Читать книгу: «Большие истории для маленького солдата», страница 3
Х
Песни, много веков тому назад сложенные о Бадуме, со временем не утратили популярности. До сих пор в округе нет никого, кто не знал бы ностальгической мелодии «Бадум, Матери-земли сломанный хребет». И мало кто не танцует на столах, когда затягивается застольная «Капля воды, пучок салата и пирог», состоящая из двадцати семи куплетов. Однако самой известной песней, песней, которую поют матери, норовящие удержать в узде своих отпрысков, без сомнения, является устрашающая «Нинетта, оглянись!»
Нинетта, слышишь позади хрип?
Ах, ангелы охраняют меня.
Нинетта, слышишь позади скрип?
Ах, ангелы – мои друзья.
Нинетта, оглянись!
Нинетта, берегись!
Нинетта, Нинетта (ХЛОБЫСЬ!)
«ХЛОБЫСЬ!» (удар козьим копытом) был такой сокрушительный, что Нинетта очнулась уже на рассвете. Притом не в склепе кардинала Лепешки, а в пекарне Антуана, с крепко связанными руками и ногами.
Свежеиспеченные пироги лежали на прилавке. Идеально круглые, золотистые, они были украшены сверху подписью пекаря и гербом Бадума. Источаемый ими сладковато-пряный аромат с горчинкой по-прежнему пьянил.
Нинетта смотрела в спину суетившегося пекаря. И хотя к тому времени у нее на голове распухла шишка размером с голубиное яйцо, мысли ее были ясны и прозрачны как стекло.
– А, проснулась, – произнес Антуан, не оборачиваясь. Он стоял так близко, что ей был виден след от оторванной мочки уха. Шероховатый край. Как у ее разбитой тарелки.
– Будь ты постарше, мы могли бы пожениться, – сказал Антуан. – Мне лично все равно, но здесь это приветствуется. Ты бы стояла за прилавком, отсчитывая сдачу. Но не могу же я заявиться в мэрию с десятилетним ребенком под ручку.
– Мне двенадцать, – слегка обиженно пробурчала Нинетта, хотя и не знала точно, сколько ей лет.
– Такая маленькая и тощая, а уже двенадцать, – сочувственно вздохнул Антуан.
А потом поднял ее и сунул в печь.
– Пироги я уже испек, – сказал Антуан, уложив Нинетту на противень. – Горожане удивятся, если из трубы снова повалит дым. Мне страшно жаль, что придется запечь тебя лишь к вечеру. Я бы предпочел сделать это пораньше. Представляю, как ужасны часы в ожидании смерти.
– Если я все равно умру, – спокойно ответила Нинетта, – то расскажи мне тогда, что ты делаешь по ночам на кладбище.
Антуан молчал. Нинетта было подумала, что ей придется отправиться на тот свет с неразгаданными загадками. И эта мысль тревожила ее гораздо больше, чем близившийся конец.
– Старые – самые прозорливые, – наконец произнес Антуан.
– Старые? – спросила Нинетта.
– Старые козы. Они точно знают, где ты спрятал хлеб, даже если на тебе куртка с десятью карманами. А еще есть козы, умеющие определять время.
– Всем известно, что козы умеют определять время, – снисходительно отозвалась Нинетта.
– Но известно ли тебе, что исключительно старые козы замечают, когда часы спешат или отстают? Они всегда блеют, когда церковный колокол звонит не вовремя.
Антуан засмеялся. И поинтересовался, удобно ли ей. Он был настолько любезен, что подложил ей под голову деревянный брусок.
– Козы чувствуют, когда их собираются зарезать. Все – молодые и старые. Только старые козы чувствуют это примерно на день раньше. Мне совершенно невдомек, каким образом. Неважно, окружаешь ли ты их в тот день излишней заботой или ведешь себя как обычно. Не имеет значения. Они просто знают и все.
Антуан погрустнел.
– Малоприятно глядеть в глаза козе, понимающей, что часы ее сочтены. Она не будет сопротивляться. Ее можно брать голыми руками. Она даже шею подставит под нож. Но всегда попытается бросить на тебя прощальный взгляд. И этот взгляд обжигает душу.
Он дунул на угли, над которыми лежала Нинетта, и извинился за взметнувшийся пепел.
– Это была случайность, – произнес пекарь, с мольбой в глазах посмотрев на Нинетту. На мгновение показалось, что это не он взрослый мужчина и не она маленькая девочка, а наоборот.
– Вероятно, в тот день я оставил приоткрытой дверь пекарни. Или ее открыла коза. Может коза открыть дверь? – обратился он скорее к самому себе, чем к Нинетте. – Может. Почему нет. Но мне все-таки кажется, что это сделал тот мальчик.
– Какой мальчик? – встрепенулась Нинетта.
– В нем не было ничего козьего, – ответил Антуан слегка неодобрительно. – Даже когда смерть уже держала его в своих когтях, он все еще выглядел так, будто с ним ничего не могло случиться.
И он рассказал о мальчике, которого погубило любопытство. О мальчике, который забрался в пекарню, чтобы отведать бульона, медленно варившегося в огромном котле. О мальчике, чья рука шарила в ящике стола, когда на пороге внезапно возник Антуан. О мальчике, который хотел унести ноги, пытаясь вылезти через окно, – он уже стоял на подоконнике, ухватившись за один из крючков, где обычно висела кастрюля или сковорода, а потом, ну… Антуан не успел сообразить, как это случилось, крючок просто выскользнул из его пальцев, и мальчик бултыхнулся прямо в котел с кипящим бульоном.
Пекарь печально улыбнулся.
– К тому времени, когда я нашел что-то, чтобы его выловить, он уже был мертвее мертвого.
– И что потом?
Антуан долго молчал, уставившись на дымоход. Он соскреб с него пальцем сажу и наконец сказал, точнее прошептал:
– Потом все вдруг полюбили мои пироги.
Это может прозвучать странно или даже дико, но Нинетта поняла, почему пекарь так поступил. Голод неразборчив – она это знала как никто.
– А как же козы?
– Какие козы?
– Мертвые козы. Которых ты прячешь на кладбище.
– Они мне больше не понадобились.
– Как же так? – с досадой спросила Нинетта. – Даже если это правда, что мальчик упал в котел и что ты состряпал из него начинку для пирога, почему же потом пироги все равно были вкусные? Почему они и сейчас вкусные?
Пекарь впервые посмотрел на Нинетту в упор. Поначалу теплый, любящий взгляд, которым мужчина одаривает совсем юную девушку, когда та несет несусветно-смешную чушь, вдруг налился черным как деготь безумием.
– Потому что мальчики не кончаются, – сказал он.
А потом аккуратно закрыл дверцу печи.
XI
Нинетта заплакала. Не то чтобы она горевала о смерти Лоботряса или о том, что он закончил свою жизнь в виде начинки для пирога. Того, у кого вся семья исчезла в разверзшейся земле, не так-то просто вывести из равновесия. Просто она поняла, что уже никогда не сможет лежать с Лоботрясом на дне колодца и придумывать вместе с ним названия настенным рисункам.
– Отец, мать, дом, – прошептала Нинетта, – волк, ураган, богатство.
Затем она решила взять себя в руки.
Вопреки историям, которые потом о ней слагались (по большей части ложным или изрядно преувеличенным), Нинетта в два счета себя развязала. Ртом выудив из фартука половинку тарелки, острым краем она перерезала веревку.
И даже испытала легкое разочарование. Как глупо поступил Антуан, не обыскав ее. Пока не поняла, что обыскивать ее было незачем. Ведь печь была заперта. Железная дверца открывалась только снаружи.
Через отверстие в дымоходе, высоко наверху, Нинетта наблюдала за течением времени. В печь ее, должно быть, положили рано утром, уже рассвело, но в голубой цвет небо окрасилось гораздо позже. Ближе к полудню выглянуло солнце, затем приплыли облака, наступили сумерки и, наконец, довольно резко стемнело. Ей открывался кусочек беззвездной ночи, черный и круглый, как ягода.
Ее последняя ночь.
Она лихорадочно придумывала и отвергала сотни планов, кричала и звала на помощь, но даже если кто-то и слышал ее крик, кто в те дни отважился бы спасти никому не нужную девочку?
Она сидела и сидела в ожидании чуда, сжимая в руках два тарелочных осколка.
Глазурь на них потрескалась, и лишь местами проступал синий рисунок.
Она смотрела наверх, сквозь длинный дымоход. Сделанный из кирпича, так же как дымоход в ее родном колодце, он был выше, гораздо выше. Ах, если бы у нее сейчас было шестьдесят осколков вместо ничтожных двух.
Она оказалась во дворце. Мраморные полы, величавые колонны, сусальное золото, мех и блюда, блюда, полные яств. Жаркое из дичи, птица, заливные яйца. У Нинетты потекли слюнки.
В зале собрались люди в роскошных одеждах: короли, императрицы, генералы, кардиналы. И она в своем рваном сером платьице. На нее оборачивались. Шушукались и хихикали.
Только сейчас она заметила, что стоит в очереди. Гости впереди и позади нее держали в руках дорогие дары. Кто-то коня в подарочной упаковке, из-под которой торчали копыта. Кто-то сверкающий бриллиантами сверток.
В панике Нинетта ощупала карманы фартука. Она была уверена, что тоже принесла подарок. Его наверняка украли. Она огляделась и услышала, что смех и шепот становятся все громче. Подходила ее очередь. Ее прошиб холодный пот.
Она не видела человека, которому предназначались дары. Трон обволакивал густой туман. Виднелись только ноги.
– У меня были… – промямлила она. – Я думаю, что… кто-то…
Повисла леденящая тишина.
Нинетта достала из фартука половинки тарелки. Они всегда были невзрачными на вид – потрескавшаяся глазурь, сколотые края. Теперь же они выглядели и вовсе курам на смех.
Вокруг захихикали. Сначала тихо, потом громче, и наконец весь дворец гоготал как сумасшедший.
Откуда ни возьмись рядом появился Лоботряс III. Она узнала его по вялой руке, а не по лицу, которое изменилось до неузнаваемости – оно превратилось в пирог. Нинетта не сразу разобрала, что он говорит.
– Иногда две половинки тарелки – это все, что человеку нужно, – сказал пирог.
Нинетта пришла в ярость.
– Обманщик!
Когда она очнулась ото сна, печь уже растапливалась. Поначалу тепло было приятным. Согревающим ее промерзшие косточки. Но она знала, что вскоре жар будет нестерпимым.
– Обманщик, – тихо повторила она. Гнев, который она испытывала во сне, исчез. Осталась лишь усталость. Такая сильная, что она больше не в состоянии была спорить с Лоботрясом, продолжавшим говорить в ее голове.
Иногда все, что тебе нужно, – это две половинки тарелки.
«Да, – согласилась она про себя. – Да, да».
И чуть снова не провалилась в сон. Однако за секунду сонливость как рукой сняло, и Нинетта почувствовала необычайный прилив сил. Она посмотрела на осколки у себя на коленях, затем взглянула наверх, сквозь длиннющий дымоход. Было слышно, как Антуан пыхтит возле печки. Чтобы как следует растопить печь, требуется много дров. Он беседовал сам с собой, но слов было не разобрать. Впрочем, это не имело значения.
Она резко вскочила на ноги.
Кирпичная кладка дымохода была довольно рыхлой. Нинетта соскребла немного цемента и воткнула половинку тарелки между кирпичами. После чего осторожно забралась на нее одной ногой. Пытаясь сохранить равновесие, она вытащила из фартука второй осколок, воткнула его в стену чуть повыше и залезла на него обеими ногами. Затем, согнув колени, наклонилась, что потребовало от нее невообразимой ловкости и устойчивости, выдернула нижний осколок из стены и переместила его еще выше.
Так Нинетта карабкалась вверх по дымоходу дровяной печи. Чем выше она поднималась, тем неумолимее он сужался. Наконец она оказалась полностью зажатой между стен.
Ее силу, мужество и упорство трудно переоценить. Никакой другой двенадцатилетней девочке не хватило бы проворства, никакую другую двенадцатилетнюю девочку не выдержал бы тарелочный осколок. Возможно, единственный раз в жизни беспрестанное голодание сыграло ей на руку. Когда она наконец добралась до цели, когда, едва не задохнувшись в клубах дыма, с неимоверным трудом протиснулась сквозь узкое отверстие дымохода, спина ее от лопаток до копчика была испещрена ссадинами и ожогами, а мышцы горели огнем. Но переполнявший ее триумф и бьющая через край воля к жизни заглушали любую боль.
XII
Мэр Бадума был доволен. Более чем. Из окна своего кабинета он обозревал вечерний город. Торговля шла бойко. Открылось бюро путешествий. Бадум уже давно не развивался такими темпами. Планы по расширению города предусматривали перенос крепостного вала, дабы взять под его защиту каждый дом. Если раньше начальник полиции разрывался на части, гоняясь за бандами беспризорников, то теперь у него даже появилось время отвечать на вопросы приезжих.
– Да, трудные были времена, – сетовал он. – Пик детской преступности. Пришлось действовать жестко. Но мы справились. Сегодня Бадум самый безопасный город на Востоке.
Расцвет Бадума не остался незамеченным. Из королевского дворца пришло письмо с выражением высочайшего одобрения. И сегодня утром посреди площади министр посвятил мэра в рыцари.
На церемонию не пожалели средств. Площадь вымели до последней песчинки. Город украшали две сотни новехоньких шелковых знамен с гербом Бадума. С нагорья к центру вела красная ковровая дорожка. Пекарь напек пирогов в расчете на каждую семью.
Церемония прошла безупречно. Супруга мэра в лучшем наряде с малышом на руках, дети, одетые как с картинки. Тишина на площади, всеобщий восторг в ответ на оказание ему высшей почести – посвящение в рыцари. Ну а то, что толпа изредка бросала голодные взгляды на пироги, разложенные на длинных столах… это было даже трогательно, народ есть народ.
Да, все прошло без сучка без задоринки. За исключением одного ничтожного инцидента. Вероятно, то была одна из последних сирот. Такая замарашка, что от нее шарахались, отступая на метр. Она была вся в саже и грязи. Никто не видел, откуда она взялась. Как будто выросла из-под земли. Несла какую-то чушь про сатиров, которые не были сатирами, про братьев, которые не были братьями, про котлы и печи. И про беспризорников.
– А что будет, когда беспризорников вообще не останется? – кричала она. – Что тогда? Вы об этом не задумывались?
Поначалу народ над ней потешался, но потом стало не до шуток. Особенно, когда министр наконец дочитал свою нескончаемую речь и толпа ринулась к пирогам. В тот момент девочка вытащила что-то из фартука. Сперва подумали – нож, но оказалось, осколок тарелки.
Начальник полиции, желавший произвести впечатление на одну из самых прелестных заезжих дам, бросился на замухрышку в сопровождении шести солдат, схватил ее и выгнал из города.
В дверь тихонько постучали. В проеме нарисовалась голова служанки. Она принесла мэру сынишку, младшенького. Впереди его ждало грандиозное будущее. Теперь, когда мэра посвятили в рыцари, его наверняка переведут в более фешенебельный и респектабельный город. Где его сыновья быстро пойдут в гору.
В животе заурчало. Немудрено. В суете дня он даже не успел как следует подкрепиться. А когда подумал об этом, то пирогов уже и след простыл. Не осталось ни крошки. Кое-где даже вспыхнули беспорядки, народ не поделил пироги. Слава богу, министр к тому времени уже уехал.
При мысли о пирогах Антуана у мэра засосало под ложечкой. Может быть, все-таки наградить его каким-нибудь орденом?
Раздался тихий, жалобный звук. Мэр подумал было, что это снова бурлит у него в животе, но оказалось, что проснулся малыш. Открыв заспанные глазенки, он внимательно и серьезно посмотрел на мэра. Ах, какая чу́дная кроха. Непроизвольно склонившись над ребенком, мэр потянул носом. Прежде он понятия не имел, как пахнут дети. Но что за знакомый аромат? Столь божественный и пьянящий? Он вновь склонился над сыном и глубоко-глубоко вдохнул.
Аромат был сладковато-пряный с горчинкой.
Мэр невольно облизнулся.
Лишь поздней безлунной ночью закончил свой рассказ Старшебрат. Темнотища стояла такая, что хоть глаз выколи. Часовой сменил позу. Поначалу послышалось шуршание, затем он принялся что-то жевать, чавкая при этом чем дальше, тем жаднее.
Когда Старшебрат проснулся, было по-прежнему темным-темно. Голос зазвучал справа, прямо ему в ухо, от Часового разило пивом с примесью инжира.
– Как его звали на самом деле?
– Кого? – не понял Старшебрат.
– Брата Нинетты, Лоботряса III.
– Не знаю, – ответил Старшебрат.
Что-то острое прижалось к шее Старшебрата.
– Знаешь, – огрызнулся Часовой.
Любой другой в столь затруднительном положении просто произнес бы какое-нибудь имя, но только не Старшебрат.
– Это всего лишь история, – зевнул он. – И клинок на моей шее делу не поможет. Кстати, почему ты не спрашиваешь, что случилось с Нинеттой? Поймали ли пекаря и съели ли жители Бадума собственных детей? Какое значение имеет имя?
– Жизненно важное, – сказал Часовой.
– Тогда почему бы тебе самому не дать ему имя?
Раздался всхлип, переходящий в рев. Острие сабли больше не холодило шею. Часовой исчез. Старшебрат слышал, как тот уходил. У него была шаркающая походка.
На рассвете, когда солнце едва-едва выглянуло из-за горизонта, Старшебрат написал письмо братьям. О своих приключениях по дороге на войну, об унесенной ветром шляпе, о дереве, на котором спал, и, разумеется, о Часовом, чуть не прикончившем его из-за имени. Вверху он сделал приписку:
НЕ читайте это письмо Младшебрату. Его так легко расстроить. Скажите ему, что на празднике мне очень весело.
