Читать книгу: «НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния», страница 2

Дмитрию Кедрину

 
«У поэтов есть такой обычай  —
В круг сходясь, оплёвывать друг друга…»
 
 
Налетели гиблой стаей птичьей,
Били с разворота и по кругу.
 
 
Вы с какой, товарищи, охотки
И какая в этом вам потреба? —
Мне хватает и моей чахотки,
Я четыре дня уже без хлеба.
 
 
Может быть, за то, что в комнатёнке
Жил с женой и дочкой в Подмосковье
И стихов издательских котомки
Вечерами правил по-воловьи?
 
 
Может быть, за то, что я в анкете
Написал, что из семьи дворянской? —
Но всего дворянского в поэте
Разве верность правде окаянской.
 
 
Может быть, за то, что в дни лихие
Не сходил с крыльца военкомата,
Чтоб отправили отцы родные
На войну хоть тыловым солдатом?
 
 
Вы зачем со всей своей силёнки
По очкам? – они возьми да брызни.
А ведь я в родной дивизионке
День и ночь хранил их больше жизни.
 
 
А теперь – вот так! – из электрички.
Не хочу, чтоб кто-то был напуган…
 
 
«У поэтов есть такой обычай  —
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга…»
 

28.09.11 г., день

Использованы строчки Дмитрия Кедрина из стихотворения «У поэтов есть такой обычай…»

Поездки в колхоз

 
Ни приветствий, ни слова о смычке,
В поле грязь, словно чёрная ночь,
Лишь парторг говорил по привычке:
«Что поделаешь, надо помочь…»
 
 
И в поклонах сутулились спины,
Словно поршни в моторах стальных.
А в сторонке – моторы-машины,
И звенели ключи возле них.
 
 
Добирали рядки на закате,
Отправлялись начальство искать,
И учётчица в синем халате
Проставляла пометки в тетрадь.
 
 
А наутро – разбитое тело,
И какой-то разлад на душе…
Боже мой, как же всё надоело!
Как поездки в печёнках уже!..
 

Проносит волны по болоту…

 
Проносит волны по болоту.
Вскипает тинистая грязь.
И уж кричит с восторгом кто-то:
«Какая качка поднялась!»
 
 
И слышишь: буря – за словами,
И видишь: за волной – волна.
А там, под этими волнами —
Всё та же вязнет тишина.
 

Отыграла в деревне гармошка…

 
Отыграла в деревне гармошка.
Стал другим деревенский народ.
Тут сейчас из любого окошка
Пугачёва с пластинки поёт.
 
 
Ну, а песен народных не слышно,
Разве в тесном, семейном кругу…
Почему так причудливо вышло,
Не один я понять не могу.
 

Раздумье

 
Значенье истинам крылатым
Мы слишком поздно придаём.
Что не додумали когда-то,
Сполна додумаем потом.
 
 
И вот за детскую наивность,
За неумелое житьё
Ведём колючее, как ливни,
Раздумье трудное своё.
 
 
Да как же так, чтоб в самой древней
Цепи звено оборвалось
И нашей матушке деревне
Стал не по силам прежний воз?
 
 
Да как же это приключилось,
Что молодёжь в родном селе,
Учась грехам, не научилась
Жить по-крестьянски на земле?
 
 
Давно пора понять нам свято
И внукам передать о том,
Что не додумаешь когда-то,
Сполна доделаешь потом.
 

14.12.83 г., день

Груз нехваток

 
И снова нежданная встреча
С тобою, столица Москва!
Опять окрыляют и лечат
И камни твои, и трава.
 
 
По улицам звонким и узким
Я снова, волнуясь, иду,
И сердце распахнуто чувствам,
Как в том, послешкольном, году.
 
 
И вновь ничего мне не надо,
Лишь только идти и смотреть
На эти резные фасады,
На эту узорную медь.
 
 
Но с чёткостью ясной рассвета
Приходит пора вспоминать,
Что надо и это, и это,
И это, и то покупать.
 
 
Семье – апельсины и мясо,
Знакомым – бельё и духи,
Учебник для третьего класса,
Известных поэтов стихи…
 
 
О, груз повседневных нехваток!
Опасней ты грузов иных,
Поскольку уж твой отпечаток
Лежит и на чувствах святых.
 
 
И я на резные фасады
Невидящим взглядом смотрю
И с горьким налётом досады
Себе самому говорю:
 
 
Наверно, в такое уж время
На свете мне жить довелось,
Что даже в лирической теме
Для критики место нашлось.
 

Молитва

 
О, Споручница грешных,
Перед Сыном явись
И за нас, неутешных,
Перед Ним помолись.
 
 
За раздоры, сомненья,
За разлад на Руси
Нам, безбожным, прощенья
У Него попроси.
 
 
За бездумье, гордыню,
За утерянный стыд,
Нас, заблудших в пустыне,
Пусть Всевышний простит.
 
 
И, живительной новью
Воскрешая сердца,
Пусть спасёт нас Любовью
Всеблагого Отца.
 
 
Перед Нежным и Грозным
Помолись горячо,
Если это не поздно,
Если можно еще…
 

Александру Твардовскому

 
Когда в колхозы толпами сгоняли
Уже во всём обманутых крестьян,
Ты в этом факте осознал едва ли
Для родины губительный изъян.
 
 
Ты верил – этим будем мы гордиться
И что победы самый верный знак
Не палец, что по сути единица,
А только пальцы, сжатые в кулак.
 
 
Но ты уже не маленькую малость
Прочувствовал, что навсегда осталось
В душе среди других святых идей —
Чтоб не по воле чьей-нибудь сжималась
Рука в кулак, а только по своей.
 
 
И вот в «Стране Муравии» мы видим,
Как по одной из тысячи дорог,
На власти большевистские в обиде,
В своей телеге едет Моргунок.
 
 
Россия! Жаром залитые дали!
Но вот, всё тем же солнышком палим,
На вороном коне товарищ Сталин,
Нежданно возникает перед ним.
 
 
Куда, мол, путь? Какая дума в сердце?
А взгляд и впрямь отточено-стальной.
И видит Моргунок – не отвертеться.
«Не буду врать тебе, отец родной.
 
 
Мне так хотелось к сорока годишкам
Построить на отшибе хуторок.
Не для того, чтоб кланять горб излишкам,
А чтоб во всём – как мне подскажет Бог.
 
 
Но тут такая буча заварилась,
Что и отшиба нынче не найдёшь.
Немало мне с лошадкой исходилось,
И всё коммуния – одно и то ж!
 
 
И ты, отец наш, дай ответ,
Чтоб люди зря не спорили:
Конец предвидится, ай нет
Всей этой суетории?
 
 
И жизнь – на слом,
И всё на слом —
Под корень, подчистую.
А что к хорошему идём,
Так я не протестую.
 
 
Лишь об одном я, Моргунок,
Прошу, товарищ Сталин,
Чтоб и меня и хуторок
Покамест что – оставить.
 
 
И объявить: мол, так и так,
Чтоб зря не обижали;
Оставлен, мол, такой чудак
Один во всей державе…»
 
 
Покуда неудачник-хуторянин
Перед отцом державным речь держал,
Куда-то неожиданно упрянул
Отец земель, народов и держав.
 
 
И хоть поэма дальше повествует —
Пристать к коммуне должен Моргунок,
Но сердце понимает, сердце чует,
Не мог он к сатане пристать, не мог.
 
 
Он разделил печальную дорогу
С твоим отцом и с матерью твоей,
Да и с твоей, – когда судили строго
Тебя, поры советской соловей.
 
 
Как исступлённо активисты вуза
Тебя винили, подкулачный брат,
Во всех грехах Советского Союза,
В чём ты, конечно, не был виноват.
 
 
Но как потом могуществом поэта
Всё тем же Моргунком на взлёте сил
Ты гневному отрепью отомстил —
И Сталинскую премию за это
Как бы на зло неправде получил.
 
 
Но и потом, над сталинскою кривдой
Уже с великой мудростью смеясь,
В поэме ядовитой и нехитрой
Своих гонителей ты бросил в грязь.
 
 
Они из комсомольских пиджачишек,
Мечтая о свершениях больших,
Повырастали до высоких шишек
В костюмах элегантных а ла шик.
 
 
И уж не в комсомольские играя,
А в игры коммунистов всей земли,
Они заместо сказочного рая
Страну к могильной жизни привели.
 
 
В этом царстве-государстве
Всё на лжи и на коварстве,
И, как в жарком далеке,
Всё у власти в кулаке.
 
 
Но как Сталин не старался —
В матерь этак, в матерь так! —
В кулаке, видать, остался
Уничтоженный кулак.
 
 
Тёркин – «дальше тянет нить,
Развивая тему:
– Ну, хотя бы сократить
Данную Систему?
 
 
Поубавить бы чуток,
Без беды при этом…
– Ничего нельзя, дружок,
Пробовали. Где там!
 
 
Кадры наши, не забудь,
Хоть они лишь тени,
Кадры заняты отнюдь
Не в одной Системе.
 
 
Тут к вопросу подойти —
Штука не простая:
Кто в Системе,
Кто в Сети —
Тоже Сеть густая.
 
 
Да помимо той Сети,
В целом необъятной,
Сколько в Органах – сочти!
– В Органах – понятно.
 
 
– Да по всяческим Столам
Список бесконечный,
В Комитете по делам
Перестройки Вечной…
 
 
Ну-ка, вдумайся, солдат,
Да прикинь попробуй:
Чтоб убавить этот штат —
Нужен штат особый.
 
 
Невозможно упредить,
Где начёт, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…»
 
 
Пока ещё ты сталинским диктатом
Провалы нашей жизни объяснял,
Но был святым, ну а точнее – свя́тым,
Кого отец учителем считал.
 
 
Тебе казалось, если б только встал он
Над мешаниной злых и добрых дел,
То сразу бы во всём, в большом и малом,
Все до одной ошибки разглядел.
 
 
И в тот же миг, склонившись над штурвалом,
Друзьям на радость и на зло врагам,
Повёл страну по яростным отвалам
К совсем другим, счастливым берегам.
 
 
Ещё не знал ты о письме, в котором
Добряк Ильич советы призывал
Пройтись расстрелом по церковным сворам,
Чтобы народ от веры враз отстал.
 
 
И ужас, если б он из мавзолея
Однажды вышел и глаза открыл —
Террор, еще опаснее и злее,
Российские просторы б затопил.
 
 
Ты этого не знал ещё, однако
С любой неправдой шёл открыто в бой.
Неясно было, чем грозила драка,
Да Истина была перед тобой:
 
 
«Спроста иные затвердили,
Что будто нам про чёрный день
Не ко двору все эти были,
На нас кидающие тень.
 
 
Но всё, что было, не забыто,
Не шито-крыто на миру.
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!»
 

10.12.15 г.,

Святки

Использованы выдержки из поэм Твардовского «Страна Муравия», «Тёркин на том свете», «По праву памяти»

Ненужный разговор

Мне только раз обидно стало…

 
Мне только раз обидно стало,
Что нет в запасе ни рубля…
Тогда в больнице ты лежала.
Был день рожденья у тебя.
 
 
И как на зло цветов на рынке
Я отыскать никак не мог.
Вдруг – гладиолусы в корзинке,
Почти десятка – за цветок.
 
 
Вот взять бы все! Чтоб выше шапки,
Чтоб шёл к тебе не налегке,
Да не купить цветов охапку,
Когда негусто в кошельке…
 
 
А ты одна в большой палате,
Вдоль тела слабая рука,
И не совсем, наверно, кстати
Три целлофановых цветка.
 
 
Ты улыбнулась. Задрожали
Твои ресницы. Боль сильней.
И так беспомощно лежали
Цветы на тумбочке твоей.
 

Встреча

 
Когда-то мы учились вместе,
Сидели за одним столом,
Одни и те же пели песни,
Делились хлебом и вином.
 
 
И вот у сцены, меж рядами,
Мы с ним стоим и смотрим в пол —
В том зале, где беседу с нами
Как член обкома он провёл.
 
 
«Ну что, не очень вам наскучил?» —
«Да нет, нормально, по уму». —
«Возьми-ка вот на всякий случай
Визитку с адресом». – «Возьму».
 
 
«Что слышно нового о наших?» —
«Представь, не вижу никого». —
«А мне пришло письмо от Паши,
Совета просит моего…»
 
 
«А что?» – «Да сына взять в солдаты
Должны…» – И мы опять молчим,
Как будто в чём-то виноваты
Друг перед дружкою мы с ним.
 
 
Как будто связываем нитку…
«Ну ладно. Чао. Побегу.
Я, впрочем, дал тебе визитку.
Звони. Чем надо – помогу…»
 

Мечтаешь день и ночь о чуде…

 
Мечтаешь день и ночь о чуде,
Шуткуешь всё – так вот тебе:
Сосед, что справа рыбу удит —
Майор, работник КГБ.
 
 
В гражданском он:
трико, кроссовки,
Вполне демократичный вид.
И от поклёвки до поклёвки
Всё говорит и говорит.
 
 
«Чуть что – заваривают кашу.
Недавно – с площади звонок:
Мол, крикуны руками машут.
Подъехали – и в «воронок»!
 
 
Кататься любишь, лезешь в бучу,
Люби и саночки возить…
Мы их, крикливых-то, научим,
Как демократию любить…»
 
 
И он усы рукою крутит,
И острый взгляд его горит.
И не поймёшь, не то он шутит,
Не то он правду говорит.
 

Аргумент

 
Драчуном я не был,
Но, однако,
По причинам сложным и простым
Не однажды попадал я в драку
И учён был кулаком крутым.
 
 
Правда, делал выводы едва ли,
Вновь случался повод на беду…
Драки никогда не примиряли,
Драки только множили вражду.
 
 
И сейчас, когда те дни остыли,
Всё-таки хотел бы я узнать:
Что же меж собою мы делили?
Что пытались миру доказать?
 
 
Ведь сейчас об этом знает всякий:
Даже в самый кризисный момент
Вряд ли правоту докажешь дракой,
Тут покрепче нужен аргумент.
 

Вот и мать у меня отгостила…

 
Вот и мать у меня отгостила.
Скрылся поезд, прощально звеня.
И вся воля моя и вся сила
Как-то враз покидают меня.
 
 
И лишь в сердце, как птицы, ютятся
Промелькнувшие чувства, слова…
Вот сидим мы. Давно за двенадцать.
Но ясна и свежа голова.
 
 
– Уж, поди, на подходе и книжка?
Ты писал, что закончил её…
– С книжкой, мама,
не то чтобы слишком… —
Я скрываю смущенье своё.
 
 
– А уж мы её ждали да ждали.
Почитать собирались с отцом.
Да, видать, не житьё без печали…
– А печаль ты запей-ка винцом.
 
 
– А и вправду! – долитую рюмку
Мать, прищурившись, пить не спешит,
И смеётся, и сонному внуку
Шевелюру рукой ворошит.
 
 
– А уж мы накатались с Дениской!
Как помчимся, аж сердце замрёт.
Высоко ты живёшь или низко,
А кабинка как раз довезёт… —
 
 
И, лицо по-старушьи наморщив,
Мать молчит, и туманится взгляд.
– Это что же, вот так вот вахтёрши
Целый день под лифтом и сидят? —
 
 
Я смеюсь. Я про лифт объясняю,
И уже улыбается мать:
– То-то я удивляюсь, чудная,
Что нигде никого не видать… —
 
 
А потом, после крепкого чая,
Мать стоит у ночного окна,
И, должно быть, по дому скучает,
Хоть гостит ровно сутки она.
 
 
Освещённые отблеском лунным,
Там, внизу, с обжитой вышины
Городские цветочные клумбы
Хорошо ей, наверно, видны.
 
 
Потому и теплеет во взгляде
И спокойнее сердцу в груди:
– А соседи-то наши в ограде
Насадили цветов – не пройти!
 
 
Да и чем заниматься на свете?
Старики ведь. Силёнок уж нет.
Березуцкой, молодке-то, Свете,
А и той пятьдесят уже лет.
 
 
Всё стареем, сынок, всё стареем.
Так, глядишь, насовсем и уйдём,
И в свой час лебедой да кипреем
К вам на землю из тьмы прорастём… —
 
 
Сквозь озноб нелегко улыбаться,
Только всё же спешу я сказать,
Что задача, чтоб книжки дождаться,
Ну, а там до второй подождать.
 
 
Но слабеют и воля, и силы,
И шугой на реке
стынет кровь…
 
 
Вот и мать у меня отгостила.
Доведётся ли встретиться вновь?
 

Ненужный разговор

Соваться пришёл?

А. ПЛАТОНОВ. «Котлован»

 
Он отвык от таких разговоров —
Ни стакана с водой, ни листков,
Ни трибуны по грудь,
за которой
Словно пропасть до первых рядов.
 
 
Там, за пропастью, —
смутно, невнятно,
Как порою бывает в кино,
Скучных лиц молчаливые пятна
Расплывались в большое пятно.
 
 
И тревожиться было не нужно,
Что основа доклада стара —
Там, за пропастью, хлопали дружно,
С той же громкостью, что и вчера…
 
 
Тут же, в цехе, без явной причины,
Словно с ясного неба гроза,
И суровые чьи-то морщины,
И колючие чьи-то глаза.
 
 
И не ладятся что-то вопросы,
И ответы на них невпопад,
И усмешка, скользнувшая косо:
Мол, не больно-то встрече ты рад…
 
 
И, закончив беседу, из цеха
Он поспешно к машине идёт.
И мучительней каторги ехать
На другой многолюдный завод.
 

Наше общее время уходит…

Отцу и матери

 
Наше общее время уходит,
Как сквозь сети уходит вода.
Я ещё не состарился, вроде,
Но уже постарел навсегда.
 
 
Мне смеяться пока ещё в радость,
Но печаль растворилась в крови.
Это ваша нежданная старость
Опустилась на плечи мои.
 
 
И, шагая дорогою дальней
По осенним пожухлым полям,
Это вашей улыбкой прощальной
Улыбаюсь я прожитым дням.
 
 
И тревожная мысль, словно бремя,
Как под сердцем ножа лезвиё —
Что пройдёт наше общее время,
А за общим пройдёт и моё.
 
 
Может, это и мудро, и просто,
И чего уж поделаешь тут,
Только сердце сжимается остро
В быстротечном потоке минут…
 

В чужом застолье

 
Жадно пьёт он дешёвое зелье,
И беседа его весела,
Но минута – и снова похмелье,
И он мрачно сидит у стола.
 
 
И, слезу уронив на рубашку,
Говорит, заикаясь спьяна,
Что живёт он – душа нараспашку,
А душа – никому не нужна.
 
 
Что поэтому, может, и спился
И пришёл на случайный порог.
Если к худшему мир изменился,
Как же добрым остаться он мог?
 
 
Ведь поэзия – высшая проба,
Это совесть эпохи и страх…
И какая-то дикая злоба
Вдруг блеснёт в помутневших глазах.
 
 
И стакан, тёмным зельем налитый,
Он поспешно к губам поднесёт
И, как будто опилом набитый,
Головою на стол упадёт.
 
 
И смотрю я, сомненьями мучась,
Как он спит, отрешённо дыша…
Вот ещё одна горькая участь,
Потерявшая веру душа…
 

Зов родства

 
Когда мы были помоложе
И жили в местности одной,
У тёти Ани с дядей Гошей
Мы собирались в выходной.
 
 
А в свой черёд – у дяди Коли
И так, подряд, у всей родни
Шумело весело застолье,
Горели за́ полночь огни.
 
 
Сначала как бы для отваги
Под приглушённый смех и гам
Тяжёлый ковш шипучей браги
Ходил, боченясь, по рукам.
 
 
Потом в стаканы водку лили
И рыбный резали пирог,
И впрок хозяюшку хвалили,
И ели вновь, и пили в срок.
 
 
И дядя Митя сыпал штучки,
Чем не забудется вовек:
Мол, Сонька – золотая ручка,
А Лёнька – Божий человек.
 
 
Но шла гулянка к середине,
И вот в нахлынувшей тоске
Мы пели песни о рябине
И замерзавшем ямщике.
 
 
И, в чью-то долю проникая,
Мы пели с болью в голосах,
Как брёл степями Забайкалья
Бродяга с ношей на плечах.
 
 
И вдруг врывалась в грусть тальянка,
И выходил смельчак к крыльцу,
И захмелевшая гулянка
С притопом двигалась к концу.
 
 
Ах, как плясала тетя Аня!
Как дед Андрей присядкой шёл!
Как всплески водки
из стакана
Фонтаном брызгали
на стол!
 
 
Как всё качалось и летело!
И, – милая родня моя, —
Кому какое было дело
До зимней вьюги бытия!
 
 
Мы расходились под гармошку,
И долго-долго нам вослед
Из полуночного окошка
Горел и лился ровный свет…
 
 
Теперь и чаще, и нежданней
Доходят вести до меня,
Что к дяде Гоше с тётей Аней
Всё реже сходится родня.
 
 
Одних уж нет на белом свете,
Другие слишком далеко…
Неужто так и наши дети
От нас разъедутся легко?
 
 
И приносить им будут вести
В конвертах грустные слова?
И соберёт ли всех нас вместе
Полузабытый зов родства?
 

Сквозь ветер декабрьский, хмельной…

«Груз – 200»

1

 
Сквозь ветер декабрьский, хмельной,
Рок, песни —
Натужно гудит над страной
«Груз-200».
 

2

 
С небес безголосо вопят
О мести
Застылые трупы ребят —
«Груз-200».
 

3

 
Кошмары афганских потерь
Воскресли.
«Тюльпанами» звали. Теперь:
«Груз-200».
 

4

 
В беспамятстве мать голосит
В предместье.
Застрелен чеченцами сын.
«Груз-200».
 

5

 
Застрелены мать и отец
С ним вместе.
Безжалостны цинк и свинец.
«Груз-200».
 

6

 
Жених никогда не придёт
К невесте.
Невеста винтовку берёт.
«Груз-200».
 

7

 
Руины – последний редут,
Как в Бресте…
И беженцев толпы бредут.
«Груз-200».
 

8

 
Но цепко попутал уже
Гнев, бес ли
Сатрапов, кому по душе
«Груз-200».
 

9

 
Им грезится Новый Союз,
Хоть тресни,
И груз им, понятно, не в груз —
«Груз-200».
 

10

 
Забудем ли о палачах?
О чести?
На веки у нас на плечах —
«Груз-200».
 

Я плачу от бессилья…

 
Я плачу от бессилья.
Война, опять война.
Ах, мать моя Россия,
Кровавая страна…
 

8 декабря 1994 года, первые гробы из Чечни

Ни за что на свете не пойму я…

 
Ни за что на свете не пойму я,
Хоть пробьюсь над этим целый век,
Как разбойно на судьбу чужую
Поднимает руку человек.
 
 
Не пойму, какой метелью лютой
Зло во тьме души его поёт.
Кто ему в жестокую минуту
Право на бесчувствие даёт.
 
 
Почему ни разу в миг ненастья
Сумрак дум его не обожгло, —
Что страшнее в мире нет несчастья,
Если человеком правит зло.
 
 
Что одна единственная вера,
Стоящая смысла бытия —
Не убить ни птицу и ни зверя,
Не ступить ногой на муравья…
 

Сергею Есенину

Прочитал я первый том стихов Есенина и чуть не взвыл от горя, от злости. Какой чистый и какой русский поэт.

Максим Горький

 
Разошлись запоздалые гости.
Отогнав нетерпения дрожь,
На диван возле шляпы и трости
Ты садишься и гранки берёшь.
 
 
Невесёлое счастье поэта
Душу, будь ты хорош или плох,
В книжки вкладывать. Новая, эта —
Первый том из намеченных трёх.
 
 
Но какою щемящею силой
Типографские дышат листы! —
Не забытою родиной милой,
Где в тоске и дома и кресты.
 
 
Роковыми годами скитаний,
Где, взрослея, вскипала душа
Против бритвенных жизненных граней,
Каждый шаг свой в крови верша.
 
 
Сердце ныло, звенело, страдало,
Но ему не знаком был страх.
Где жестоких прозрений начало?
Может, в этих давнишних строках?
 
 
«Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
 
 
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь разбитый рот:
– Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт»…
 
 
Но в далёком незрелом начале
И сегодняшний брезжил день —
Во вселенской смертельной печали,
Божий свет превращающей в тень.
 
 
“Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа”…
 
 
Били больно, расчётливо, гнусно:
«Что ж ты всё о себе да себе?
Напиши – вот сегодня искусство! —
О российской свободной судьбе.
 
 
За отжившей свой век деревней
Ты не видишь, как новый век
Вызревает надёжней, чем кремний,
Чтоб свободой дышал человек».
 
 
Но и взглядом ты видел и сердцем
Сквозь густую словесную тьму,
Что свободы скрипучая дверца
Открывает дорогу в тюрьму.
 
 
Открывает дорогу в забвенье,
Открывает дорогу в ничто.
Кто из русских такое смиренье
В сердце впустит? Смирится кто?
 
 
И в кремлёвскую волчью стаю,
Как великий российский пророк,
Ты швыряешь «Страну негодяев»,
Главарей посшибавшую с ног.
 
 
Гэпэушники в пене и в мыле.
Всё настойчивей, всё смелей
Намекали, пугали, просили:
«Извинись перед ними, Сергей!»
 
 
Мол, одними лишь чувствами дышишь,
И от этого скользкая жизнь.
А по пьянке чего не напишешь.
Извинись, дорогой, извинись!
 
 
Но обман ты ухватывал чутко
И бросал им шутя, на бегу:
«Я ведь всё-таки Божья дудка.
Ничего изменить не могу».
 
 
И тогда тебе так сказали:
«Сам к себе ты излишне строг.
Этот год проживёшь едва ли,
Подводи, дорогуша, итог».
 
 
Эх ты, жизнь! Ты и вправду приснилась!
И отлит уж для сердца свинец,
И сидишь ты, без права на милость,
Самый лучший российский поэт.
 
 
До последней решающей драки,
Где ударят сильней, чем под вдох,
Надо выправить свежие гранки
Первой книжки из плановых трёх.
 
 
Пусть твой взгляд уже не увидит
Этой книжки, ведь дело не в том,
Но есенинский все-таки выйдет
Хоть один, но классический том! —
 
 
Вдруг разбил тишину «Англетера»
Ключ, упав из двери на паркет.
Вот те раз! – воровская манера?
Но не вор там, не вор там там, нет.
 
 
Дверь пинком хулиганским открылась.
Гэпэушники – хуже, чем тать.
«Всё б ты, божья свистулька, трудилась.
Но пора уж и совесть знать!»
 
 
И врастяг рукояткой нагана
В переносье ударил главарь.
И вскипела смертельная рана.
Вкус железа во рту, как встарь.
 
 
И уже прошептал ты не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«– Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт».
 
 
Процитированы строфы
из стихотворения Есенина
«Всё живое особой метой…»