Читать книгу: «Право ненавидеть. Повести», страница 4

– Ободранная мебель, погрызенная обувь, повсюду шерсть и обоссанные углы – нет уж, спасибо!

– У меня есть и кот, и собака, и ничего подобного!

– Сравнил! У тебя и домработница есть!

– Она приходит три раза в неделю, по хозяйству, а со зверьем дети занимаются, – оправдывался Илья, но Глаша не желала слушать. На самом деле он слегка лукавил. Дети, действительно гуляли с песиком и играли с котиком, но, когда что-то случалось, к ветеринару ходил только Илюша, и лекарство давать исхитрялся только он. А дети – что, детям лишь бы селфи получилось. Однажды Мошку вырвало посреди гостиной, дочка морщась собрала всё бумажным полотенцем, а замывать не стала. В итоге фешенебельная квартира Лямкиных весь день пахла котячьей рвотой, потому что «завтра всё равно Гуля убирать придет». Но это нисколько не уменьшало желания «перевоспитать» Аглаю. Понимая всю абсурдность таких попыток, Илья продолжал упорствовать, но однажды, не выдержав нелепости каких-то очередных ее отговорок в сердцах бросил:

– Если тебя Божий мир не радует, найди веревку, не копти небо зазря.

– А тебя радует?! – на запредельно высоких нотах заголосила Глаша. – Ты, похоже, мнишь себя великим Гауди, вицепрезик унитазной фирмы?!

– Я служу человечеству. Красивая сантехника и уютный туалет делают людей счастливыми.

– Помнишь «Сказку о Рыбаке и Рыбке» Пушкина? Там есть замечательные слова!

– Какие?

– «Дурачина ты, простофиля!»

– Ты ж моя Царица Ночи! – обычно говорил Лямкин в ответ на ее нападки, и Глаша многие годы думала, что это такой комплимент. Но недавно добрые люди ее просветили, что персонаж этот отрицательный, а ее ария – гимн ненависти. Концентрированной злобы. Она, вообще-то, своего бывшего заказала. Жениха дочери послала на дело. Моцарт зарядил эту музыку энергией особой, сверхъестественной силы. Каждая нота виртуозной арии Царицы Ночи взрывается фейерверками ненависти. В оркестре слышны удары грома (или бьющейся посуды), а в вокальной партии – разящие молнии колоратур запредельной сложности. Осознав, что бывший в очередной раз ее подколол, а по сути обозвал злобной ведьмой, Аглая разразилась новыми руладами проклятий.

После таких ссор они подолгу не виделись, но рано или поздно от Ильи снова требовалось участие, и отношения возобновлялись.

Глава четвертая

О последнем упокоении всех жертв катастрофы позаботились специально обученные люди, централизованно, что дало возможность Рите успокоиться и обдумать свою дальнейшую жизнь. Она задержалась в многолюдном семействе отца, и даже Тутанхамон пару раз приходил ночевать в ее комнату.

Похороны были назначены на среду, а в понедельник Рита имела счастье познакомиться с папиной домработницей Гулей. Черненькая, маленького роста, но симпатичная и без акцента. Если бы не шальвар-камиз и туго повязанный платок, то сошла бы за Галю.

Гюльджан окончила музыкальную школу по классу фортепьяно и в год, когда социализм закончился, поступила в музыкальное училище, после которого она скорее всего стала бы музыкальным работником детского сада. Финансовые обстоятельства семьи, переставшей вдруг быть советской, заставили ее резко переориентироваться на уход за чужими детьми – просто уход – отрыжка, слюнявчики и подгузники, без фортепьяно. Но музыку она продолжала любить самозабвенно. В странную семью Лямкиных она попала уже опытной тридцатилетней бонной, и Илья положил ей хорошую, почти швейцарскую зарплату, которую она почти всю отправляла семье на родину. Когда маленькие Лямкины выросли, и у нее стало больше времени для себя, Гюльджан стала посещать концерты. Классические, джазовые, этно и авторской песни – без разницы. В числе ее любимцев были не только Спиваков с Башметом, но и Дидюля, и даже никому не известный индеец из Эквадора, что выдувал шедевры из бамбуковой флейты. Особенно она любила момент, когда в симфоническом оркестре после крещендо вступают ударные и музыка рассыпается, словно залп салюта на мелкие огоньки, или словно лопаются пузырьки шампанского… Хорошая музыка действовала на нее так, что всё ее нутро словно вытягивалось в струнку, причем конец этой струны уходил куда-то в небо, туда, где обитал Аллах. Во всяком случае, должен. Музыка помогала побеждать не только хандру, но и гравитацию, и разногласия. Как сказал Бернард Шоу, и, кстати, не по пьяни: «Слова смущают? Слушайте музыку». Если же она видела дирижера своего возраста, то почитала его как святого: ведь это означало, что в 90-е годы тот не перевелся с дирижерского на экономический или юридический, что делалось сплошь и рядом, а продолжил свое служение музыке впроголодь. В этом было что-то героическое, как в музыкантах, которые продолжали играть на тонущем «Титанике». Кстати, с хозяином они были единомышленниками не только в отношении музыки, но и в вопросе восстановления Союза в прежних границах – это случайно выяснилось в ходе какой-то очередной семейной свары.

– Классовая борьба никуда не делась, она даже не приобрела другие формы. Вот сейчас, например, очередной кризис, полностью укладывающийся в модель, построенную классиками. Учение Маркса-Энгельса-Ленина непобедимо, потому что оно – верно. За Красным проектом будущее, – внушал Лямкин своей либерально ориентированной жене, а Гуля согласно кивала. Кроме того, она считала оппозиционеров госдеповскими проститутками и одобряла, что Лямкин исправно платит членские взносы в КПРФ.

– «Если же кто о своих домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного», – цитировала восточная женщина с мусульманским воспитанием «Послание апостола Павла к Тимофею» по случаю какой-то очередной легкомысленной проделки Татьяны, чем смущала обеих сестер, так как ни та, ни другая подобную литературу не читали, а культурный и межконфессиональный обмен происходил лишь между Гулей и боссом.

Надежда однажды пожаловалась мужу:

– Представляешь?! Попросила ее пропылесосить книги, а она раскрыла Рубину и зависла. Вечером с фитнеса прихожу, а она всё в той же позе.

– За это хвалить надо, а не порицать, – отвечал ей усталый, как среднеазиатский ишак, муж. – В следующий раз детей заставь это делать, может быть, они таким образом найдут для себя что-то интересное, – но после этого случая стал смотреть на Гулю иначе.

Переход на должность домработницы Гуля восприняла как повышение, как расширение круга своих полномочий. Вести хозяйство в доме, где не надо считать копейки, было для нее удовольствием, а не работой. Что же касается тех дней, когда бей просил ее похозяйничать на кухне, то они превращались в ее бенефис. Не она первая придумала относиться к чревоугодию творчески, но как-то сама собой готовка превратилась для нее в искусство: тут тебе и фуги, и ноктюрны, и симфонии. Она покупала лучшие продукты и готовила исключительно праздничные блюда. По ее мнению, сливочное масло может быть только 82,5% жирности, а не жалкие 72%, а уж постного майонеза вообще не бывает. За бараниной она ездила в Коптево к какому-то легендарному Самиру и сама крутила фарш, а на гастрономическое убожество, которое иногда готовила Надежда, смотрела со снисходительным презрением. Контролировать детей она не перестала, даже когда они перешли в старшие классы.

Три года назад Гюльджан отпросилась домой, чтобы похоронить отца. Само собой, сказал Илья и даже выделил матпомощь. Но на третий день она позвонила и сказала, что останется с матерью. У нее, конечно, есть братья-сестры, но у них у всех семьи, дети, а поскольку она замуж так и не вышла, то ей и заботиться о матери. Лямкин на себе ощутил, что означает медицинский термин «паническая атака» – он хватал ртом воздух, как выловленный карась. Он не мог допустить, чтобы внешние обстоятельства поломали ему так хорошо отлаженный быт, вырвали из его среды человека, так удачно вписавшегося в их домашний круг. Все-таки Гюльджан принадлежала к культурному меньшинству. Искать другую немыслимо – еще неизвестно, на какую пройдоху нарвешься.

Профессиональные заводчики знают такое явление, как синдром сиротки у котят и щенков, которых слишком рано отняли от матери. Они бесконечно обсасывают свой хвост, не умеют играть в одиночку, постоянно требуют внимания и ласки. Даже взрослые коты на руках тут же начинают искать титьку, присасываются к какой-нибудь нитке на хозяйском свитере, не пускают хозяина на работу. Они хотят быть смысловым центром домашней жизни. У Лямкина просматривался тот же синдром – ему было жизненно необходимо внимание всех его домашних женщин, ни от кого он не готов был отказаться.

Незамедлительно были приведены в действие все доступные рычаги, чтобы сделать из Гули российскую гражданку. Уже зная, по мытарствам с Глашиной квартирой, что такое Бескудниково, Илья нашел халупу в пятиэтажке. Конечно, денег, вырученных за Гулин отчий дом, все равно не хватило, но разницу Лямкин доплатил из своего кармана.

– За район не переживайте – эти дома идут под снос, вас очень скоро переселят, тогда и займемся благоустройством, – успокоил любезный босс нянькину маму, которая волокла за собой на новое место не только свои привычные ковры, но и большой казан для плова. И правда, меньше года они прожили в Бескудникове – квартиру им дали недалеко от того места, куда Илья поселил бывшую жену.

Гулин старший брат взял на себя большую часть хлопот по обустройству ее новой квартиры, однако у него была своя семья и, наскоро повесив ковры и полки, вскоре ретировался. Поэтому, когда Гуле проводили интернет, ее мать потребовала, чтобы Лямкин при этом присутствовал – иначе все эти техники сильно борзеют, если видят двух беззащитных женщин. Лямкин уступил, и в дальнейшем вынужден был присутствовать по самым разнообразным поводам.

Влад так угорал, когда подписывал накладную на сантехнику для Джалаладдиновой З. Ф., что даже слёзы потекли:

– Бретелькин, поселил бы ее у себя, так дешевле вышло бы! У тебя же есть лишняя комната!

– Ну, да, раньше она в ней и жила – пока за детьми ухаживала. Но теперь нельзя, она же с мамой. Мама время от времени спрашивает, почему я на ней не женюсь. Четыре жены – это ведь прилично, у Пророка было четыре жены.

– И в самом деле, почему?! – покатывался король сантехники.

Надежда была прекрасной матерью, воспитание и образование детей было главнейшей ее заботой. Она живо интересовалась политикой, и с ней можно было обсудить наиболее актуальные темы. Вплоть до жарких дебатов о раздельном сборе мусора. Кроме того, Илья любил ее, как и шестнадцать лет назад, но, к примеру, активный отдых она не жаловала – с парашютом он прыгал с Танькой. Надя звала сестру кукушкой – в свои тридцать шесть та не знала, как платят за квартиру, куда звонить, если вырубится электричество, а родительские собрания видела только по телевизору, но зато с этой беспечной птичкой можно было вдохновенно говорить об авиации, модных авторах и кино. С Гулей Илью связала любовь к музыке. Аглая же по-прежнему оставалась для Лямкина головной болью. Казалось бы, давно уж нечего делить, но отсечь ее от себя, как сделал бы более решительный человек, он не мог.

Лямкин знал, что жизнь – Божий дар, и всё, что происходило в его жизни, воспринимал как проявление Божьей воли, в том числе и Глашу, пустившую корни в его судьбе. Так сказать, по принципу «дай Богу шанс». Он все равно сделает что хочет, но тебе будет проще, если ты не станешь брыкаться и вопить. Как мудро однажды заметила Гуля, «если Аллаху угодно было наделить тебя именно такой семьей, а не какой-то иной, то тебе ее и вести». Она именно так и сказала – вести, словно речь шла о караване. Хотя они и были разных конфессий, но по основным вопросам бытия сходились во мнениях.

Услышав, к примеру, нового исполнителя с запредельным диапазоном, Илья спешил поделиться своим восторгом с кем только возможно, но ни коллеги, ни жена этого не понимали. Он слал ссылки на музыкальный файл бывшей, но она их даже не открывала. Если с близким человеком нельзя поделиться своими эмоциями, то на кой он нужен?! Тогда-то он и оценил Гюльджан. Она, как и положено хорошей няне, не ленилась объяснять боссу, что такое крещендо, диминуэндо, тремоло и вибрато, а также чем отличается бемоль от бекара. Говорить с ней о музыке можно было часами!.. Только ей он мог сказать про какую-нибудь «культовую» композицию:

– Эта музыка звучит так, словно на профессиональной кухне разом уронили всю посуду, и крышки от кастрюль еще долго продолжают вертеться на кафельном полу и дребезжать. Для демонстрации достоинств голоса она совершенно не подходит, я слышу только оркестр, – и Гуля понимала, кивала и чертыхалась на красивом непонятном языке.

Другой бы человек – взять того же Влада – тут же начал бы стыдить его за отсталые взгляды и неумение ценить рок, а Гюльджан понимала, что лучше бельканто ничего в мире нет. Когда Гулиных сверстниц всех поголовно захлестнула любовь к Стасу Михайлову, она негодовала:

– Они же слышали Магомаева, Хворостовского, на худой конец Олега Погудина!.. Как можно после этого так низко пасть?!.

Она была необходима ему именно как собеседник – разносторонний, с широким кругозором. Восточные традиции, неистребимые, прошитые в генах, ни в коей мере не мешали ей ценить всё многообразие мира вокруг себя, не сделали ее узколобой и зашоренной. Она, к примеру, пекла на Пасху куличи и красила яйца луковой шелухой так, будто делала это с рождения. На самом деле, всего лишь посмотрела видеоурок в интернете. К тому же чебуреки она жарила зашибенные. Ум отъешь!

Именно запахом чебуреков открывалась новая неделя для всех Лямкиных без исключения – Рита учуяла аппетитный дух даже из своей гостевой. В школе начались осенние каникулы, а потому ябеда и валявка крутились возле кухни – за аквариумом, и Рита присоединилась к ним, пока Мэри Поппинс творила у плиты очередное чудо.

Лямкин сидел поодаль и разглагольствовал о бездарной растрате времени и сил, которой грешит его сын, которому не сегодня – завтра предстоит выбирать вуз. По мнению Ильи, видосики с котом надо прекращать и учить иностранные языки, иначе его ждет полный просёр, так как хобби – это одно, а дело жизни – совсем другое.

– Родители, отнюдь не обладающие всеми совершенствами, почему-то требуют от детей, чтобы те ими обладали!

– Возможно, потому, что мы жалеем, что не обладаем. Что не научились вовремя. Нам кажется, что если бы начать сначала, то мы приложили бы для этого все усилия. Так что пусть хотя бы дети…

– Ильяс, а если ему унитазный бизнес не по душе? Если он творческая личность? Вон, Аттенборо зверушек снимает – и это дело его жизни. Во всяком случае, на хлеб с маслом зарабатывает, не побирается. Неужели ты станешь душить в ребенке талант ради своей сантехники?!

– Видишь ли, у моего партнера детей нет и не будет. Моя старшая дочь заявляет, что хочет оставаться свободным художником, а младшая настолько гуманитарий, что цифры ее пугают. Стало быть, наследовать фирму предстоит именно Антону, хочет он этого или нет.

– Это очень эгоистично с твоей стороны, – упрекнула домработница своего хозяина, – не по-божески.

– Эгоистично?!. Срать мне в тапки, Гуля, и ты туда же! Да я только и слышу всю жизнь, какой я эгоист!..

– Прости, дорогой, – Гюльджан коснулась его руки бережным утешающим жестом, – я совсем не это имела в виду. Просто по себе сужу. Я не стала профессиональным музыкантом – ну так у меня материальных возможностей не было. Но твои-то дети не в таких обстоятельствах и, я думаю, могут выбирать. Зачем их принуждать заниматься нелюбимым делом? Все хотят таких детей, которые хорошо учатся и ходят по струночке. Никому неинтересно, что при этом чувствуют сами дети. А оказывается, дети обычной средней школы подвержены такому же стрессу, как пациенты психиатрической клиники образца 1950-х годов – это не я придумала, это результат исследований. И им надо как-то это напряжение снимать. Дети, которых сильно направляют и контролируют более склонны сорваться и сотворить какую-нибудь опасную глупость. Никто не хочет понимать, какую эйфорию вызывает опасная авантюра, которая удалась: сделать что-то запретное и не спалиться – это же праздник для хороших детей. Игра по правилам создает преграды, которые лишают тебя всего хорошего, что есть в жизни. А Антошка всего лишь с котом играет – тоже мне, грех великий!.. Он же не красится, не носит платья, не собирается сменить пол!..

– Ай, всё!.. – Илья махнул рукой. – Мне пора, потом договорим, – и, подхватив портфель и горячий чебурек, уплыл в опасные воды бизнеса. Детей, которые в полном составе скрывались за аквариумом, не заметил.

– Капец, – снова сказала Рита и закатила глаза, и снова братишка ее успокоил:

– Не ссы, Гулька норм! Она не гадит там, где живет и работает!

Глава пятая

Разведясь с мужем, Глаша вместо облегчения испытала жесткую паническую атаку. В Одинцове она никого не знала. Соседки по этажу, всегда готовые к беседе, принадлежали к другому поколению. Ровесницы же шарахались от нее, так как она была неважно одета – исключительно прикрыть наготу, а местные модницы наряжались в Москве на Рижской или в Лужниках. Если мать говорила о какой-то тряпке: «Тебе очень идет», это означало, что они нашли, наконец, самую дешевую тряпку на одинцовском рынке. БЖ считала, что такой замухрышке, как ее дочь, незачем наряжаться, а молодой муж больших денег домой не приносил, сам армейские ботинки донашивал.

Конечно, насчет замухрышки – это всё Жужина брехня. Аглая была высокая, стройная, коса пшеничного цвета короной лежала на ее голове так же, как и у матери, а черты лица были безупречны. Но лицо это словно сбрызнули лимонным соком – настолько выражение его было кисло. На старой картине Синьорелли антихрист изображен красивым, но унылым и надменным. Такова была и молодая разведенка.

Те подруги из поселка, что пошли в кулинарный техникум, теперь уже работали в московских ресторанах и спорили о кальдо и мондонго, Глаша же не могла поддержать разговор на подобные темы, так как безнадежно отстала. Единственные люди, которые по собственной воле хотели пообщаться с ней, это местные активисты с душеспасительными брошюрами, чьё активное дружелюбие каменным лицом не спугнёшь.

Задушенные в самом зародыше чувства и невысказанные мысли – а кому их выскажешь?! – свивались в сложные петли и ткали хронический невроз.

Ровесницы Глаши, оказавшиеся в аналогичных обстоятельствах, спасались телевизором, но ее телик лишь бесил. Искренне пытаясь отвлечься от рутины в кино и сериалах, она не могла погрузиться в них с головой – слишком критически настроенный ум. Персонажи друг друга хреначат кулаками, тяжелыми ботинками и даже огнетушителем, а потом улыбаются и – о чудо! – все зубы у них целы, и они снова готовы к любви! Или, к примеру, человек, тридцать лет прослуживший в полиции, наконец применяет оружие, убивает подозреваемого и впадает в глубочайшую депрессию. Экий неженка! Аглае казалось, что попади оружие к ней в руки, она бы уж точно нашла ему применение, и это скорее излечило бы ее от депрессии, а не ввергло в нее.

 
Вот оберег от злых и гадких,
а вот патрончики к нему.
 

Мелодрамы же Глаша и вовсе не смотрела – люди, упивающиеся своей любовью, причиняли ей почти физические страдания своим счастливым видом. Была б ее воля, она запретила бы молодым девушкам смотреть мелодрамы. Вернее, нет: она запретила бы их снимать.

– Они же только крутят романы и сношаются, будто других дел нет! Подсыпать крысиного яду было бы гуманнее, чем внедрять в неокрепшие умы такую ложь! – возмущалась Аглая. Особенно ее забавляла последовательность в телепрограмме: «Новые амазонки», «Три полуграции», «Старые клячи». – Кто составлял?! Выпишите ему премию!..

Столь же критично смотрела она и на людей: в каждом находилась какая-то гнильца. На своих новых приятельницах она видела целлюлит даже сквозь одежду, а уж их ограниченность видела невооруженным глазом. Аглая судила ближнего строго и беспощадно, по уставу инквизиции.

Какой-нибудь пресловутый коуч сидит у себя в междужопинске и говорит: «Мыслите позитивно, не критикуйте!» С некоторых пор вообще стало модно отказываться от оценочных суждений. Мол только факты и никаких там хорошо и плохо. Но разве не должен человек ежесекундно делать выбор между добром и злом? Отказаться от того единственного, что отличает человека от скота? То есть какой-то недоучка, купивший диплом психолога, сказал, что оценочные суждения – это слишком субъективно, и всё человечество дружно погрузилось в блаженное свинство. Оценочные суждения – это и есть тот самый нравственный выбор, отказ от которого означает не только равнодушие, но и в некотором роде лояльность по отношению ко злу. Это означает признать, что жизнь – это всего лишь форма существования материи, а люди – биомасса. Но это же фашизм. Разве нет? Только эмоциональный инвалид может быть свободен от оценочных суждений.

Она очень нуждалась в друзьях, но продвинутые девушки с бухгалтерских курсов не посчитали возможным принять ее, мало что деревенскую, так еще и столь же приятную, как клизма с уксусом, в свой круг общения, и очень скоро она научилась обходиться без друзей. Только БЖ время от времени появлялась и, не стесняясь присутствием ребенка, забавлялась тем, что напоминала дочери, какая та несчастная, и уходила удовлетворенной лишь тогда, когда Глаша начинала рыдать над своей загубленной жизнью. Если дочь не реагировала на ее нападки, Женя чувствовала себя обманутой и напирала сильнее.

– Я ранила твои мелкие чувства? Ой, не драматизируй! Подумаешь, хрупкая какая! Какое еще человеческое достоинство?! Не выдумывай! Я тебе жениха на блюде поднесла, а ты его не удержала, и теперь тебе, дурёхе, придется до конца дней вековать одной! – это был основной лейтмотив. Любящие родители постарались бы вообще ни при каких обстоятельствах не касаться болезненной темы, но где их взять-то, любящих? Как говорится, близкий человек убьет с одного удара – ведь он знает слабые места, знает, куда бить.

– Дети такие неблагодарные! – не раз констатировала Жужа. Сатурн, схомячивший между делом своих детей, наверное, руководствовался тем же мотивом.

Как-то в школе на уроке домоводства у девчонок возник спор, как туго наматывать шпульку, и староста заявила: «Меня мама так учила! Я маме доверяю больше, чем учительнице!» Глаша только подивилась. Сама она ни в каких смелых фантазиях не могла бы такого сказать.

О Рите Жужу говорила в третьем лице: «Ох, какие у нее зубы-то страшные, в папашку», а потом удивлялась, что внучка не только не спешит встречать ее с воплями радости, но и элементарно поздороваться не желает.

– Ты воспитала какую-то ущербную личность! – делала вывод Жужа, видимо, считая, что вправе судить о воспитании. Собственно, потому Аглая и поспешила покинуть неродное и нелюбимое Одинцово. Она к тому времени уже работала в Москве и каждый день ездила на работу в туго набитой маршрутке по туго набитому шоссе мимо красочного граффити «Москва – жлобский город». Все разговоры о возможности брать работу на дом оказались враньем.

Еще сложнее всё обстояло с Ритой. Глаша не знала, как воспитывать ребенка, и посоветоваться ей было не с кем (БЖ как советчица не рассматривалась). Она искренне верила, что ее негативный опыт актуален и для дочери, а потому свое разочарование жизнью переливала в дочь, сочтя ее подходящим сосудом:

– Не важно, что твои подружки думают – они такие же жлобихи, как и их родители. Мальчиков к себе не подпускай – им только одного надо. Бабку не слушай, она темная и ничего хорошего тебе не посоветует, у нее образование семь классов. Училка твоя – кочерёжка старая, из ума давно выжила, не надо на нее ориентироваться. Ты – овца среди волков, вокруг одни враги. Те, кого ты считаешь друзьями, над тобой смеются, думают лишь о том, как тебя одурачить.

Школьные каникулы были для Глаши фантастическим подарком: пусть хотя бы три месяца в году ребенка воспитывают те, кто знает, как это делать. Однако она помнила, как ей самой не нравилось у бабки в Жупе, а потому старалась делить дочкины каникулы на части: недельку-другую у бабки (чтобы не успеть завыть от тоски), а большую часть лета в пионерском лагере или санатории.

Тутуновка юной художнице действительно не нравилась – там ей плюнули в душу, и это запомнилось навечно. Подружки, по которым она скучала весь учебный год и к которым спешила вернуться на каникулах, встретили ее злобными насмешками. В памяти Риты были настоящие подруги, верные и чуткие, вычитанные из книг – именно о таких подругах она и думала, ожидая лета. Она их сочинила. Но эта сугубо литературная фантазия разбилась о реальность. Поселковые девчонки искренне и обоснованно считали ее чужой: «Смотрите-ка, москвачка приехала! Скажи, москвачка, Ельцина видела? А евойную Наину?» Они клевали ее с таким увлечением и азартом, с каким хищные птицы с длинными клювами клюют черепаху, предварительно разбив ее о камни. Другие дети после подобных наездов как-то мирятся, но молчаливая Рита прощать была не склонна – дружбе настал конец. Глаша, конечно же, успокаивала ребенка: «Они простые деревенские дурочки, в Москве ты заведешь себе новых друзей», но и новые друзья, хоть и имели лексикон побогаче, оказались почти такими же ядовитыми. Развлекали они себя тем, что выбирали жертву и подвергали ее публичному осмеянию. То, что они считали шутками, у Риты не вызывало улыбки. Психопаты, отрезающие людям головы, тоже ведь считают, что это хорошая шутка, а те, кто не способен такую шутку оценить, по мнению психопатов, просто лишены чувства юмора.

Вообще, с подружками как-то не задалось. Еще в детском саду какая-то не особо одаренная девочка рисовала палочкой на песке волнистые линии и утверждала, что она пишет письмо. Рита уже умела читать, поэтому легко разоблачила негодяйку. Разгорелся конфликт, и призванная воспитательница приняла сторону негодяйки, мол, каждый играет, как ему нравится, «а ты не выделывайся» – было сказано Рите. С тех пор миновало много лет, по похожая ситуация повторялась еще не раз. Коллективу не нужны слишком умные. Библиотека – вот единственное место, где такие, как Рита, могли найти себе достойного собеседника под пыльной обложкой. Может быть, именно поэтому она начала лепить себе друзей из полимерной глины.

Что же касается организованного отдыха – пионерский лагерь в лесу с комарами или санаторий у моря с медузами, то Рита в отличие от своей матери не любила ни столовые, ни котлеты с компотами, ни дружные детские коллективы с их шумными играми. Ей нужен был лишь материал для творчества и возможность уединения. Илья готов был взять ее на лето к себе, но тут Аглая была непреклонна:

– Опекун должен быть морально устойчив. У тебя этот пункт хромает.

– Тебе понравилось в пионерском лагере? – спрашивал Риту Илья.

– Нет, – отвечала она категорично и без возможности различных трактовок. Ко всем прочим бедам Риту отправляли не в тот лагерь, где отдыхали все ее одноклассницы, а в другой, где у Глаши была скидка, а потому Рита так и оставалась для всех чужой: девочки возвращались в школу после лета сплоченные общими воспоминаниями, интересами, только им понятными шутками, Рита же могла лишь хлопать глазами. Но блюсти интересы дочери ее родители не умели, да и где бы они такому научились?! У Жужи?

– Ну ничего! В следующий раз обязательно понравится! – спешила пресечь всякие споры Аглая, гордая тем что снова удалось одержать верх над Ильёй, который и знать не знал, что идет какое-то противостояние.

Глаша всегда была на войне. У собеседника нужно было вызвать либо комплекс неполноценности, либо комплекс вины, чтобы с полным правом кайфовать от своего превосходства – другого способа взаимодействия с социумом она себе не представляла. У крысы всю жизнь растут зубы, поэтому ей необходимо их обо что-то стачивать. Глаша стачивала клыки о своих домочадцев. Слова о любви к ближнему были для нее лишь бессмысленным набором букв, и отец мог утешаться лишь тем, что у дочери с матерью отношения еще хуже, чем с ним.

В сердцах Рита как-то сказала матери: «Я вас обоих ненавижу!», но мать передала отцу лишь то, что дочь ненавидит его. Про обоих решила умолчать. Рита всё слышала (снимать параллельную трубку было ее слабостью) и уличила мать во лжи.

– Говорят, от лжи з-зубы белеют, – дочкин тон при этом был весьма ядовитый – именно так Глаша говорила с теми, кого стремилась уязвить.

– Закрой свой поганый рот!

– Всё, что есть во мне п-поганого, от тебя! – парировала Рита.

– Что ты там пищишь, комар недобитый?!

– Х-хватит! Ты д-думала, что сможешь управлять мною, как куклой, которой руку в ж-жопу вставляют, – Рита и в самом деле производила впечатление смиренницы, но оно было в корне ошибочно. Она помалкивала, чтобы лишний раз не демонстрировать свое заикание, а вовсе не по причине слабоволия и покорности. Яда у нее было достаточно, как у мамы, а, может быть, и как у бабушки Жени, и уступать в своих битвах она не планировала.

Скандал разгорелся на много часов. Подводя итоги дня, Глаша осознала, что ведет себя точно так же, как Жужа, и это отвратительно. В Глашином детстве, в те редкие дни, когда мать брала на себя нелегкий труд воспитания, случались совершенно беспочвенные обвинения, наподобие: «Сволочишка мелкая, ты взяла мою тушь для ресниц!» И даже когда выяснялось, что Глаша ничего не брала, за оскорбления мать никогда не извинялась – это уж совсем зашквар. И взрослая Аглая тоже не могла извиняться. А потому каждая осталась при своем мнении.

Из-за трудных родов Рита получилась с продолговатой головой, да и отцовские зубы ее не слишком красили. Всё, что она думала о семье, о браке, о собственных родителях и тех людях, с которыми ее может свести общество, если относиться к нему без предубеждения, выражалось одним лишь подергиванием века, после чего она невозмутимо продолжала лепить своих хоббитов. «Я не завожу новых знакомств, чтобы в людях лишний раз не разочаровываться», – говорила вся ее поза, но Глаше казалось, что этой своей похабной ухмылкой дочь выражает ей свое осуждение за неблагополучие в семье, за форму головы, даже за выбор партнера, гены которого наделили ее бобровыми зубами, а потому бесилась и всё время была на взводе. И было с чего! Ее нежеланный, некрасивый и необщительный ребенок взрослел и требовал к себе еще больше внимания, но Глаша не могла дать ему того, чего сама никогда не получала – родительской любви.

На самом деле, ничего подобного Рита о матери не думала. Ей вообще для счастья нужен был только кусок полимерной глины и чтобы не беспокоили. Ты либо творец, либо тварь, третьего не дано, – считала дочь.

В бухгалтерской конторе, которой Аглая запродала свою душу, имелся штатный психолог (а как без него, если людей – склонных к депрессиям и суициду трудоголиков – эксплуатировали до полной непригодности), и она заглянула, чтобы посоветоваться по поводу Риты. На вопрос учительницы о будущем Рита ответила, что скорее всего уйдет в монастырь.