Читать книгу: «Количество жизни. Дневник очевидца», страница 2

2. Прощай, физика!

Через год Егор защитил диплом и был официально принят в штат Курчатовского института. Игорь Сергеевич Слесарев, его научный руководитель по преддипломной практике, прочил Дивееву место в аспирантуре. Казалось, успешное будущее молодого учёного неотвратимо, как утренний восход солнца. И никто из друзей и сослуживцев не догадывался о том, что имидж талантливого физика давно стал той потёмкинской деревней, за которой Гоша скрывал новый трепетный интерес к жизни.

Мама снисходительно журила сына за поздние возвращения домой. Она всё более примечала увлечение Егора рисованием, но рассуждала так: «У человека должно быть хобби. Пусть Егорушка порисует, авось само и пройдёт».

Один раз Гоша попробовал поделиться с матерью сомнениями. «Мам, может, мне бросить физику и пойти в художники?» – как бы невзначай спросил он за ужином. Мама обмерла, отставила тарелку и ответила: «Я тогда, наверное, умру». Гоша постарался обратить в шутку свой неловкий вопрос. Мама даже улыбнулась. Очень кстати задымился в духовке пригоревший пирог. Мама бросилась пирог спасать, и неприятный разговор оборвался сам собой. С того дня сын подобных разговоров не заводил, а на вопросы мамы отвечал: всё хорошо, в Курчатнике им довольны.

Женщина на время успокаивалась и, опасаясь размолвки (не дай бог!), старалась не замечать, как всё более меняется её сын.

Ночи напролёт штудируя рисунок, Гоша стал регулярно опаздывать на работу. Но и это полбеды. Пару часов помелькав в лаборатории (засветив присутствие), он под первым благовидным предлогом исчезал в проходной и бежал в изостудию.

Так прошла зима. Всё разрешилось по-весеннему, само собой. Руководитель изостудии, которую исправно посещал Гоша, добряк и первостатейный график-офортист Щелконогов Борис Андреевич, без труда разгадал тайные намерения своего усердного ученика.

Понимая, что творческую личность во многом делает среда обитания, он предложил Гоше вакансию шлифовщика литографских камней в старейшей в Москве литографской студии на Масловке.

Надо сказать, этому предложению предшествовали долгие раздумья маститого художника. Имеет ли он право тревожить налаженное благополучие молодого учёного? Что, если увлечение рисованием окажется для Егора лишь временным хобби? Ведь так легко сломать прутик, ещё не превратившийся в крепкий ствол дерева.

Однако упорство, с которым Егор вгрызался в плоть изобразительного дела, склонило осторожное суждение Бориса Андреевича к решению: «Пусть попробует».

За день до объявления Егору о вакансии шлифовщика Борис Андреевич здорово напился. «Может, зря я это задумал? – повторял он, принимая на грудь очередную порцию армянского коньяка. – Да, Егорка сильный, способный, даже очень способный, но он не однолюб. Сейчас он любит художество и решил стать художником. И ведь станет, этакий самозванец! И в Союз художников вступит, и уважать себя заставит! Но вот ведь какое дело. Художество для Егора – это лишь способ извлечения прелести, не более. Такие могут жить и без живописи. Начитаются Ван Гога, и чудятся им первородные смыслы! А Винсент-то, отними у него краски, на второй день или с ума сойдёт, или застрелится. Егор не таков. Потоскует с недельку, а потом выдумает себе новую творилку для души – с него станется. Музыкой займётся или стихи писать начнёт – ему же всё по плечу! Вот ведь какое дело!..» – рассуждал мудрый Андреич, подливая коньячок.

Учитель понимал, что здорово рискует, причём не своей жизнью, а чужой. Именно это обстоятельство мучило его до физической боли в груди. Но потерять ученика он не решился и на другой день рассказал Егору про литографскую студию. Закончил Борис Андреевич словами:

«Помни, Егор, поломать жизнь легко. Я знаю, через пять-шесть лет ты действительно станешь художником. Но парадокс в том, что художество никогда не станет главным смыслом твоей жизни, потому что художество глубже, чем ты, а ты шире, чем художество. Хорошенько подумай над моими словами. Ведь я предлагаю тебе, как написано в одной умной книге, „не мир, но меч“. Лезвие меча – штука обоюдоострая».

Читатель наверняка усмехнётся: «Ну что хорошего в шлифовке литографских камней? Работа тяжёлая, грязная, однообразная, низкооплачиваемая… О чём, собственно, речь?

Да, всё так, но есть одно «но». Литографская студия на Масловке – это творческая цитадель московской графической элиты. Лучшего места для того, чтобы отредактировать собственную линию жизни маркером высокого искусства, не придумать. И понятное дело, упускать такой шанс Гоша не стал. Подобно Ван Гогу он был готов заплатить любую цену из кошелька судьбы за возможность жить и трудиться в среде художников.

То, что он, молодой учёный с высшим образованием, перспективой и зарплатой сто пятьдесят рублей, переходит в разряд рабочих с окладом в девяносто рэ, Гошу не смущало совершенно. Его беспокоило другое. Как объявить об этом маме и как объяснить своё решение шефу, отеческим расположением которого Гоша трогательно дорожил.

Разговор со Слесаревым состоялся на следующий день. Игорь Сергеевич долго, внимательно разглядывал Гошу и потом сказал: «Второй раз начинать жизнь непросто, и не каждый на это может решиться. Ну да, Бог тебе судья, ступай и докажи, что ты прав».

Маме он решил пока ничего не говорить, да и что говорить, физику бросил, а художество сложится ли? Одно Гоша знал твёрдо – он поступает правильно.

Порой трудно объяснить другим то, что тебе самому кажется очевидным. Будто твоё сознание попало в вихрь основного закона философии! Как растолковать им (другим), наблюдавшим за тобой со стороны, что в самом тебе уже случилась волшебная перемена. И ты полон не прежним количеством «жизненного сырца», а новым качеством жизни!

Заговори Борис Андреевич о смене профессии пару лет назад, Егор покачал бы головой и наверняка не согласился. Но два года ежедневного рисования и раздумий об искусстве не прошли даром. В Гошином самосознании накопилось художество. Оно переполнило полушария ума и, разрушив привычный мир, вырвалось наружу. Предложи ему работу санитара в морге, чтобы иметь возможность по ночам тайно препарировать трупы и изучать анатомию, как это делал великий Микеланджело, он согласился бы и на это.

3. Ни слова упрёка

В литографской студии Гоша перезнакомился со всеми выдающимися московскими графиками того времени. Умница, верный советчик и отменный рисовальщик Александр Ливанов, весёлый, хмельной, невероятно талантливый художник книги Виктор Дувидов, элегантный, с неизменной бабочкой под подбородком, дивный график Вячеслав Павлов… Сердце Гошино замирало, созерцая великолепие литографской компании.

Печалило нашего героя лишь одно – отсутствие времени. С утра и до самого вечера он ворочал тяжёлые литографские камни и шлифовал протравленные коллоидным раствором рисунки. Работа не из лёгких! А после смены бежал в изостудию, рисовал, писал обнажёнку. Возвращался домой за полночь и бесстыдно врал встревоженной матери о том, что хорошо поработал в институтской библиотеке. Но…

«Шила в мешке не утаить», – так говорят мудрецы, по молодости лет пытавшиеся обмануть самих себя. Единственным человеком, кто знал о похождениях Гоши, была Ленка. Она клятвенно обещала никому ничего не рассказывать и практически полностью сдержала страшную клятву, открыв Гошину тайну только своим родителям.

Родители Лены видели в преуспевающем молодом физике хорошую партию для своей дочери. Узнав правду, они были весьма огорчены. Отец, желая поделиться обидой (прескверная черта характера, говорящая о внутренней слабости), позвонил… Гошиной маме и, не мудрствуя и даже не подбирая слов утешения, выложил всё, как есть:

– Галина Георгиевна, дорогая, а вы знаете, что ваш Егор бросил Курчатовский институт, ушёл в какие-то разнорабочие? Нам Леночка рассказала. Мы с Людмилой так огорчены!

Это был удар. Отец звонил при дочери. Ленка рыдала, висла на руке отца, пытаясь отобрать трубку. Она поняла, что натворила непоправимое, но было поздно.

Когда Гоша, как всегда, к полуночи вернулся домой, он застал маму неподвижно лежащей на диване почти без признаков жизни. Слава Богу, в тот раз всё обошлось. «Скорая» приехала быстро. Маму откачали.

Лена с неделю «валялась у Гоши в ногах», вымаливая прощение за поступок отца. И, так как мама шла на поправку, Гоша повеселел, обнял свою Ленку и примирительно поцеловал её в щёчку.

Прошло две недели со дня приступа. Ни Гоша, ни мама не поднимали в разговорах тему новой работы. Сын старался во всём быть любящим и предупредительным. Мать оказывала сыну знаки материнского внимания и тепла. Но разговор назревал.

Как-то вечером Галина Георгиевна сказала:

– Сынок, поговори со мной.

– О чём, мама?

– Расскажи мне, кто ты теперь. Я постараюсь понять тебя.

Кровь ударила Гоше в голову. Он готовился к этому разговору, но чтобы так, вдруг…

Помолчав, он ответил:

– Мама, я очень виноват перед тобой. Я начал строить новую жизнь, а тебя с собой не позвал. Наверное, трудно меня понять. Порой я сам себя не понимаю. Знаю, что прав, что поступаю единственно верно, но это моя правда, она может не стать твоею. Прости, мама. «Благая ложь во спасение» не получилась.

– Ты говоришь мудро, это знак для меня, что ты не безрассуден, – задумчиво произнесла мама, – я положила жизнь на то, чтобы вырастить тебя и выучить. Не скрою, ты лишил меня ожидаемой радости. Выходит, я, как и ты, начинаю жизнь сначала, но сил моих прежних уже нет. Я теперь не помощница, а скорее обуза тебе. Так-то, сынок.

Гоша обнял мать. Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Наконец, мама очнулась и, гладя Гошины вихры, тихо шепнула:

– Поступай, как знаешь, сынок. Я с тобой.

4. Житейские перестановки

Говорят, матросов-новобранцев учат плавать одним простым способом: их бросают за борт корабля в пенистые круговороты морской волны и командуют: «Плыви!». Иногда море штормит, и ритуал посвящения в «начальную мореходку» приобретает пасторально-трагический оттенок.

Что-то подобное выпало на долю Егора, когда он (заметьте, добровольно!) прыгнул с ухоженного круизного лайнера «Академик И. В. Курчатов» в маленькую грязную комнатёнку для шлифовки пудовых литографских камней.

Художники – люди интересные, но разные. И есть среди них не только милые Ливаны и Дувиды, но и всякая талантливо-спесивая сволочь, которая не упустит случая показать своё «творческое» превосходство над собратьями по труду.

Ох, как зачесались однажды у Гоши кулаки на одного такого чистоплюя! Сдержался. И правильно сделал. «Начинай исправлять мир с себя», – припомнил Гоша любимую бабушкину фразу. А Саша Ливанов, оказавшийся свидетелем стычки, подошёл к Егору со словами: «Запоминай: вы можете меня унизить, убить, надругаться над моим телом, но вы не можете причинить мне зла». И отошёл, полагая, что мудрость невозможно объяснить иначе, как услышать сердцем. Гоша услышал.

В один из вечеров литографская гуляла. Праздновали приём в Союз художников шестерых выпускников Суриковки. Кто-то принёс гитару. Выпили, заговорили об искусстве, ещё выпили, гитара пошла по кругу, дошла до Гоши. Поднастроив пару струн, он запел. Шумная компания притихла при первых же аккордах. Высокий потолок студии отражал гармонические переливы мягкого и глубокого голоса. Песня закончилась. С минуту в студии царило немое оцепенение. Потом все разом захлопали, закричали, бросились к Егору: «Старик, спой ещё!»

Перебирая события прошлых лет, автор почему-то не сообщил об одной весьма важной детали – склонности своего героя к песенному творчеству. Ещё в студенческие годы Гоша трогал сердца товарищей исполнением песен, записанных, как он «скромно» сообщал, «под диктовку Бога». Постепенно авторская песня, возникшая как некая забава молодости, превратилась в серьёзное творческое увлечение и стала спутницей всех его житейских похождений.

«И лишь гитара песню лет поёт вослед побед и бед!» – любил повторять Егор, отвечая на вопросы благодарных слушателей. В сочинении песен и коротких музыкальных баллад Гоша находил утешение переполнявшим его нереализованным и мятущимся силам, а в публичном исполнении песен со сцены или в кругу друзей – возможность «социально скомпенсировать» свою трепетную любовь к одиночеству.

* * *

Квартира, в которой Гоша жил вдвоём с мамой, представляла собой нормальную советскую трёхкомнатную «барахолку» с сервантом, книжным шкафом, стареньким пианино и т. д. Однако вскоре всё изменилось. Прихожая, заваленная подрамниками, старыми мольбертами, разбитыми в хлам этюдниками, уже не справлялась со своей основной функцией – встречать и провожать обитателей жилища.

Мама вздыхала, глядя на Гошину свалку, но молчала и даже с некоторым интересом отслеживала стремительные изменения их квартирного быта.

У Гоши была хорошая мама. Она полностью подчинила себя интересам сына. И сын это понимал. Одну комнату он полностью освободил от мебели. В центре стоял скульптурный станок, а в углу – вращающийся подиум для натуры. К Гоше приходили товарищи, рисовали углём, писали акварелью, маслом. Паркет был застелен оргалитом, и мама втайне надеялась, что когда-нибудь сын обзаведётся отдельной художественной мастерской, и тогда она вскроет оргалит и снова увидит любимый паркет, который выложил много лет назад собственноручно её отец, дед Егора.

* * *

– Мама, я поступил!

Гоша вбежал в квартиру и бросился к матери в объятья, попутно опрокинув в прихожей коробки с книгами по искусству.

Кстати, о книгах. На днях он получил огромную кипу книг в подарок от милой женщины, библиотекаря знаменитой библиотеки МОСХа. Зоя Михайловна сопроводила дар печальным напутствием: «Бери, Егорушка, тебе пригодится. Нас больше нет…»

Исподволь наступали новые времена. Рушились отстоявшие полвека советские структуры. Незнакомое коммерческое вещество проникало в щели ветхих профессиональных построек и заполняло их внутреннее пространство. Так вода заполняет трюмы тонущего корабля, и огромный «Титаник» медленно исчезает в тёмной пучине времени.

– Мама, теперь я буду настоящим художником! – распевал на все лады Егор, пританцовывая перед матерью. Он напоминал библейского Давида, который не побоялся выйти на бой с великаном Голиафом. И тот же самый Давид по имени Гоша страдал комплексом неполноценности перед всяким художником, имевшим профессиональное образование.

Он читал и перечитывал письма Ван Гога. Однако при равенстве, так сказать, огненного начала, Егор отличался от собрата по творчеству застенчивостью, которая рождала гадкую неуверенность в собственных силах.

Теперь же, став студентом художественного института, через пять лет он защитит диплом и будет… настоящим художником! Гоша не знал, да и не мог знать, что судьба уже приготовила ему иное чередование событий.

5. Первая встреча

Как-то вечером Гоша раньше обычного возвращался домой и приметил среди сугробов заснеженного палисадника свет в небольшом полуподвальном окошке. Справа от окошка посверкивала крашенная в рыжий сурик дверь чёрного хода. В холодном свете уличных фонарей сурик походил на изысканный розовато-сиреневый тиоиндиго². Над чёрным входом была прибита скромная вывеска «Детская студия рисунка и скульптуры».

Гоше стало любопытно. Он приоткрыл дверь и увидел крутую уходящую вниз лестницу. Несмотря на полуподвальную обстановку, лестничный марш казался весьма ухоженным и явно не походил на спуск в царство угрюмой подвальной сантехники. «Неудобно как-то, – подумал Гоша, едва переступив порог, – впрочем…» Он ощутил внутренний призыв к действию, улыбнулся и, не раздумывая, уверенно зашагал вниз.

Через пару поворотов ступени закончились и перед ним открылось большое ярко освещенное помещение. «Уж не в сказку ли я попал?» – подумал Гоша, оглядывая высокие потолки старой котельной, переоборудованной под детскую студию.

Повсюду к стенам крепились самодельные стеллажи с сотнями детских поделок из глины и пластилина, а между ними были развешены рисунки и гипсовые пособия. Справа от входа, за столом, отгороженным от общего пространства ширмой, расписанной под китайскую акварель, сидела молодая женщина и читала.

Гоша застыл на пороге, размышляя, как ему поступить дальше. Женщина подняла голову, и он обомлел от милой красоты её лица.

– Здравствуйте, – доброжелательно произнесла женщина.

– З-здравствуйте, – не сразу ответил Гоша, – ну… я пойду?

– Тогда, до свидания! – она улыбнулась.

– Я, это, мимо шёл, гляжу – свет горит, ну я и вошёл…

– Это я уже поняла. А вы кто?

– Гоша… Простите, Егор.

– Вы художник?

– Да, то есть нет. Учусь.

У автора сохранилась полная стенограмма того давнишнего разговора двух случайно встретившихся людей. Он мог бы приложить её как документальное «свидетельство о рождении» необычной и очень романтической истории. Но считается, что все истории подобного рода похожи друг на друга. В каком-нибудь учебнике по психологии подобный диалог наверняка описан как «типичный случай взаимного влечения полов».

И всё же, господа психоаналитики, в нашей нетипичной истории «дедушке Фрейду» делать нечего! Одному Богу известно, как происходят подобные сердечные метаморфозы.

Да-да, именно метаморфозы! Ведь сколько людей ежедневно идут навстречу друг другу. Идут и проходят мимо. Значит, кто-то руководит ими, озаряет или оставляет равнодушными…

Короче говоря, неистовый чернец от искусства Егор и милая хозяйка скульптурной мастерской Марина стали встречаться. Их взаимная симпатия, первоначально возникшая на ниве художества, через пару недель переросла в настойчивое желание ежедневно видеть друг друга, обо всём думать вместе и в конце концов существовать вместе как две необходимые друг для друга половинки.

Ленка, чувствуя неладное, искала повод объясниться. Но неожиданно влюбилась в преуспевающего, как бы сейчас сказали, мальчика-мажора и вскоре забыла своего ненадёжного, перепачканного красками Гошу.

6. Айрумка³ Марина

Та-ак! Сюжетная линия повести обнаружила новую и довольно симпатичную героиню – что ж, давайте разбираться.

Марина окончила художественный институт им. Сурикова. Наделённая от природы редким по красоте и своеобразию пластическим талантом, она выделялась на фоне сверстников ещё в художественной школе.

В блистательной «Суриковке» Марина была зачислена в мастерскую замечательного советского скульптора Михаила Фёдоровича Бабурина. Понимая степень одарённости юной ученицы, Михаил Фёдорович старался не нарушать её природное видение формы, сводя роль учителя к амплуа ненавязчивого информатора о премудростях профессии.

Умный был человек Михаил Фёдорович, понимал: кому даны от Бога особенные дары, тот может существовать в профессии только как особенная творческая личность. К тайнам ремесла не следует относиться как к догме. Порой масштаб личности не ложится на «логарифмы» профессии.

Ещё великий Пушкин в «Маленьких трагедиях» горько высмеял стремление Сальери «алгеброй проверить гармонию». Перефразируя слова Александра Сергеевича, можно сказать: «Гармония не терпит квадратуры!»

А вот Гоша понять этого не мог. Его напористый ум не осознавал жертвы, которую принимал на себя окружающий мир, уступая ему дорогу. Начинающему художнику казалось, что всё должно идти по плану. Сначала надо стать специалистом: окончить институт – научиться штудировать гипсы, как Брюллов, брать с палитры цвет, как Семирадский, и строить пространство, как Пикассо, – а уже потом приступать к творчеству. Согласитесь, ужасное заблуждение!

Но в чём-то он был прав. Становление художественного ремесла – «Аппиева дорога» к вершинам искусства. Посмотрите на рисунки импрессионистов – Моне, Дега, Писсарро, Ренуара, – кажется, всё тает и растворяется в цвете. Ан нет, всё, кроме рисунка!

Можно копнуть глубже. Кто не слышал о русских гениях-иконописцах Андрее Рублёве и Дионисии, которых не мы, а ещё те, мудрые древляне, величали «премудрыми». Если приглядеться, простота их иконописного рисунка – это сплав высокого рисовального мастерства и горней эстетики, понуждающей линию отрываться от земли и уходить в небо.

Иконопись – особое искусство. Пройдёт немного времени, и Егор прикоснётся к тайнам этого странного мастерства. Однако всему своё время. А пока, окрылённый примером неистового Ван Гога, наш герой шаг за шагом постигал художественное ремесло. Что ж, талант, отложенный на будущее, как отложенный платёж в бухгалтерии, не исчезает, но переносится.

* * *

Гоша влюбился в Марину с первого взгляда. Однако любимая женщина виделась ему не только красавицей, умницей и о-го-го какой художницей. Разум новоявленного воителя гармонии, алчущий победы над «супротивными обстоятельствами», воспринимал Марину как творческую высоту, за которой лежит его славный путь на Олимп искусства.

И хотя пластический кругозор молодой профессиональной художницы был цельнее и глубже Гошиных весьма разрозненных знаний об искусстве, данное обстоятельство нашего героя ничуть не смущало. Гоша шагал на Олимп неутомимо и по-житейски беззаботно. Когда же он обнаруживал незрелость в вопросах искусства, Марина становилась его справочником и надёжным суфлёром.

Гоша признавал авторитеты, но обо всём стремился иметь собственное мнение. Переубедить его мог только высокий авторитет или… Марина, умевшая подобрать слова, как ключи, к его творческому сознанию. Да-да, Марина, в отличие от Егора, умела считывать будущее и терпеливо прощала любимому человеку все его наивные беззакония.

* * *

Талантливые люди неуживчивы с окружающими, тем более друг с другом. За примерами далеко ходить не надо, гениальная парочка Ахматова и Гумилёв – весьма красноречивое тому подтверждение.

Однако высокий художественный талант не мешал Марине располагать к себе людей. Художники, слесари, физики, поэты – все в её присутствии преображались и, становясь возвышенно деликатны, тянулись к ней как к роднику и источнику вдохновения.

Не стала исключением и милая азербайджанская семья Гасановых. Марина познакомилась с Гасановыми в Крыму, во время летней институтской практики.

По приглашению новых друзей художница несколько раз приезжала в Кировабад (ныне – Гянджа), гостила, путешествовала по горам в сопровождении главы семейства, профессора Кировабадского педагогического института почтенного Кафара Мамедовича и его русской жены Валентины Ивановны.

Итог дружеского визита в Азербайджан превзошёл все мыслимые ожидания! Очарованная гордой красотой гор и разочарованная московской толкотнёй людей и смыслов, Марина… купила дом в глуши горных перевалов, в ауле с «поэтическим» названием Кааз-Юлчу.

«Ай да Мариночка, ай да айрумка!» – радовался добродушный Кафар, пританцовывая в свои неполные шестьдесят два года.

Как-то срок очередного визита молодой художницы подошёл к концу, и Гасановы повезли Марину на железнодорожный вокзал. По пути неугомонный Кафар то и дело отвлекался от вождения и приветствовал проходящих словами:

– Слушай, дорогой, Марина едет в Москву ненадолго, только вещи соберёт и обратно!

– Кафар, прекрати сейчас же! – добродушно ворчала Валентина Ивановна. – Ты разобьёшь машину и нам сделаешь больно!

– Э-э, Валя, что ты говоришь! Как я могу причинить вам с Мариночкой боль! – Пристыженный Кафар втягивал шею в плечи и возвращался к управлению машиной. – Валюша, ты пойми одно: Тамерлан меня спросил: «Куда ты едешь?», я ему ответил: «На вокзал еду. Только и всего!»

Жители Кировабада, идущие навстречу, оказывались в большинстве своём либо кунаками Кафара Мамедовича, либо его верными друзьями. И каждый интересовался причиной столь «стремительного» передвижения по городу почтенного профессора. Поэтому, когда старенькая шестёрка, дымя и гремя подвеской, подъехала к стоянке железнодорожного вокзала, обнаружилось, что Марина едва ли не опоздала к отправлению поезда.