Читать книгу: «Русский всадник в парадигме власти», страница 3

При более детальном анализе вышеупомянутых кар церковных иерархов становится очевидно, что в обоих случаях десакрализация проводилась с помощью анти-поведения. Так, по некоторым сведениям¹¹⁰, Пимен был посажен верхом опоко – задом наперед, как и митрополит Филипп, которого царь велел, сорвав с него святительские одежды, посадить «на вола опоко»¹¹¹.

Анти-поведение и казнь в Страшном суде Ивана IV взаимосвязаны, но само по себе анти-поведение не всегда обозначало казнь или смерть. Так, по легенде позднего времени, когда Грозный показывается в Петровских воротах Пскова верхом на прекрасном аргамаке, местный юродивый Никола Салос едет к нему «на палочке верхом»¹¹². Встречу Николы и тирана 20 февраля 1570 г. называют «самым знаменитым эпизодом из истории русского похабства»¹¹³. Именно тогда в круг царских казней включается личный конь Ивана IV. Согласно Пискаревскому летописцу, встретившись с царем, Никола потребовал прекратить разграбление города. Юродивый утверждал, что в противном случае Грозному не на чем будет ехать в Москву: «в полон велел имати и грабити всякое сокровище и божество: образы и книги, и колокола, и всякое церковное строение. И прииде к Никуле уродивому. И рече ему Никула: „Не замай, милухне, нас, и не пробудет ты за нас! Поеди, милухне, ранее от нас опять. Не на чом ти бежати!!“ И в то время паде головной аргамак»¹¹⁴.

Позднее легенда несколько изменяется, а в Псковской летописи обрастает подробностями: «Иван Грозный прииде благословитися ко блаженному Николе <…> блаженный же поучив его много ужасными словесы, еже престати от всякого кровоприлития и не дерзнути же грабити святые божьи церкви. Царь же преже сия глаголя нивочто же вменив приказал снимать колокол с Троицкой церкви – и того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града»¹¹⁵. Для современников Ивана IV угроза Николы Салоса имела вполне ясный символический смысл: павший под ним любимый конь не только ведал судьбу¹¹⁶, но служил внятным символом потустороннего мира. После смерти царского коня «могущественный тиран, который хотел сожрать целый свет, ушел побитый и пристыженный¹¹⁷, словно прогнанный врагом»¹¹⁸. Так конь исполняет роль, приписанную ему мифологизированным средневековым сознанием – своей смертью вершит людские судьбы и судьбы народные.

Очевидно, что в культуре позднего русского средневековья образ коня продолжает нести заложенные в него еще на этапе язычества сакральные функции. В эпоху Ивана Грозного, в начале оформления русской концепции царской власти, конь остается символом потустороннего мира: в это время он помещается в особое эсхатологическое пространство, будучи тесно связанным и с фигурой царя-всадника, и с его миссией.

1.1.4. «ADVERSI, AVERSI, PERVERSI»: ЦАРСКАЯ КОННАЯ КУЛЬТУРА ГЛАЗАМИ ИНОСТРАНЦЕВ

В годы активного формирования русского государства иностранцы много размышляли о специфике русской культуры¹¹⁹. Одним из представителей этого широкого ряда был венецианский писатель Франческо Тьеполо. В 1560 г. он оценил современную ему Московию выражением «adversi, aversi, perversi», что понималось как своеволие и недружелюбность, которые совмещались с хитростью, переходящей в коварство¹²⁰. Эти качества московитов сочетались с обычаем представлять себя в самом выгодном свете, что было хорошо известно их ближним и дальним соседям.

В XVI–XVII вв. Москва поддерживала постоянные отношения с шестнадцатью иностранными государствами Европы и Азии¹²¹. Знакомство с русской культурой обыкновенно происходило через посредство путешественников, коммерсантов и посланников этих шестнадцати стран. Характер отношений во многом зависел от степени их значимости «соседей» для московского двора. К концу XVI – началу XVII в. лидирующее положение занимали Польша, Швеция и Османская империя¹²². В середине столетия внешнеполитическая расстановка сил изменилась: согласно новым приоритетам Московии, Священная римская империя и Дания заняли последнее место, а Турция и Персия – первое¹²³.

Конь стал неотъемлемой частью московского обычая: «на встрече б с приставы было детей боярских много, а были б нарядны и конны», – повелел Иван IV по случаю встречи литовского посольства¹²⁴. Незыблемым было правило, что и встречающим, и встречаемым полагалось только самое лучшее из того, что имелось в царском хозяйстве и соответствовало статусу участников встречи. «А царевичевым бояром и чиновным людем лошади з государевы ж конюшни с седлы и с узды с чистыми наряды по посольскому обычаю», – отмечали современники¹²⁵. Так, «свиту двух Послов, назначенных к Королю Польскому [в 1553 г.], составляли 1500 всадников, одетых большей частью в золотые и шелковые одежды; о дорогих уборах лошадей, блестящих золотом и серебром, расшитых весьма искусно шелком, и говорить нечего. У них было 100 превосходных запасных белых иноходцев»¹²⁶.

Кони здесь выступали как один из атрибутов царской власти, которую московиты демонстрировали посланникам; однозначно понимаемые как символ царя и царской власти, они могли служить только наиболее почетным гостям. Так, посланников крымского и ногайского ханств в царский дворец вели пешком¹²⁷, а грузинским представителям, как не имеющим высокого статуса, коней в качестве царских даров жаловали не всегда¹²⁸.

При распределении этих атрибутов соблюдался иерархический порядок: сами послы получали лошадей от царя, его свита – от лица царских «ближних людей». Гостям более низкого ранга лошади направлялись от посольских дьяков. Гонцы, церемония встречи которых была лишена торжественности и проходила без скопления народа, часто въезжали в столицу на собственных лошадях. На своих лошадях путешествовали и представители крымского и (в их бытность), ногайского, казанского и астраханского ханств¹²⁹; согласно сложившемуся обычаю, последнюю, торжественную часть церемонии встречи они часто проделывали пешком.

О существовании этого негласного правила свидетельствует и итальянский коммерсант Р. Барберини, посетивший Москву в 1565 г. По его словам, здесь «несколько назначенных государем придворных отправляются из дворца, в богатых одеждах, верхом на прекрасных конях, в парадных разноцветных сбруях; прибыв в посольский дом, берут послов с собою и везут их, тоже верхом, но на самых скверных и убранных в самую дурную сбрую лошаденках, во дворец; тут шагов за тридцать или за сорок от дворца и заставляют их, из чванства, слезать со своих кляч и идти пешком»¹³⁰.

Предоставление иноземным гостям лошадей с царских конюшен – обычай, который в посольских книгах отмечается не ранее второй половины XVI в. Первоначально лошади присылались только тем, кто не имел собственных, прибыв морем (отметим, что способы транспортировки лошадей по воде были известны издавна), либо тем, чьи животные не могли украсить собой торжественную процессию посольской встречи. Тем из гостей, кто имел собственную парадную лошадь, но которым полагались царские лошади по регламенту, использование своих лошадей воспрещалось¹³¹.

От предложенной лошади, как и от конского убранства, отказываться было не принято; этот обычай доставлял европейским гостям, не привыкшим к русским седлам-арчакам, некоторые неудобства; но царские предложения отклонялись лишь в единичных случаях. Так, в 1583 г. посланник Елизаветы I Дж. Баус не принял приготовленного специально для него прекрасного жеребца в богатом убранстве, недовольный тем, что конь был хуже, чем тот, на котором прибыл встречающий его князь Иван Сицкий. Не разрешив конфликт, Баус вошел в Кремль пешком¹³².

Это событие не укладывалось в рамки московского дипломатического протокола, где четко оговаривалось и другое правило: послы и их свита всегда въезжали в Кремль только верхом; но строгость этого положения, оформившегося в середине XVI в., постепенно смягчалась. К началу XVII в. оно уже не имело характера догмы. Так, в 1601 г. посланнику Елизаветы I Р. Ли, несмотря на его больные ноги, не разрешили пользоваться ни каретой, ни седлом западноевропейского типа с удобной посадкой: «в возку ехать непригожь», а также «своего седла на лошадь класть непригожь»¹³³. Однако немощному представителю Священной Римской империи А. Дону ехать в собственной карете позволили, а присланную Годуновым лошадь вели перед каретой посла: «челом бью, а на аргамаке мне ехати невозможно, потому что есми немощен: в ногах камчуг (т. е. подагра) <…> как-то услышит Царского величества шурин Борис Федорович про его скорбь, и он на него в том гневу не положит. И на аргамака не сел, поехал в возку своем; и конюх Шихман Косаткин велел аргамака вести перед ним, от возка его»¹³⁴. Эти события относятся к посольству 1597 г.

При царе Алексее Михайловиче это правило уже не было нормативным; посланникам разрешалось использование и собственных, и московских карет. Так, в 1660 г. встреча Елены Диасамидзе, матери грузинского царевича Николая Давыдовича проходила по следующему церемониалу: «каптану (колымагу) под царицу послати з государевы конюшни с стремянным конюхом. А сидети у царицы в каптане и за каптаною идти кому государь и государыня царица укажут. А столника князь Федорове жене Хилкова ехати в каптане позади царицыны каптаны. А приехати царице Елене на государев двор в Столовые ворота и приехать к Каменной лестнице, вытти ис каптаны и идти вверх ко государыне царице в комнату»¹³⁵. Кроме карет, в церемониях задействовались возки и сани. Так, упоминается, что при Алексее Михайловиче великий и полномочный посол Польши в Кремль «шел в санех» и происходило это «по посольскому обычаю»¹³⁶, который к этому времени сложился в следующих конных формах: встреча в поле, торжественный въезд в Москву, проводы внутри города¹³⁷, въезд в Кремль, получение посольских даров и ответное одаривание, и, наконец, ритуал дарования пиршественных кушаний с царского стола. Регламент их был строго определенным, с некоторыми оговорками для дипломатов разных рангов.

Первая встреча посольского поезда проходила за городом, в поле; для этого царем высылались конные отряды из дворян и боярских детей¹³⁸. Обыкновенно для этих целей выделялась одна или две сотни лошадей; число могло быть увеличено соответственно значению посольства за счет резервных трех тысяч голов «добрых береженых лошадей»¹³⁹ с царской конюшни, которые не имели определенного целевого назначения. Так, в 1575 г. посольство И. Кобенцеля и Д. фон Бухау к царю Ивану IV было встречено тремя тысячами всадников¹⁴⁰. Однажды общее число участников конного встречного поезда достигло шестнадцати тысяч человек; об этом событии рассказывает немецкий путешественник и географ А. Олеарий¹⁴¹. По мнению современников, многотысячные парадные конные выезды «способствовали велелепию [московского] двора сообщением ему пышных обрядов византийского»¹⁴².

Особые ритуалы разрабатывались для встречи лиц, чей приезд в Московию имел особое внешнеполитическое значение. И без того пышная церемония въезда чужеземцев в город, в общих чертах неизменная, в этом случае, согласно важности момента, могла быть дополнительно усилена эффектными деталями.

Так, особо высокоторжественным был ритуал встречи царской невесты Марины Мнишек. «Впереди ехала тысяча бояр, вооруженных луками и стрелами: они провожали Марину от самой границы; за ними следовали 200 Польских гусар, служивших воеводе Сендомирскому, в полном наряде, с белыми и красными значками на пиках; далее знатнейшие дворяне, также сын, зять и брат воеводы, все в богатых одеждах, на красивых конях турецких, коих сбруя была украшена золотом, серебром и драгоценными каменьями; воевода ехал, подле кареты своей дочери, на превосходном аргамаке, в багряно-парчовом кафтане, подбитом собольим мехом; шпоры и стремена были из литого золота с бирюзовыми накладками; невеста сидела в карете, обитой зеленою парчою; кучер был в зеленом кафтане шелковом; ее везли 8 белых Турецких коней, выкрашенных от копыт до половины тела красною краскою: сбруя была на них красная, бархатная, с серебряными вызолоченными застежками; за невестою в 4 каретах ехали ее женщины в богатых нарядах; а по сторонам шли 300 гайдуков, очень красиво одетых в голубые суконные платья с длинными белыми перьями на венгерках или шапках», – было отмечено в дневнике царской невесты¹⁴³.

Кроме того, в знак уважения ей была прислана карета, «запряженная десятью конями с черными пятнами («в яблоках». – Б. Ш.), в богатой раззолоченной сбруе из красного бархата; каждого коня вел особенный конюх, колесница была вызолочена внутри и снаружи и обита червленою материей»¹⁴⁴. По другим данным, карета была запряжена дюжиной белоснежных лошадей, и еще столько же верховых лошадей вели перед каретой в качестве заводных. Верховые лошади были убраны дорогими попонами, седла были покрыты шкурами рысей и леопардов, а оголовья и стремена позолочены¹⁴⁵. Карета была украшена по бокам серебром и царскими гербами; каретных лошадей вели слуги, держа поводья в руках. Именно в этой карете Мнишек и въехала в Москву в мае 1606 г. Торжественность момента подчеркивалась продолжением встречи в черте города, когда, как вспоминает очевидец этого события голландский посланник И. Масса, «все князья, бояре, дьяки, дворяне и дети боярские, купцы и все прочие нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу. И всем, у кого были лошади, было велено выехать верхом в два часа утра, что и было все исполнено»¹⁴⁶.

С течением времени пышность парадных посольских встреч все возрастала, достигнув максимума в правление царя Алексея Михайловича, когда конные церемониальные выезды, по словам английского посланника Ч. Карлейля, «добавляли света к свету дня»¹⁴⁷. Так, с конца первой трети XVII в. перед въездом в Москву выстраивались конные отряды регулярных войск. Особенно эффектным и запоминающимся был выезд конников жилецкой сотни, одетых в «одноцветные красные длинные одежды; они сидели все на белых лошадях; за плечами и над головами их были прикреплены красиво раскрашенные крылья; они держали длинные копья, к остриям коих были приделаны позолоченные изображения летящего дракона, которые вертелись по ветру»¹⁴⁸. Об этом пишет английский поэт и политик Дж. Мильтон в своей «A Brief History of Moscovia»¹⁴⁹.

В процессии также участвовали конные латники, отряды тяжелой конницы, легкоконный отряд дворцовых великокняжеских телохранителей и конные дружины, состоящие из высшего дворянства и придворных¹⁵⁰. Ближайшее окружение посланников составляли три сотни всадников-дворян, ведомые «встречником посольским» – знатным дворянином из приближенных царя¹⁵¹. Все здесь имело одну смысловую нагрузку – демонстрацию могущественности Московского государства – и статность коней, и изящество вооружения, и разноцветие одежд участников церемонии¹⁵².

Первая встреча в глазах обеих сторон имела решающее значение. Представители иноземной культуры отмечали, что русские «очень остерегаются сходить с лошадей, пока не увидят, что и послы готовы сделать то же, тогда и слезают, если же случится, что послы, которые совсем не смотрят на эту чванливость, дотронутся ногами до земли прежде, чем слезут вожатые, эти подумают, что „наша-де взяла, добились мы больше почета“»¹⁵³, для чего они «все наблюдают свой почет и становятся справа, а все названные по именам в верющей грамоте едут между ними и посреди них»¹⁵⁴.

В этой системе особую роль играло спешивание с лошади, в результате чего действо довольно часто приобретало анекдотический оттенок. Как пишет В. О. Ключевский, «сошедшись, обе стороны прежде, чем начать объяснение, должны были сойти с лошадей или экипажей, о чем послу делалось внушение заранее; отговориться от этого нельзя было ни усталостью, ни болезнью, потому что – объясняли встречавшие – ни говорить, ни слушать, что говорят от имени государя, нельзя иначе, как стоя. При этом, оберегая честь своего государя, московский большой человек тщательно наблюдал, чтобы не сойти с лошади первым, от чего часто происходили важные недоразумения и споры с иностранным послом»¹⁵⁵.

По окончании речей обе стороны садились в свои экипажи или на лошадей; здесь ловкость московских и иноземных дипломатов была направлена на то, чтобы проделать это первыми. Чтобы преуспеть в этом, московиты не гнушались всевозможными уловками. Так, по словам Олеария, в 1634 г. при встрече турецкого посла ему нарочно подали разгоряченную лошадь, на которую невозможно было сесть¹⁵⁶.

Встречая иностранных гостей в поле, конные отряды провожали их до границ города, въезжая вместе в Москву и затем в Кремль. Многие очевидцы посольских встреч отмечают, что конный поезд встречников «горел, как жар, своим светлым убранством»¹⁵⁷, «серебром и золотом»¹⁵⁸; это неудивительно, учитывая, что «вся сбруя <…> была золотая; стремена и разные украшения, слитые из чистого золота, весили 10 000 червонцев»¹⁵⁹. Убранство царских коней впечатляло современников не только искусным исполнением, но и стоимостью. Так, коня в парадном уборе и одежду князя И. М. Глинского англичанин Дж. Горсей оценил в 100 тысяч марок стерлингов, а одно только церемониальное убранство лошади царя Федора Иоанновича, расшитое жемчугом и драгоценными камнями, – в три раза больше¹⁶⁰.

По пути следования посольский поезд шел через коридор, образованный отрядом из нескольких тысяч вооруженных стрельцов, стоявших по обе стороны дороги. Стрельцов для охраны всего маршрута иногда не доставало, и тогда «применялась известная хитрость: после того, как послы проезжали мимо, за спиной у них стрельцы боковыми улицами незаметно забегали вперед и снова строились в ряды. Неторопливо движущаяся процессия по нескольку раз проезжала вдоль одних и тех же людей»¹⁶¹.

Место и время спешивания всадника с лошади по приезде во дворец определялось статусом и уровнем почета, который гость был готов оказать русскому царю. Как и в поле, «гонцы спешивались раньше, чем посланники и послы, а свита – раньше, чем члены посольства. Последним сходил с коня глава миссии. Одновременно с ним спешивался «болший» пристав, а остальные приставы – вместе со свитскими дворянами»¹⁶². Место, определенное для спешивания, обыкновенно несколько отстояло от входа в царские палаты: подъехать верхом к крыльцу в русской культуре считалось бесчестьем. При этом расстояние, которое гость проходил пешком по двору, было прямо пропорционально оказанному этим действием почету¹⁶³.

Посольские проводы также были строго регламентированы: в русской средневековой придворной культуре церемония и ритуал являлись важнейшими средствами сакрализации царской власти, и красоте церемонии придавалось большое значение, в том числе и политическое. Уже сформированный в общих чертах церемониал царского конного выезда представляет собой зримую часть русской придворной культуры. Дорогие породистые кони и их драгоценное убранство как главные атрибуты этого церемониала служат выстраиванию иерархии власти и играют существенную роль в формировании образа могущественного властителя в глазах представителей иноземной культуры.

1.1.5. ЦАРСКИЙ «ЕЗДНОЙ КОНЬ»: КУЛЬТУРНАЯ И ИМУЩЕСТВЕННАЯ ЦЕННОСТЬ

Обмен дарами, которыми сопровождались визиты иноземных гонцов, купцов и посланников, был важным инструментом средневековой дипломатии. Традицию дарения «поминков», т. е. подарков, иностранным гостям поддерживали не все страны, но в Московии этот обычай считался если не обязательным, то крайне желательным.

Принимать государевы дары отказывались лишь в исключительных случаях; поводом могли быть недовольство поведением второй стороны или «легкие» поминки (т. е. их малая стоимость). Так, в 1570 г. польский посол М. Талваш заявил, что отдарки Ивана IV, данные взамен подаренной лошади, малоценны: «Миколай запросил цену, что тот мерин не судит», – утверждали русские дипломаты¹⁶⁴. Царь, разгневанный упреком в скупости, недостойной главы государства, приказал зарубить лошадь в присутствии посла.

Со временем принцип, по которому формировались отдарки, изменялся. Если в XVII в. соответствие стоимости посольских подношений и ответных даров строго выверялось¹⁶⁵, то для XVI в. общим правилом был принцип, согласно которому царские отдарки были щедрее посольских даров в три раза и более (известны случаи соотношения ценности даров и отдарков 1:30)¹⁶⁶.

Лошади, драгоценная конская сбруя и кареты были в числе самых ценных даров¹⁶⁷. Так, в числе подарков, поднесенных Б. Годунову в 1600 г. главой посольства Великого княжества Литовского Л. Сапегой, были шесть гнедых и шесть итальянских половых (изжелта-белых) лошадей. Итальянские кони были убраны пунцовой бархатной сбруей, оправленной в серебро; они были запряжены в носилки, «сверху покрытые красным бархатом, а в средине обложенные парчою на меху в серебряной оправе»¹⁶⁸. Гнедые лошади были турецкие, дунайские, испанские, цекельские и русские; все в красных бархатных уборах, отличавшихся богатством золотосеребряной и жемчужной отделки. Часть убранства была изготовлена по-гусарски, часть – по-казацки.

Его сыну, князю Федору Борисовичу, Л. Сапега назначил в дар восемь лошадей, среди которых были пять аргамаков гнедой, сивой и каштановой масти. Часть лошадей была подарена вместе с оружием и со сбруей: «с гусарским седлом, на нем узоры серебряные; и у седла – меч с серебряным эфесом» и «с бархатным красного цвета седлом, оправленным в серебро; стремена серебряные позолоченные; узда серебряная позолоченная, и такая же при ней цепь или повод»¹⁶⁹.

Богатыми дарами были пожалованы иностранные придворные доктора Годунова. По словам К. Буссова, «каждому было положено годовое жалованье 200 рублей и ежемесячные корма… Царь пожаловал каждому доктору пять хороших коней из своей конюшни, кроме того, каждый получил еще одного хорошего коня, чтобы летом каждое утро ездить верхом во дворец и в аптеку, одного коня особо для упряжки в сани зимой, затем двух лошадей для кареты жены, чтобы ездить ей на богослужение, затем одну рабочую лошадь – возить воду»¹⁷⁰. Весьма щедро был одарен английский доктор Р. Стендиш (Стандиш): прибывший в Москву в 1557 г. для лечения семьи Ивана IV: он получил 10 рублей, коня и шубу на соболях, покрытую узорным бархатом)¹⁷¹. Ценность награды была соразмерна значимости награждаемых для московского двора¹⁷².

Согласно традиции, дарами могли выступать не только лошади, в том числе и одетые в драгоценный убор, но и богатое конское убранство само по себе¹⁷³. Так, дарами шаха Сефи царю Алексею Михайловичу при посольстве 1640–1643 гг. стала золотая оголовь, изготовленная в придворных мастерских Исфахана. Роскошное убранство было передано русскому царю в 1644 г. шахом Аббасом II. В 1656 г. дарами шведского посольства короля Карла X под предводительством Г. Бьелке стал парадный чепрак, расшитый золотом и унизанный жемчугом. Необычайно богатыми дарами, среди которых были лошади в ценном уборе и кареты, запомнилось московитам голландское посольство Кунрада фан Кленка 1676 г.¹⁷⁴

Встречались случаи, когда кони дарились не только со всем убранством, но и с обслугой. Известно, что в 1603 г. князь Адам Вишневецкий подарил Лжедмитрию «запряженную карету, шесть верховых лошадей, со всем убором, седлами, палашами, пистолетами, со всеми находившимися при них людьми, и просил его величество принять сию безделку»¹⁷⁵.

Передача коней как даров специфических проходила особым образом. По обыкновению, о тех дарах, что было сложно поместить во внутренние дворцовые покои, только объявляли, называя содержание дара и имя дарителя, в то время как сами дары передавались на дворе. Из этого правила бывали и исключения. Об одном таком случае рассказывает глава Великого голландского посольства в 1675–1676 гг. Б. Койэтт: однажды главе посольства Конраду ван Кленку привели подаренную ему лошадь в столовую «через 18 крутых ступенек и опять по ним же назад»¹⁷⁶.

Церемония передачи дареных лошадей русскому царю начиналась на посольском дворе, где стрельцы принимали дары в очередности, указанной в списке. Далее процессия выстраивалась по порядку и шествовала в Кремль; здесь же ехали посольские кареты и верховые дворяне и офицеры от каждой из сторон, сопровождающие процедуру передачи. Коней в качестве подношения вели в начале шествия, перед посольской каретой или санями¹⁷⁷; конское убранство могло украшаться символическими знаками, указывающими на их особое происхождение. Так, дарами Великого голландского посольства 1675–1676 гг. были 8 лошадей в попонах, на которых выткали гербы принца Оранского. «Таким образом подвигалось шествие, при постоянных звуках труб и литавр <…> Стрельцы… все время играли на своих флейтах и свирелях и били в барабаны. Весь путь был так битком набит народом, что даже на крышах домов и на галереях башен все было заполнено. Действительно, ведь и было на что посмотреть», – вспоминает Б. Койэтт¹⁷⁸. По прибытии в Кремль лошади, в зависимости от породности, поступали в одну из царских конюшен.

Царские отдарки можно оценить на примере предназначавшихся для датского принца герцога Иоганна (жениха царевны Ксении, единственной дочери Б. Годунова), который посетил Москву в 1602 г.; их великолепие, согласно обычаю, соответствовало статусу церемонии.

Для встречи герцога в Нарве была отправлена великокняжеская свита, состоявшая из 2000 конников и 500 человек пехоты. Для путешествия герцогу была предоставлена коляска, которую постоянно сопровождали 500 конников. У Старицы герцога ожидали еще 4000 вооруженных конников в парадной одежде. Здесь его ждали богатые подарки, в том числе «от великого князя и царя всея Руси три прекрасные лошади. Между ними одна белая с черными, очень частыми пятнами, точно рысь. На каждой лошади серебряная сбруя, на русскую стать седло, обитое бархатом, серебром и золотом, и все это прекрасной работы»¹⁷⁹.

Поблизости от Москвы герцога встречали 1500 конников из числа московской придворной знати; как и прочие, они были одеты в самые лучшие кафтаны из золотой и серебряной парчи. Вызолоченное убранство их лошадей не уступало этим одеждам по своему богатству. Общее количество конных встречников, по подсчету посланников, достигало десяти тысяч¹⁸⁰.

Торжественное действо сопровождалось музыкой: били барабаны и литавры, которые при непосредственном въезде в город сменились на звон кремлевских колоколов. Здесь герцогу был подарен «от имени царя прекрасный, серый в яблоках конь, в серебряном, вызолоченном седле и в чепраке из золотой парчи; нашейник у коня был серебряный, позолоченный, также и уздечка, по русскому обычаю, двойная»¹⁸¹. Богато убранными конями были одарены и другие участники посольства, по их словам, и «большие и малые»¹⁸²; на них они и въехали в Москву¹⁸³.

На другой день после приезда герцогу был прислан царский стол из 99 (по другим сведениям – из сотни) кушаний на блюдах из чистого золота и восемь разного рода напитков в ендовах¹⁸⁴. Церемония торжественной передачи послам кушаний с царского стола также происходила торжественным порядком, причем А. Олеарий в 1634 г. отмечал, что в раннее время иноземные послы обедали у царя, теперь же еда присылается гостям на подворье¹⁸⁵. Соответственно сказанному, церемония торжественной передачи послам кушаний с царского стола встречалась в XVII в. чаще, чем прежде.

Царский стол, если он посылался единой подачей, включал в себя колоссальное количество еды и питья, столовых приборов и принадлежностей. «Когда великий князь праздновал день своего рождения, – вспоминает Георг Тектандер, посланник Священной Римской империи, – нам, как и раньше, прислали из дворца 200 человек, которые несли каждый по блюду с разными рыбами, ибо это был постный день у московитов. Впереди же всего несли голые хлебы – каждый хлеб по два человека. Сперва поднесли один господину Послу, а потом и остальным, по старшинству чина, с теми же словами… что Великий Князь, дескать, нас ими жалует»¹⁸⁶. Иностранцы, побывавшие при русском дворе, отмечали, что получать кушанья, отведанные царем, считалось высшей честью, на которую только могли рассчитывать посланники¹⁸⁷. Центром внимания и в этой церемонии был всадник в богатом уборе – распорядитель, призванный объявить послам царскую милость¹⁸⁸.

* * *

Таким образом, диада «конь – всадник» в русской позднесредневековой культуре, когда славянские верования еще сохранялись, а животные наделялись мифо-ритуальными функциями, находится прежде всего в пространстве взаимосвязанных мифологической и царской парадигм. Универсальный героизированный образ всадника, помещенный в пространство царской власти, трансформируется в образ царя-всадника, сохраняя все базовые характеристики, изначально присущие образу. Будучи помещенным в пространство московского обычая, конь наделяется особой ролью бинарного характера. Эта дихотомичность рассматривалась современниками как важный аспект русской культуры.