Читать книгу: «Избранная проза. Рассказы, эссе, заметки.», страница 2

Урок

1

Мы с Лёвой были тогда ещё молодыми. Ещё не знали, что мы шестидесятники. Начинали с азов научную стезю.

Нам, несомненно, повезло с шефом, с руководителем нашего сектора в институте. Обширно образованный человек, фронтовик-доброволец, с репутацией вольнодумца. Было, у кого поучиться и около кого воспитываться.

Один урок воспитания я хорошо запомнил.

Наш Яков Абрамович Кронрод (за глаза между собой – ЯК), при всём нашем к нему расположении и тяготении, казался нам всё же не без определённых странностей.

Хорошо зная французский и немецкий, он без помех слушал мировое радио, в спецхране регулярно читал «Монд». Отлично знал литературу по специальности да и всех серьёзных специалистов в нашей научной области. Чтобы беседовать с ним, надо было подкапливать мыслительный материал. ЯК не признавал таких понятий, как молодой учёный, начинающий автор. Скидок не делал, и если молодой в беседе недотягивал до должного уровня, беседы прекращались на неопределённый срок.

Сейчас я понимаю, что нас это гнало вперёд и вперёд. Но тогда казалось, что есть в этом некий снобизм. Тем более, что когда ты представлял ЯКу, например, жизненный факт, он не вдруг-то верил в достоверность факта. «Ну, не знаю, не знаю… – сомневался он. – Что-то я, знаете ли, о подобном не читал».

Как-то мы с Лёвой, разговаривая между собой о ЯКе и его малых странностях, порешили, что ЯК наш не видит или не хочет видеть кое-чего, что под самым носом.

– Спорим, – сказал я, – что он понятия не имеет, кто такой Лев Яшин?

– Ну, Борик, это уж ты хватил! Ты ещё скажи, что он про Ленина не слыхивал!

Посмеялись. Но мне захотелось проверить.

Случай представился. Заканчивалась деловая беседа. ЯК, Лёва и я уже отошли от тона аргументов и контраргументов, уже продвинулись в главном и понимали, что полезно продвинулись. Но не хотелось ещё покидать уютное пространство взаимопонимания, и разговор пошёл сам по себе, расслаиваясь, дробясь, касаясь даже житейских мелочей…

– Яков Абрамович! – рискнул я. – Позвольте спросить, как Вы относитесь к Яшину?

– К Яшину? – ЯК с поощрительным интересом поглядел на меня. – Очень ценю. Хотя читал не много. У него есть превосходные стихи. Он из Вологды, если не ошибаюсь…

Я, помню, обалдел. Пробовал переглянуться с Лёвой. Но у того глаза на лбу и рот сам собой открылся.

– Я имел в виду Льва Яшина…

– А это, простите, кто?

– А это лучший в мире вратарь. Футболист.

– А-а-а… Нет. Увы! О футболисте Яшине мне ничего неизвестно.

2

Бог ты мой, как он тогда это сказал! До сих пор не забыть.

Его тогдашнее «Увы!» было не из тех, которые означают «к сожалению, извините, не готов вам серьёзно помочь…». Смысл ЯКова «увы!» был совсем-совсем иным: «С этим – не ко мне. Этого я не знаю и знать не буду».

Зацепило моё сознание вот что. ЯК как человек живёт вместе со всеми, но явно отдельно от всех. От очень многих, по крайней мере. Не допускает до себя того, что считает шумом, помехами, ерундой. Всех эти шум и ерунда атакуют, лезут в глаза, в уши, в сознание, заставляют обращать на себя внимание, реагировать, отодвигают на задние планы главное. А ЯК, выходило, выстроил какие-то заслоны, фильтры, защиты от навязчивой ерунды, гама, суеты.

Более того! Получалось, что ЯК выгородил себе особенное измерение жизни. И это измерение, наверное, вмещало в себя много такого, чего не было в жизни многих. И в моей жизни тоже. Как это особое измерение жизни правильно понять: изолировался он или освободился?

Я стал смотреть вокруг под этим углом зрения и убедился: общество – это современники, пребывающие в совершенно разных измерениях. Переходить из измерения в измерение сложно, но возможно, а иногда и приходится.

Спустя годы я сам переместился в измерение, в котором поэты и писатели, философы и мыслители без труда отгоняли от меня разных телеведущих, трепло-политиков, попсу, детективы, спорт и прочая и прочая и прочая. В том измерении пришлись, в частности, кстати, были прочитаны и прочувствованы стихи Александра Яшина. Запомнилось:

 
Из-за утёса,
как из-за угла
Из двух стволов
ударили в орла.
Орёл упал,
но средь безлюдных скал.
Чтоб враг не видел,
не торжествовал.
 

3

Кстати (раз уж припомнился тот давний эпизод): а кто сейчас лучший в мире вратарь или вообще футболист? Я не знаю. И это меня радует.

Окончено 7 июля 2011. Михнево

«Позвольте мне помолиться за вас…»

1

Отношения между ними установились за долгий срок своеобразные. Искреннее уважение уживалось с некоторой отчуждённостью. При взаимном расположении и при тяге к общению маячила некая разделительная непереходимая черта.

Осложнения эти вызвал, по-видимому, Серафим Порфирьевич. Сам того не подозревая и не желая. Тогдашняя общественная погода тому способствовала.

В разгаре были «лихие 90-е». Для кого – разбой и одичание вокруг. Для кого – воля. А для Серафима Порфирьевича и для многих серьёзно верующих православных – ещё и весна душевная. Веру и Церковь притеснять и клеймить перестали. На встречный Храм Божий прилюдно перекрестишься – и ни насмешливого, ни косого взгляда, ни тем более глумливых замечаний, как бывало прежде. Светлело от этого на душе, наплывало и рвалось наружу доброе, человечное.

В таком вот благостном настроении не раз подступался Серафим Порфирьевич к своему коллеге и старому доброму знакомцу Олегу Ивановичу. Заводил, нисколько не кривя душой, хвалебные словесные хороводы вокруг более старшего и опытного коллеги. Восхищался его деловыми качествами и душевными свойствами и каждый раз дивился, что при таких-то добродетелях Олег Иванович – устойчивый атеист.

– Как же так? – размышлял он вслух. – Вы такой хороший и добрый человек, такой справедливый – и не верите в Бога, а?

Олег Иванович только терпеливо улыбался и пожимал плечом. «Интересно, – думал он, – какой же у Серафима в голове образ атеиста. Небось, мороз по коже. Спросить бы, кто для него отвратительнее – атеист или бес?»

Однако не спрашивал. Боялся влипнуть в дискуссию. Смолоду Олег Иванович обрёл неприязнь к так называемым воинствующим атеистам. Бестактные типы. Лезут в душу и рушат, «ничтоже сумняшися», последние, может быть, душевные опоры. Нормальный взрослый человек – не дура-девица, для которой что дискотека, что церковная служба – развлечение, а крестик на шее – модная бижутерийка, «как у всех». Нормальный взрослый если верует, то не от безделья и лёгкой жизни. Цепляется за доброе в море безобразия и зла. Держится, как может, приличия в жизни. А тут является самодовольный долбо. б и говорит: «Я тебе, тёмному, сейчас глаза открою: то, на что ты надеешься и чем дорожишь, – его в природе и в жизни нет и быть не может. Будь свободнее, ничего не бойся, товарищ!»

«Пристрелить такого не жалко!» – считал Олег Иванович.

Когда его в редких случаях вытягивали на откровенность и чисто по-научному интересовались его мнением, есть Бог или нет Бога, он давал ответ, который казался ему полным и безупречным:

– Бог есть в той мере и до тех пор, пока в него верят, то есть пока он нужен верующим. Бога нет, если и пока в него никто не верит. Бога нет и для тех, кто в него не верит.

– Мудрёно, – отступались некоторые.

– А что… А пожалуй, – соглашались другие некоторые.

Третьи некоторые атаковали:

– Есть Вера и есть Церковь. Для Церкви Бог – её приватизированный ресурс. И, логично рассуждая, для Церкви безразлично, есть Бог на самом деле или нет, главное, чтобы на него был массовый спрос.

Вот за это вот «логично рассуждая» Олег Иванович и не мог терпеть научных писаний как на религиозные, так и на антирелигиозные темы. Его злило и обижало, что на такие сокровенные темы, как взгляд человека на мир, рассуждают в манере наблюдателя-естествоиспытателя, в стиле «хочу всё знать». Главное разве в том, существует ли Бог сам по себе и где он расположен в пространстве и во времени? Или в том месте пустота? Не в этом вопрос о Боге. И не в том, культивирует Церковь связь верующих с реальной субстанцией или с вымышленной. Злили и обижали Олега Ивановича позорная душевная узость атеистов и прискорбный душевный конформизм верующих.

2

Серафим Порфирьевич прекратил свои «заходы» после одного разговора, который они запомнили оба.

Апрельским погожим днём, не торопясь, брели они с какого-то мероприятия в сторону метро. Серафим Порфирьевич – личность неутомимой доброты – снова вернулся к старой теме:

– Олег Иванович! Я вот всё думаю, а как же жить атеисту, чем в жизни руководствоваться. Откуда брать силы для добра? Вот хотя бы и Вы. Откуда берёте Вы силы для доброго отношения к людям? И что заставляет Вас, атеиста, делать добро людям, не обольщаться злым, недобрым?

– Ой, не обижайтесь, но Ваши рассуждения напомнили мне одного из нынешних высокопоставленных мерзавцев – Альфреда Коха. Этого типа спросили, как он относится к упрёкам и обвинениям в бессовестном и наглом обогащении во времена ельцинской «прихватизации». А он зло так ответил: «А вам кто мешал?» Чувствуете подходец: мешать может только кто-то внешний. А что у человека могут быть внутренние побудители и внутренние, как теперь говорят, сдержки и противовесы, этому негодяю в голову не приходит. И у Вас, Серафим Порфирьевич, в чём-то схожая схема рассуждений. Откуда, мол, черпаете силы для доброго, что заставляет делать добро и не делать зло? Спрашиваете так, будто ненароком подсказываете признание, что силы даются извне, а заставляет и сдерживает ответственность перед кем-то, кому подотчётен. Всё гораздо сложнее, Серафим Порфирьевич. Силы черпаешь из собственных душевных запасов и подотчётен только собственной совести.

– Ну, вот видите, – оживился Серафим Порфирьевич, – Ежели признаёте душу и совесть, то откуда же они взялись – душа и совесть?

– Во всяком случае, не с неба свалились, – серьёзно и без издёвки ответил Олег Иванович. Он чувствовал, что Серафим утягивает его в дискуссию. А этого он не хотел. Поэтому свернул разговор в русло бытового примера. – Вот смотрите, Серафим Порфирьевич, насколько верующему на земле легче. Ведь слаб человек, верно? Может и ошибиться, и соблазнам поддаться, да и, не дай, конечно, бог, предать. Но верующий может покаяться и надеяться на прощение. А неверующий – не может. Может начать городить самооправдания, но совесть не обманешь, она никогда не простит. Нет внешнего контролёра – нет и внешнего защитника. Так что – вот…

Они как раз подошли к метро «Октябрьская». Замолчав, не сговариваясь, пошли в сторону Москвы-реки. Каждый по-своему думали об одном и том же. Перешли Крымский мост. И только тут Серафим Порфирьевич проронил:

– Да, трудно вам на свете…

С тех пор прежних тем о вере не заводил.

3

Душа… Вот тоже скользкая тема. Воинствующий атеист ослеплён своим тотальным отрицанием религии и всего, что оформлено религиозно. Поэтому отрицает и душу. А, спрашивается, зачем?

В представлениях Олега Ивановича о мире и о человеке в мире душа занимала одно из ключевых мест. Для него сказать «душа» было то же самое, что сказать «личность». Или почти то же самое. До конца, до тонкостей соотношение души и личности додумано не было. Олег Иванович не был философом и развёрнутых философских систем не строил. Ему достаточно было опорных моментов во взглядах на мир.

Душа для Олега Ивановича была накопленным, нарастающим жизненным итогом. Итогом отношения человека к миру, итогом переживаний, размышлений, осознанных выборов из череды реально возможных действий, поступков. Этот итог у многих, по его наблюдениям, был плачевно мал. У них Олег Иванович не признавал наличия души.

Был случай. Олег Иванович время от времени приезжал по делам к своему старому товарищу в Архангельск. А у того был вроде как духовник – священник небольшой городской церкви. С этим священником Олег Иванович был познакомлен и не раз встречался при разных мероприятиях. А в тот приезд получилось, что старый товарищ Олега Ивановича пригласил нескольких друзей в сауну. Когда уже почти все собрались, прикатил скромный «Москвич», а в нём тот самый священник с «матушкой». Тоже, оказывается, были приглашены в сауну.

Батюшка с матушкой чинно здоровались со старыми знакомыми, приближались к Олегу Ивановичу. У того мелькнуло: «Порадовать, что ли, служителя культа? Сколько там у них от Пасхи прошло? Ага, не больше месяца…»

– Христос воскресе, Алексей Михайлович! Христос воскресе! – обратился он и к попадье.

– Воистину воскресе! – просияли оба. Не ожидали такого от атеиста. Глаза лучились благодарностью.

Уже потом, в предбаннике, зашёл у них интересный разговор. Олег Иванович поинтересовался, насколько усердно прихожане посещают их храм. Матушка моментально вступила в разговор:

– А не очень-то усердно, Олег Иванович! Вы нашу церковь видели, небольшая она. А и в двунадесятые праздники хорошо, если наполовину заполнена.

– А чем сиё объяснить?

Стали рассуждать. Получалось в конечном счёте, что душа не требует. Вот тут Олег Иванович и выложил своё многолетнее наблюдение:

– Дак не у каждого душа есть, Алексей Михайлович! Я давно приглядываюсь, и у меня выходит, что из десятерых душа есть разве что у двоих-троих.

Глаза священника сверкнули. Но вот что поразило Олега Ивановича: сверкнули не осуждением, а … завистью. Ожидать такого было никак нельзя. «Батюшка» взял себя в руки и ответил весьма нейтрально:

– Вот видите, как у вас, у атеистов… А у нас – нет! Считается, что душа у каждого есть. Но бывают души добрые и злые, хорошие и плохие.

– Ну, да, ну, да! – пошёл навстречу Олег Иванович. – Просто у нас плохая душа за душу не считается.

Потом «батюшка» стал просвещать Олега Ивановича и объяснил, как правильно понимать слова, что человек создан по образу и подобию божию. Создан человек по образу бога, а жизнью и добрыми делами призван ему уподобиться. Церковные толкования Олега Ивановича интересовали мало.

Он вполне допускал и даже считал в высокой степени вероятным, что человек (люди) не развился путём эволюции, а был именно сотворён, то есть сконструирован и произведён. Как биоробот. Как у творения, у человека может быть и, видимо, есть программа его жизнедеятельности. Но идти дальше этого и представлять себе подконтрольность каждого воле творца казалось Олегу Ивановичу совершенной бессмыслицей. То есть, строго говоря, Олег Иванович был не атеист, а деист. То есть сугубый материалист.

Душа при любом раскладе оказывалась порождением общества и человека в обществе. Жизненный опыт во всех его индивидуальных и общественных ипостасях формирует душу каждого и души всех. А больше и нечему формировать. Церковь же, по убеждению Олега Ивановича, пытаясь подчинить и контролировать людей, приватизирует (воцерковляет) их души, объявляет творением Бога. Церковь была у него не в почёте, в том же ряду, где и службы госбезопасности, ангажированные средства массовой информации и иные узурпаторы человеческой свободы.

4

Странным казалось Олегу Ивановичу, что вопрос о смысле жизни считается каким-то сверхсложным вопросом. Случалось ему читать по этому вопросу Е.Н..Трубецкого и других. Каждый раз не верилось, что умные люди так долго и искренне блуждают в трёх соснах. Неужели сложно рядом с предположением, будто Бог создал человека, рассмотреть предположение, что человек создал Бога? Вот догадался же Николай Коперник рассмотреть идею, что Земля находится не в центре Вселенной и не в центре Солнечной системы. А ведь выучен был, что Земля – в центре.

Если человек создан Богом, то, действительно, неясно, для чего. И приходится придумывать божественное предназначение человечества и чуть ли не каждого человека. Работа для ума не менее грандиозная, чем в системе Птолемея. А если Бог создан человеком, то в вопросе о смысле жизни всё сходится и всё понятно.

«Всё сходится» и «всё понятно» – не значит, что всё проще простого. Это в мировоззренческой плоскости вопрос о смысле жизни для материалиста прост. Простота в том, что смысл жизни никем и ничем извне человечеству не задан. У Стругацких есть хорошая сцена: Демиург смотрит из окна на людей и ворчит, недовольный, что они слишком медленно развиваются. Им, ворчит он, непонятен даже смысл из собственной жизни, как будто это какая-то тайна «за семью замками».

А вот для каждого отдельного человека вопрос о смысле жизни – не прост. Для его осознания надо духовно (душевно) дорасти, а потом помучиться в поисках ответа.

Сугубая при этом сложность – преодолеть соблазны несамостоятельности, соблазны «послушаться» умных людей, авторитетов. И тем самым отказаться от своего права первородства, от права самому сознательно выбрать смысл жизни.

У кого есть душа, тому этот самостоятельный выбор, как правило, удаётся. Предписания, шаблоны только сбивают.

С теми, кто навязывает людям готовые решения о смысле жизни, Олег Иванович мысленно вёл лютую полемику:

«Да человек ведь является в мир на ограниченный срок. Вправе он или не вправе прожить этот срок самостоятельно? Если вправе, то не мешайте ему разобраться и определиться со смыслом своей единственной жизни. А если вы со всех сторон его давите-формируете или ему предписываете, вменяете высшее предназначение, то, получается, что не вправе».

Свободу Олег Иванович ставил превыше всего в жизни и в людях, потому считал бестактным «логично рассуждать», что человек должен и чего не должен. Не надо давать ему заданий и рекомендаций. Он вправе перемучиться смысложизненными вопросами. Иначе откуда взяться человеческому достоинству и душевной глубине?

5

Призыв уважать чувства верующих Олег Иванович давным-давно признал лукавым, неискренним.

В советское время призыв этот звучал как охранное заклинание по отношению как будто бы к отсталым гражданам. Так же звучат призывы, общаясь с инвалидом, не подавать виду, что заметили, как он физически покалечен.

В новое время православные наши граждане в большинстве своём даже и не помышляют уважать чувства неверующих. Может быть, потому, что им забыли (или не захотели) эту установку дать.

Для Олега Ивановича люди делились не на верующих и неверующих, а на достойных уважения и не достойных уважения. Блядь с крестом, садист-омоновец с крестом, наглый вымогатель-взяточник с крестом – с какой стати уважать их и их чувства? Это что же за святая такая Русь, где каждая погань с крестом?

Не уважал Олег Иванович и тех хорошо образованных людей, которые враз поведали, что всю-то свою советскую часть жизни тайно веровали, а в партии власти состояли и делали карьеру … так – нехотя, поневоле, из-под палки. Он-то насмотрелся, как они в эту партию рвались и как в ней пресмыкались.

Уважал и даже оберегал Олег Иванович чувства таких верующих, как хоть тот же Серафим Порфирьевич. Лучше сказать, уважал не сами эти чувства, а считал уважительными причины, по которым люди были верующими. Лет 10–11 от роду Олег тоже стал было верующим и на всю жизнь запомнил, почему и как это произошло.

Время было послевоенное, до крайности тяжёлое. Отец с войны не пришёл. У тёток тоже не было мужей, но те сгинули ещё до войны. Дед помер в 1942-м. Олег жил с матерью, тёткой и бабкой. Мать с тёткой работали – одна машинисткой, другая уборщицей. В войну у всех вокруг было плохо, бедно, тяжело. После войны в некоторые семьи вернулись мужчины. Там стало полегче. А в их семье – наоборот: мать тяжело и надолго заболела. Вся семья легла на тётку. Спасибо ей, что не плакалась, не психовала, а тянула, тянула, тянула…

В мальчишке к той поре образовалась душа – способность сострадать и стараться быть полезным, помогать, не обременять собой. Ничем иным он помочь семье не мог. Был счастлив, когда мать, тётка и бабка радовались его пятёркам и похвальным грамотам. Особых способностей в Олеге не было, но жгучее желание доставить им радость сделало из него отличника и не по годам организованного человечка.

Счастье рисовалось ему тогда не в виде каких-то благ и радостей для себя самого, а в виде облегчений для матери и тётки. Особенно мечталось ему, чтобы мать выздоровела и они с тёткой вышли бы замуж.

В таком вот состоянии Олег и прислушался к бабкиным молитвам. Бабушка не была истовой верующей. В церковь не ходила: далеко, дескать. Но молилась без икон и крестилась. Внука в веру не вовлекала, просто соблюдала по инерции обряд, которому обучена с детства. «Мы уж доживём по-старому, – говаривала она, – а вы живите по-новому». Олег сам расспрашивал бабушку и выучился у неё двум молитвам – «Отче наш» и «Богородица-дева, радуйся!»

Пришла к нему в душу надежда. Но надежда эта ни на чём не стояла. Олег ощущал, что эту надежду он придумал для себя сам. И вера его вскоре зачахла, не разгорелась. Верх взяла другая внутренняя тяга – опираться на собственные силы, на добрые душевные отношения с другими людьми.

В этом внутреннем выборе и до сих пор коренилось его отношение к вере и верующим. Житейские трудности, тяготы пригибают людей, точат, обмеляют души, внушают чувства слабости, бессилия, безнадёжности. И всё труднее опереться на других людей, всё более одиноким становится человек. И в доходящем до крайности одиночестве опирается на веру и надежду, не имеющие никаких под собой оснований, кроме одного – без них человеку совсем хана.

Всю жизнь, до теперешней вот старости Олегу Ивановичу тяжело было входить в храмы. Бывало, экскурсовод рассказывает об архитектуре или исторических ценностях храма, а Олег Иванович смотрит в угол слева от входа. Там молятся старухи в чёрном. Пытаются стать на негнущиеся уже колени. Это ровесницы его матери и тётки. Остались без мужей и сыновей. Без жизненной опоры. Какую опору им предложить? Не видел Олег Иванович в окружающей жизни подходящей опоры для них. Недостаточно осталось в нашем народе людей с душой и достоинством. Значит, оставалась для этих старух одна защита – иллюзия, один защитник – Господь.

Если вера помогает людям поддерживать доброе в себе, то не следует её рушить. Как говорится, за неимением лучшего.

6

Году где-то в 1990-м в московском клубе «Перестройка» одно их заседаний было посвящено проблемам возрождения общественной морали и духовности. Среди ведущих выступавших были священники Александр Мень и Глеб Якунин.

Публика в «Перестройке» собиралась в основном научная, образованная. Поэтому с большим недоумением и в штыки встретила суждения священников о том, что духовное возрождение России после тоталитарного режима может произойти не иначе, как при ведущей роли Русской Православной Церкви. Олег Иванович был среди тех, кто давал тогда отпор Александру Меню и Глебу Якунину.

Прошло с тех пор 20 лет, и прояснилась подлинная природа церкви. Ничего хорошего в её современной деятельности Олег Иванович не видел. Своё отношение к вере и к верующим навсегда отделил от своего отношения к церкви.

7

Есть такой закон природы: «Старость – не радость».

Ощутил это и Олег Иванович. Стал похварывать. В очередь выстроились недомогания, легализовались болезни.

Накануне операции, которая предстояла Олегу Ивановичу, позвонил Серафим Порфирьевич. Поговорили о делах и новостях. Затем Серафим Порфирьевич сказал:

– Олег Иванович! Вы только не падайте духом! И ещё… – он замялся. – Позвольте мне помолиться за Вас…

Олег Иванович растерялся.

– Ах, Серафим Порфирьевич, Серафим Порфирьевич! Да кто же осмелиться такое не позволить! Спасибо за доброту!

«Боже мой, – потеплело у него в сознании, – если есть такие душевные люди, то какой ещё нужен Бог? И зачем?»

Март – 18 апреля 2010. Москва