды.

– Что? Говори! Родители?

– Гриш, у Йоко … рак.

Гришей овладело странное смешанное чувство. С одной стороны Йоко – молодая, полная надежд женщина, как это … что за дикость? Но с другой … , хоть ему и стыдно было в этом признаться, он услышал новость с облегчением: 'ну, кто в самом деле, ему была эта девушка? Он и видел-то ее всего пару раз в жизни … Тем более, что по некоторым признакам, ему стало казаться, что Валера скоро будет опять свободен, Йоко станет прошлым, просто хорошим воспоминанием. Гриша пропустил момент, когда надо было что-то сказать. Пауза уже выглядела нехорошо, Валера же ему с этим позвонил, а он … просто молчит. А что надо говорить! Ох, жалко девчонку. Тут все талдычили, что 'рак – это диагноз, а не приговор' … ага, очередной американский пиздёж, что за бред: заболеешь раком, от другого не умрешь.

– Ну, Валер, что тут скажешь? Ужас. Ты мне ничего раньше не говорил.

– Да, не говорил. Я и сам не знал. У нее в последнее время были по ночам ужасные головные боли, но это казалось обычным делом, а потом ее начало рвать. Думали от мигрени, хотя … я ей все время говорил, чтобы она к врачу сходила. Она пошла, мне ничего не сказала. Сделали томографию и вот … какая-то там мультиформная глиобластома, височная доля … Она сначала переживала, что практически не может работать, какая-то все время сонливость, голова кружится, а сейчас … ей уж не до работы. Она стала плохо видеть.

– Я понял. Что можно сделать?

– Ничего, Гриш, нельзя сделать. Там видимо все поздно и прогноз плохой.

– Что все-таки, что она будет делать?

– Она уезжает к родителям в Токио. Йоко не была воспитана в традиционном японском духе, но, понимаешь, там у них все-таки несколько другое отношение к смерти. Они ее встречают, как бы это сказать, с большим, что ли, достоинством. Она решила быть со своей семьей. Они ей помогут, как она мне объяснила, перейти к другой жизни.

– К какой-такой другой жизни? Она это серьезно?

– Ой, да не спрашивай … я с ней об этом не могу говорить. У них там свое …

– Ну да, ты прав … Ну, а как она? Я вообще не понимаю, как она держится.

– Я тоже не понимаю. Она уезжает в Токио, хочет домой.

– Они там что ли будут лечиться?

– Да, попробуют, видимо, но … Гриш, она и года не проживет. Операция или что там еще можно сделать, просто даст ей временное облегчение, а потом все вернется.

– Гриш, это ужас. А ты-то как?

– Я? А что я? У меня есть перед ней кое-какие обязательства.

– Что ты имеешь в виду? Поедешь с ней в Токио?

– Нет, никуда я не поеду. Незачем. Я, Гриш, все просто за нее доделаю. Она должна успеть защититься.

– Зачем?

– Ну, как … она жила своей работой. Что теперь все бросить? Нельзя. Надо успеть. Считай, что это дело ее жизни. Девка не успела … ни с семьей, ни с детьми … и со мной ей не так уж повезло … Пусть хоть работу свою защитит. Она способная баба.

– Ну, она же будет понимать, что это ты, а не она сама … какой прок-то? Да и будут ли у нее силы защищаться? Может лучше забить на это?

– Не думаю. Я должен сделать все очень быстро. И я сделаю. К концу лета все будет готово. Она не умрет пока не защитится. Осенью все будет … Это мой перед ней долг. Да, собственно, у нее основное уже готово. Я все обобщу. Пусть у нее будет блестящая защита. Хочу увидеть ее счастливой.

– Валер, я если бы … не ее болезнь … у вас все нормально. Я не спрашивал, а ты не говорил. Ты ее любишь? Как ты будешь без нее жить?

– Ладно, Гриш, ты спросил, я отвечу. Нет, я ее не люблю. Я был ей увлечен: молодая, красивая, способная … но сейчас этого уже нет. Понимаешь я понял, что эта девушка должна быть счастлива как-то по-другому, не со мной. Да, и не в ней дело. Дело во мне. Она, Гриш, слишком необычная: не истерит, не плачет, не кричит. Она не то, чтобы не испытывает эмоций, она их не показывает. С точки зрения японцев, их эмоции могут ранить близкого человека, а значит их следует держать под контролем, не терять лицо. Я так не умею, мне это непонятно. Она замолкает, а если на нее посмотреть, попытаться объясниться, у нее на лице появится мягкая блуждающая улыбка. Но что там за этой улыбкой-фасадом? Я не знаю. В последнее время у меня ощущение, что я живу с красивой, хрупкой, фарфоровой куклой. Она убирает, готовит еду, подает мне все … почему она это делает? Любит меня, или такова ее роль в японском структурированном обществе? Она так себя ведет, потому что так надо вести себя с мужчиной. Я не привык к таким женщинам, и уже не привыкну. Слишкой она японка. Да, я хотел от нее уйти, созревал. А она сама от меня уходит, это горько, я не хотел этого, видит бог....

Гриша не прерывал Валериного монолога. В первый раз друг говорил с ним об Йоко. Валера уже целый год жил со своей аспиранткой, помогал ей, у них была общая цель и интересы. Валера был увлечен и Гриша ему немного завидовал: друг обладал девушкой, в которой сочеталась современность и экзотизм. Йоко, изящная статуэтка с мощным научным потенциалом … Да, надо честно признаться: у Валеры женщина 25 лет, а у него Маруся 52 лет … Аллка старше, чем Йоко … Валерка – везунчик. Как всегда. И вдруг … 'я живу с куклой'. Валерке вовсе не было так уж хорошо. А теперь еще и это …

– Я слышу тебя, Валера. И вот я тебя спрашиваю: как ты? С тобой как? Как ты будешь жить?

– Да, при чем, Гриш, тут я? Хорошо я буду жить без нее жить. Прекрасно. Наверное скоро забуду. Постараюсь забыть. Я же – эгоист. Вот в чем ужас! Она умрет, я – нет. Вот так я тебе честно говорю.

– А она тебя любит?

– Не знаю. Азиаты – другие. Кто я для нее? Мужчина ее жизни, отец ее будущих детей? Учитель? Я так и не понял. Может я для нее 'сенсей'? Какое сейчас это имеет значение. Не думал я, что с ней так все будет закончено.

– Валер, мне приехать?

– Нет, ее не будет, а я буду все лето работать. Может на ее защиту приедешь … посмотрим.

Гриша повесил трубку и еще очень долго не спал. Звонок друга взбудоражил его. Молодая женщина обречена. Гриша сразу стал видеть в этой ситуации себя. 'А я ?' – вот что его интересовало. Смерть? Он боялся не столь смерти, сколь сопутствующих ей страданий. Если ты способен думать, размышлять о происходящем, о тех, кого ты оставляешь, тогда да – уходить невыносимо, но если твоя жизнь превращается в невыносимые мучения, ты делаешься комком боли, то, нет, жить уже не хочется, смерть кажется избавлением. Что тут думать, это так. А вот, если бы он был на месте Валеры, если бы его девушка … А тут все сложно. Гриша и не заметил, что совершенно перестал думать о Йоко и Валере, его мысль приняла размытый характер проблемы в целом: терять любимую девушку. На свете же уже есть маленький роман Эрика Сигала 'История любви': молодой парень теряет любимую, которая умирает от рака, как говорится 'у него на руках'. Но в том-то и дело … про 'любимую' – романтично, а про … уже нелюбимую? … как? Уже не в силах сопротивляться желанию писать, Гриша встал, пошел к компьютеру и немедленно, очень быстро, ничего не стирая, начал набрасывать схему будущей книги:

-Экзотическая любовь: молодая японка, для которой ты – наставник и Учитель, с 'большой буквы'. Она смотрит на него снизу вверх в прямом и переносном смысле. Он ее выше на полторы головы, вдвое тяжелее и старше. И знает в 5 раз больше, и опыта у него в 10 раз больше. Он – ее идол.

– Долгий, длиною почти в год, период наслаждения маленьким хрупким желтоватым матовым гибким телом, идеальным, хотя и не в европейском смысле: ноги не длинные, чуть кривоватые и слишком плотные. Зато узенькая спина, тончайшая талия, миниатюрное точеное лицо с пристальными глазами-стрелами, нежная, ровная, без изъянов кожа. Наслаждение своей властью, авторитетом, доминирующей силой.

– Осознание разности между нею и собою, взаимного глубинного непонимания. Невозможность постичь 'чужого'. Глухое раздражение несовпадением. Речь сводящаяся только с правильному английскому иностранцев, другой культурный и жизненный опыт, другой менталитет, полное отсутствие чувства юмора, взаимное грядущее неприятие их семей.

– Одиночество вдвоем, самое страшное и безысходное, потому что другой не дает поводов для конфликта, нет разрядки, напряженность не уходит, а только копится. Каждый день приближает к концу, но предлога поговорить и попытаться объяснить ситуацию не находится. Да, и поймет ли она 'ситуацию'? А ей хорошо? Видит ли она, что что-то не так, или всем довольна? А вдруг она всем довольна? Тогда он причинит ей боль! Больнее всего – не понимать 'почему и за что?' Вдруг так будет. Как ее прогнать? Как ее обидеть? Легко было уйти, когда ты обижал и оскорблял, но получал тоже самое в ответ. Разрыв всегда был избавлением, а сейчас было бы не так. Мог ли он обидеть эту женщину-ребенка? А может она вовсе не ребенок? Почему он ее так видит? Может она мудрее его? Но это неприятно, не нужно ему. Не нужно и все …

– Надо ждать до ее защиты … Он ей 'должен'. Он всегда завершает начатое. Ничего, можно потерпеть, но как трудно быть неискренним … а ничего, потерпит, не умрет … И все-таки ужасно, что он любил, а теперь терпит … страсть заменилась покорным терпением, но тут ничего не поделать … Он умеет терпеть, но не умеет становиться жертвой, не считает нужным. Он даже придумывает отличное себе оправдание: он в итоге расстанется с ней для ее же блага. Не стоит держать девушку. Он не может сделать ее счастливой. По сути он всегда такое для себя придумывает, чтобы было легче уйти, чтобы без моральных мучений и комплексов вины. Он вообще не любит считать себя виноватым.

– С ней что-то не так. Она больна? Она переутомилась? Она в депрессии из-за него, из-за работы? Ага, ну тогда он должен ей помогать активнее, чтобы все ускорить. Да, побыстрее: она защитится и он … свободен. Он сделает для этой девушки все, что может. Любви до гроба у него, как обычно, не вышло. В 54 года наивно ее ждать. Все кончится и он снова будет в ладу с собою.

– Катастрофа! Девушка умрет. Все умрут рано или поздно, но тут получается, что 'рано', до конца этого года. Она уйдет из его жизни, но проблема в том, что она вообще уйдет из жизни. Он не виноват, но … Он этого не хотел. Он будет свободен, но какой страшной ценой.

– Моральные сомнения: надо ли быть с ней до конца? Ехать в Японию, внедриться в ее семью, сидеть у ее постели? Поможет он ей? Хочет ли она этого? Имеет ли он право, прожив с ней год, изображать из себя убитого горем жениха? Может его присутствие будет там в чужой культуре нежелательным? А похороны? Ехать? Должен? Изображать из себя безутешного вдовца? Стоит ли? Он не знает и мучается. Иногда ему кажется, что он – трус, что он все это у себя самого вопрошает, только потому, что ему хочется выйти из жуткой ситуации, а это – трусость. Какой же он урод: все жизнь берег и бережет себя, ограждая от моральных травм. Он такой?

– И последняя часть схемы. А если бы у него спросили, что ты хочешь: свобода ценою ее жизни, или она жива, но ты 'несешь свой крест', делающийся все тяжелее. Ты покупаешь ее жизнь , платя своей несчастливостью.

Конкретные страдания конкретной Йоко перестали Гришу тревожить, он и сам не заметил, что Валера и Йоко стали просто прототипами его книжной истории, они перестали для него существовать сами по себе. Надо сделать открытый конец: альтруисты выберут жизнь девушки, а эгоисты – свою свободу. Никто никому ничего не должен, нельзя вмешиваться в судьбу! Или можно и нужно? Мы вообще 'должны' или 'не должны' другим? Гриша не мог спать: он все записывал, боясь потерять мысль. Все забывается. Он уже не думал о Валере, сюжет книги, ее морально –этические проблемы полностью завладели его мыслями. Когда в новом файле все было подробно изложено, Гриша снова лег в постель рядом с мирно посапывающей Маней и сразу заснул. Будильник уже показывал 3 часа ночи. Перед тем, как провалиться в сон, Гриша на секунду подумал, что 'он' его романа – это все-таки Валера. Эгоист, на страже своего душевного покоя, одинокий волк, с блестящими талантами, друг, готовый для него, для Гриши, на все! Он напишет эту книгу, но надо быть осторожным. Чего только в Валере не намешано.

Два недели пролетели, ничего совершенно не происходило. Пару раз Грише пришлось съездить с Марусей по магазинам. Он отрешенно проходил по залам больших универмагов, покорно ждал у примерочной кабинки, пока Маня примеривала на себя ворох одежды. Она выходила показаться ему в чем-нибудь новом и победоносно улыбалась, ищя его одобрения. Гриша совершенно не мог понять, зачем Мане новые шмотки, у нее, вроде, и так всего было навалом, но женскую суть накопительства он за всю жизнь так и не смог постичь. Что-то звало женщин в магазин, новая одежда их возбуждала, давала вкус к жизни. Старые вещи заменялись новыми не потому, что они рвались или выходили из моды, они просто 'надоедали' … Надо же, как просто. Замечательная юбка … но она надоела.

А Маруська-то его еще ничего, вполне. В юности он так боялся, что она будет толстая, но нет … не стала. Маша конечно раздалась, но была в хорошей форме, подтянута, ухожена, ей бы даже никто не дал ее 52 лет. По старой привычке Машка всегда подкрашивалась перед выходом на улицу, Гриша это видел, но косметика была наложена настолько умеренно и умело, что просто придавала лицу свежесть. 'Все-таки стильная у меня жена. Молодец!' – подумал про себя Гриша. Ему бы следовало Мане это почаще говорить, но он не говорил. То ли забывал, то ли ему было лень, то ли считал комплименты в их отношениях излишними? И тем не менее Марусин победоносный вид, когда она выходила из кабинки, обсуждая с ним цвет и фасон, делали Гришу податливым. Он просто не мог разрушить ее радужное настроение, ее желание нравиться и платил за все их общей карточкой, уже второе воскресенье оставляя в магазинах по сто с лишним долларов, и потом тащил вслед за женой ворох пакетов.

Его Маня была типичная женщина, барахольщица, всегда озабоченная своим видом, способная часы проводить в магазинах, расстраиватьися из-за прыща, поломавшегося ногтя, пары лишних килограммов, не 'того' оттенка помады. Она не любила заумных разговоров, ей была безразлична политика и философия, ей по-сути ничего кроме семьи было ненужно. Маруся с неохотой, только под его нажимом, смотрела арт-хаусные фильмы. Были же на свете и другие женщины, вполне безразличные к тряпкам, косметике и здоровым диетам, чтобы не набирать вес. Может с ними ему было бы интереснее? Гриша подумал, что у них на кафедре были такие, но он их не хотел. Вроде все при них, но чего-то все-таки нет. Валера таких называл 'слишком умные'. А разве можно быть умной 'слишком'? Ума много не бывает. Или бывает? Не в уме дело. Маша вовсе не была дурой, Гриша не смог бы с дурой жить. Просто ее ум был 'женский' со скосом в эмоциональность, интуицию и мудрость, не в 'голый' интеллект. А потом … Маня, ее смех-колокольчик, звонкий, откровенно зазывный, ее рыжие волосы в небрежном узле, а главное глаза … там всегда было обещание и избирательная доступность, готовность разделись удовольствие, знание чего-то тайного, женского, которое звало … но не всех, а только его, Гришу. Он же когда-то угадал все это в глазах совсем молоденькой неопытной девчонки. Угадал … и ее волосы рассыпались по спине для него. Прав Валерка: такие женщины, как Маня, были умными, но не 'слишком умными'. Этому не существовало определения, да оно им с Валером было ни к чему. Они и так понимали, о каких женщинах речь.

Проблема была в том, что они с другом очень многие вещи понимали одинаково и однажды их единомыслие дало сбой. Гриша не любил об этом вспоминать, не разрешал своим мыслям сворачивать в эту сторону. Но как не думать? Женская суть его завораживала, ее было очень интересно понять. Почему баба ищет любовника? Зачем ей другой мужик? Зачем? Муж плох? Ну тогда понятно. Тут другое: к чему искать от добра добра? Что ведет в таких случаях мужчин было понятно, тоже мне тема! А вот бабы … А если написать что-нибудь на эту тему, но от лица женщины?

Гриша ехал на занятия и думал о новом рассказе или небольшой повести: он-она-конец любви. Про встречу с классом он не думал совсем. Класс оказался сложным, т.е. двадцать с лишним человек не представляли никаких проблем, но среди нормальных доброжелательных ребят затесалась одна, как Гриша про себя думал, 'гнида'. Типичный кошмар преподавателя. Такие студенты попадаются нечасто, но если уж не повезет, так не повезет. Коллеги с полу-слова поняли бы о чем речь. На этот раз сзади села высокая красивая девушка, с неподвижным лицом и несколько коровьем выражением. Было видно, что она себя 'несет' и считает много выше среднего, поэтому ей многое дозволено. Там все ясно: избалованная девчонка из небедной семьи, не привыкшая себя ни в чем подстегивать. Если трудно и не получается, то виноваты все, только не она. В Москве Гриша таких не встречал, а здесь их было хоть пруд пруди. Сначала цаца задавала много ненужных с подковыркой вопросов, потом Гриша получил от нее пару имейлов с раздраженными сетованиями, что она 'ничего не понимает … и не мог бы он …'. Гриша знал, что она неспособна серьезно работать, начнет заваливать все тесты, и обвинять лично профессора Клибмана в своих неудачах, призывая, кстати, других подтвердить ее недовольство, пытаясь создать против него коалицию 'недовольных'. Раньше Гриша нервничал, но давно понял, что лучший способ оградить себя от таких цац – это нажать, самому пойти а атаку. А где ваша тетрадь с заданием? Не знаете? Странно… вот страница в учебнике, где об этом этом говорится. Меня не поняли? И учебник тоже не поняли? И так далее. Способов было много. Такие никогда не грозили пожаловаться, они просто жаловались у преподавателя за спиной, сгущая краски, выгораживая себя, и призывая в свидетелей весь класс. Ничего такого бояться не стоило. Начальство было на каникулах, и даже если бы какие-то 'разборки' состоялись, так с Гришей один раз было, 'гнида' ничего бы не доказала, попала бы в калошу, к тому же кафедра традиционно, не считая каких-то вопиющих случаев, брала сторону своего преподавателя. Нет, Гриша эту мерзкую Хейли не боялся, но просто знал, что целых две недели ему придется терпеть в классе ее злую морду, невежливые фырканья и демонстративные захлопывания тетради. Да, хрен с ней.

Гриша полностью переключился на свою 'неверную жену'. Он стал 'ею' и перестал что-либо вокруг себя замечать, с досадой предвкушая, что занятия сейчас его вынужденно отвлекут от писания в голову своего рассказа, схема которого уже полностью у него сложилась. Ему хотелось оказаться у своего компьютера, а не у доски. Гриша вздохнул, и начал парковаться. Было еще совсем рано и прохладно. Паркинг был практически пустым.

Гриша вернулся домой после трех. Быстренько поел и пользуясь Маниным отсутствием, уселся к компьютеру. Он открыл чистую страницу, торопясь немедленно вылить на нее свои мысли.

Награда за страх.

Название придумалось как-то сразу. Итак … схема:

Она, молодая еще женщина, симпатичный муж, двое детей. Живут с ее родителями. Она – бывший геолог, но поскольку это начало 90-ых ( на забыть указать какую-нибудь веху времени), ей приходится работать в геологическом магазине 'Самоцветы', где она просто продает камни и изделия из них, может дать желающим консультацию. Работа ее устраивает, но она ее не любит. Муж часто в командировках, но у них все хорошо. Дети – школьники младших классов. Где-то она встречает военного, майора, он служит в московской военной прокуратуре. У них роман. О романе вскользь … роман и роман. Военный ею идеализируется, ему приписываются какие-то качества из романов о дуэлях и белогвардейских романсов. Он – офицер и связан для нее с опять же книжным понятием 'честь'. Получается, что она любит форму, человека она в форме не видит. Получается, что ее муж обычный скучноватый инженер, а ее 'душка-военный' – 'голубой князь. Устоять она не может.

И вот … сюжет: она оставляет с мамой детей и сломя голову бежит на свидание с 'князем'. Князь всю ночь 'дежурант' по Москве, будет на службе с 7 вечера до 7 утра. У него времени – вся ночь и он звонит и приглашает ее к себе на работу. Она, все бросив, идет … Там все происходит пошло и банально. Она уходит и тут … взлет нарратива, кульминация: возвращаясь домой, ей приходится пережить самый большой страх своей жизни. Даже не страх, а животный ужас, который ее полностью излечивает от наваждения. Лечит от адюльтера жестоко и веско. Она возвращается домой другим человеком, по-новому оценив то, что у нее есть и полностью до отвращения, разочаровавшись в своем майоре.