Читать книгу: «Железноцвет», страница 6
3.
Рельс над руинами
– Открывай.
– А пароль?
– Открыла живо!
Дверь в квартиру распахивается, и на пороге я вижу Зою. За время моего отсутствия она успела хорошо устроиться: на ней мой халат, голова замотана моим любимым полотенцем, в руках – мой дежурный автомат, М4А1. От Зои пахнет жасминовым шампунем.
– Ну и чего… – начинает она.
– Прочь с дороги!
Бросив шинель на пол, я устремляюсь в ванную. Там я наполняю раковину холодной водой и погружаю в нее лицо. Руки трясутся так, что по воде идет рябь. Вынырнув, я понимаю, что ноги меня не держат, и падаю на бортик ванной. Вода ручьями струится с моей головы. Сердце забилось в гортань, никак не могу отдышаться. Как будто последний болт сорвало, на котором все держалось. Как же меня колотит… Потянувшись за полотенцем, я обнаруживаю, что все это время Зоя стояла в дверном проеме.
– В-вон п-пошла, – говорю я.
Мое зрение не может нормализоваться, и я вижу Зою, как бесформенное пятно красного на фоне монохромной синевы. Пятно делает шаг вперед, и что-то мне протягивает. Только взяв в руки, я понимаю, что это – чашка с горячим чаем.
– Спа… сп… – бормочу я. Меня мутит. – И-извин…
Раздается щелчок выключателя, потом Зоя делает еще шаг вперед, а затем мою голову закрывает полотенце. Все погружается в темноту.
– Шшш… – говорит Зоя. – Тихо, тихо…
В полной темноте, она начинает медленно вытирать мою голову. Ее пальцы движутся ритмично, и каждый их ход создает волну тепла, идущую от корней моих волос. С усилием, я закрываю глаза, стараясь сосредоточиться на тепле чашки в моих руках и движении ее рук. Кажется, подобное Зоя делает не в первый раз. Постепенно, моя дрожь спадает, а дыхание выравнивается. Зоя убирает полотенце и делает шаг назад.
– Ну как, отпустило? – спрашивает она.
– Это просто т-травматический невроз. – Се-сейчас п-пройдет.
– Я знаю. Знаю… Смотри – сейчас выльется все на хуй.
Я поднимаюсь на ноги и закрываю кран как раз вовремя, чтобы предотвратить потоп. Повесив полотенце, я поворачиваюсь к Зое.
– Ну, как там? – говорит она. Ее тон остается совершенно будничным.
– Что-то дурное намечается, – говорю я. – Что-то черное.
Зоя кивает.
– Ты достал, что надо?
– Достал.
– Отлично! Аркаше очень тяжко, Петь. Сейчас, тридцать секунд – оденусь и пойдем.
Зоя переместила Аркадия в спальню, на мою постель. Тут, судя по простыням, он лежал абсолютно недвижимый все это время. Его лицо напоминает посмертную маску.
– Он… он вообще живой? – говорю я.
– Жил и жив, за будет жить не скажу. Ты вот прямо вовремя подоспел. Думаешь, сработает твое средство?
– Сейчас узнаем, – говорю я, и водружаю на кровать объемистую склянку. Ее я пока оставляю в покое, и лезу за пазуху. Наружу я достаю небольшой предмет, завернутый в фольгу.
– О, курица, что-ли? – сразу оживляется Зоя. – Ой, блять!
– Можешь и съесть конечно, – ухмыляюсь я, – но я бы не стал.
Предмет, возникший из фольги, выглядит, как человеческий орган, но при этом у него жесткие контуры; хрящи проступают сквозь его тонкую кожу. Несколько отростков, похожих на пуповины, торчат из его нижней, незащищенной части. Если присмотреться, видно, что пуповины чуть шевелятся.
– Это сращиватель, да? – догадывается Зоя. – Только маленький.
– Точно.
– Че он делает, ты мне так и не объяснил. Нахрена он нужен, сращиватель?
– Зачем только не нужен, – задумчиво говорю я, разматывая пуповину, – это… можно сказать, своего рода переходник.
– Не поняла.
– Ну вот, допустим, в твоем институте благородных девиц тебя учили устройству трансформатора?
– Может и учили, буржуй. Ну и?
– Сращиватель делает нечто подобное, – говорю я, ощупывая затылок брата. – Для нескольких нервных систем, органических или нет, он способен осуществить своего рода взаимную бесконтактную иннервацию, объединяя эти системы – и организмы, соответственно – в одну…
– Пффф. “Иннервация”, – бормочет Зоя. – Так-то я думала. И ежу понятно.
– …Над этой системой сращиватель получает полный контроль. Что позволяет ему, например, изменять режим работы систем органов тех, кто к нему подключен.
– Откуда ты только всю эту ересь знаешь?
– Виктория была экспертом в этой области. Моя сводная сестра.
– Ну а здесь-то твой сращиватель зачем?
– Так, – говорю я, – у тебя ведь эпинефрин был, если я не ошибаюсь?
– Ага. На две дозы. Зачем…
– Воткни шприц в тело сращивателя, вколи ему где-то половину, строго на глаз.
– Куда Бог на душу положит?
– Примерно. Ему уже все равно.
Через пару секунд сращиватель наливается теплом, а через минуту уже становится слышно аритмичное биение сердец, скрытых под его шкурой. Зоя осторожно прикладывает ладонь к нему, недоуменно наклонив голову. Тем временем, я приподнимаю голову Аркадия, а второй рукой сжимаю конец пуповины. Лепестки, закрывавшие венчающий ее клубень, раскрываются, и наружу выходит неприятного вида жало. Примерившись, я ввожу его брату в шею, чуть ниже затылка.
– Бери склянку, – говорю я, и киваю на кровать. – Осторожно, она тяжелая.
В Зоиных руках оказывается объемистый цилиндр из толстого стекла, закрытый крышкой. Ослабив винт, я подцепляю край открывалкой. Банка издает негромкий хлопок. Немедленно, спальню наполняет лютый смрад.
– Фу!
– Это цветочки, – говорю я, запуская руку в недра банки.
Там, в зелено-желтой мути, плавает облепленный тягучей плацентой предмет, на ощупь напоминающий опухоль – и жесткий, и мягкий одновременно. От него исходит едва ощутимое тепло. Взявшись покрепче, я извлекаю его на свет.
– Это что еще, сука, за аборт?! – ужасается Зоя, от отвращения едва не выронив сигарету изо рта.
– Ближе к истине, чем хотелось бы, – бормочу я.
Верхняя часть клеща имеет почти сферическую форму. Тут и там, костяная сфера покрыта следами скорбной болезни, и местами в кости видны дыры, за которыми скрывается мягкое и розовое. Нижняя часть похожа на порцию плохо проваренных макарон под сукровичным соусом. Размером и формой клещ близок к маленькому пушечному ядру, но весит при этом как большое.
– Есть еще чистые шприцы? – спрашиваю я.
– Ну.
– Доставай, будем кровь брать.
Я осторожно кладу клеща на простыню и закатываю рукав свитера.
– Зачем это?
– Нужно топливо. Для клеща.
– Тогда я у себя возьму.
Поработав предплечьем, Зоя распрямляет руку и вводит иглу в собственную вену.
– Сколько?
– Двадцать миллилитров примерно.
Забрав кровь, она передает шприц мне. Удерживая клеща одной рукой, я второй вставляю иглу в одно из его отверстий и выжимаю поршень. Потом кладу клеща обратно.
– Теперь чего?
– Теперь ждем.
Но долго ждать не приходится. В течении минуты клещ наливается жаром – так сильно, что от потной простыни начинает идти пар. Белесые “макароны” розовеют и начинают медленно шевелиться. Завороженная мерзким зрелищем, Зоя подбирается вплотную ко мне.
– Сейчас будет жарко, – говорю я, и вынимаю сигарету из Зоиных губ.
Прицелившись, я вставляю сигарету в самую крупную из дыр в панцире. Немедленно, спальню заполняет вонь паленой плоти. Клещ приходит в движение. “Макароны” раздвигаются зонтиком, открывая вид на сердцевину клеща. Наружу из мясных складок высовывается костяной агрегат, одновременно напоминающий и клюв, и жвалы. Высунувшись, он начинает громко щелкать – если закроешь глаза, кажется, что это человек клацает зубами.
– Расстегни ему сорочку, – командую я. – Живо!
Пока Зоя выполняет приказ, я примериваюсь, а потом хватаю клеща обеими руками за панцирь и поднимаю на уровень груди. Клещу такое приходится не по нраву. Его щупальца начинают полоскать по воздуху; клюв щелкает очередями, ища цель.
– Отойди, отойди в сторону!
Зоя отскакивает, и я оказываюсь рядом с Аркадием. За мгновение до того, как я опускаю клеща на его грудь, одно из щупалец вцепляется в мою ладонь загнутыми коготками. Я выхватываю мультиинструмент и применяю на клеще заточенные плоскогубцы. Потеряв щупальце, клещ сосредотачивает внимание на брате.
– Фууу, ну и поебень! – говорит Зоя. – Никогда бы не подумала, что… – добавляет она, но потом обрывает себя на полуслове. Я извлекаю по-прежнему извивающееся щупальце из своей ладони, наблюдая за работой клеща.
Издавая свинячье хрюканье и чавканье, клещ вгрызается в грудь Аркадия. Брат стонет и шевелит пальцами, но остановить клеща он не в силах. Щупальца впились в его пожелтевшую кожу, и видно, как вокруг раны вены Аркадия вздулись, наполняясь темным. Как только его более-менее перестает лихорадить, я беру одну из пуповин сращивателя и вставляю его жалом в самую крупную из дыр в панцире клеща. Еще пару минут после этого, клещ продолжает свою остервенелую работу. Его панцирь быстро теряет цвет. Погрузившись в грудь примерно на треть, он сбавляет обороты; на панцире появляются трещины. Еще несколько секунд – и клещ полностью замирает, перестав подавать признаки жизни.
– Закрой уши, открой рот, – говорю я.
Прежде, чем Зоя успевает задать очевидный вопрос, панцирь клеща разлетается в фонтане гноя и венозной крови. На простыню из панциря выскакивает нечто среднее между сороконожкой и ракоскорпионом. Стремительное и ужасное, оно движется с огромной скоростью и безо всякой симметрии – то боком, то задом; клешни, щитки, глаза и зубы слились в смертельном броске. Прежде, чем оно добирается до края матраса, моя пуля настигает его, превратив тварь в серые брызги. Звон, никогда толком не пропадающий, с полной силой вторгается в мои уши.
Я опускаю “Шестопер”. Аромат пороховой гари разбавляет баночный смрад. Этажом ниже кто-то яростно колотит по батарее.
– Елки-палки, – говорит Зоя. – Вот так так!
– Посиди с ним, я вернусь, – говорю я, направляясь в прихожую.
– Жди меня и я вернусь, всем смертям на зло… – мелодично тянет Зоя, склоняясь над Аркадием.
В прихожей я беру вещмешок и собираюсь уже вернуться в спальню, когда мой взгляд цепляется за куртку Аркадия. Она по-прежнему висит на напольном зеркале, но теперь мне видно – что-то выглядывает из ее внутреннего кармана. Водрузив вещмешок на табурет, я залезаю рукой под полу и извлекаю наружу содержимое кармана. В моих руках оказался бумажный пакет, запечатанный такими печатями, каких в деканате не найдешь. Пакет насквозь пропитался бурым, печати словно бы скреплены кровью. Я обнаруживаю, что сзади пакет порвался, и наружу торчит сложенный лист бумаги. Выглянув на всякий случай в гостиную, я вынимаю этот лист и погружаюсь в чтение.
Письмо основательно слиплось – не разорвав, не раскроешь. Единственное, что не тронула кровь – это хозяйскую, размашистую роспись и адмиралтейскую печать. Подписано: Адмирал Романов, Главнокомандующий ВМФ. Выше – только звезды. Елки-палки, во что же ты ввязался, Аркаша?
Насколько получается, я раскрываю письмо. Понять, кому адресована весточка – сложно; несведущему вовсе не разобрать ее канцелярщины. Но одна строчка немедленно привлекает мое внимание:
…В СРОЧНОМ ПРОЯД… ЩЕСТВИТЬ… ЗАДЕР… НИЕ… АВА ЛЕВЧЕНКО…
Левченко? Он-то здесь причем? Зачем он Санкт-Петербургу? Откуда в Адмиралтействе вообще знают о его существовании?
– Петь, поди сюда! – зовет Зоя. От неожиданности, я едва не роняю письмо.
– Погоди, – отзываюсь я. Будь у меня хоть час, разобрал бы может все это! Ну да хоть бы и разобрал, впрочем. В том, что можно разглядеть, в основном воспевается авторитет Аркадия Леонова, еще идут намеки на какой-то сеанс связи. Какой теперь сеанс? Всю связь унес этот чертов смерч, вместе со штабом…
– Ну Петь!
– Иду, иду.
Ладно, черт с ним. Аккуратно сложив письмо, я кладу его в свой карман и, подхватив вещмешок, направляюсь обратно в спальню.
Уже сейчас видно, что Аркадию пусть немного, но лучше. Румянец не вернулся на его щеки, но нездоровая желтизна отступила. Черты лица его уже не кажутся заостренными, как у покойника. Поддерживая затылок брата, Зоя осторожно поит его из стакана.
– Петь, смотри – работает! – улыбается Зоя. – Слава Богу.
– Еще не все.
Из вещмешка я выкладываю на простыню три склянки, поменьше той, что содержала клеща. Все три – похожие на вид, с одинаково сомнительного вида смесями внутри. Различают их только пиктограммы на наклейках.
– Надо стойку сварганить, – моментально реагирует Зоя. – Сейчас соображу что-нибудь.
– Не надо. Раздвинь шкаф. Вон там, слева от нагромождения гантелей. Все никак не сподоблюсь их выбросить…
Зоя извлекает из шкафа стойку для капельницы. Взглянув на стойку, она поднимает взгляд на меня, но потом сразу прячет глаза. Я молча принимаю у нее стойку и ставлю ее возле тумбочки с телефоном.
– Какую сначала ставить? – спрашивает Зоя.
– Все сразу. Соединяешь вот в эту воронку, потом открываешь, на самый малый.
– Ты мне скажешь или нет, зачем ты Аркаше в затылок присунул?
– Как я говорил, – морщусь я, – сращиватель способен объединять организмы в одну систему. Оттуда название. В данном случае это позволяет нам при помощи мерзкого клеща многократно ускорить регенерацию тела Аркадия. Вещества, которые клещ выделяет в процессе своего бесполого размножения, позволяют ускорить деление клеток и повышают человеческий иммунитет. В склянках – особый питательный раствор.
– А если без сращивателя?
– Ничего хорошего не будет, – говорю я, – уж поверь. – Регенерация вообще работает только в первые часы после ранения, пока ткани не зажили. Ее проводят в специальной камере, наполненной раствором, но камеры нет, так что… а чем пахнет, кстати? Ну, кроме… ты знаешь.
– Супом. Я суп сварила, – говорит Зоя, массируя свои колени. – Будешь?
– Еще как. Ты ставь – я пойду чай заварю.
Двигаясь в направлении кухни, я наконец получаю шанс почесать затылок. Начав, я уже не могу остановиться. Зуд проснулся в затылке – зуд, от которого годами я спасался всей таблицей Менделеева, зуд, который просыпается каждый раз, когда на мои глаза попадается сращиватель. Внизу моего затылка, под прикрытием волос, круг обоженной кожи прячет старый шрам от жала, а шрам прячет в себе зуд. С великим трудом, я перестаю чесаться – как раз тогда, когда Зоя нагоняет меня.
***
Суп у Зои получился густой и вязкий, больше похожий на рагу. Пусть выглядит он и несколько провокационно, на вкус суп оказывается вне всяких похвал. Зоя наливает себе порцию, а потом усаживается за стол напротив меня. Я снова замечаю, что левый рукав ее майки закатан по локоть, а правый не закатан вовсе. Зоя уплетает варево с пугающей скоростью, смачно чавкая и наматывая макароны на ложку. Я едва-едва съедаю половину тарелки, когда Зоя бросает ложку и начинает собирать остатки ломтем булки. Когда остатки заканчиваются, Зоя берет тарелку и вылизывает ее, после чего откидывается на спинку стула. Ее лицо приобретает удовлетворенное выражение.
Я вытираю губы салфеткой и делаю небольшой глоток из чашки.
– Очень вкусно, – говорю я, стараясь замять неловкую паузу, существование которой Зоя не замечает. – Я думал, правда, ты с тефтелями сделаешь. У меня фарш был…
– Херня твой фарш. Я до рынка дошла. Что, не нравится, что ли?
– Нравится. Только из чего он?
– А из всего, – говорит Зоя, и довольно улыбается, прикрыв глаза. – В балдыре местном вообще пусто, только банки с борщом. Рынок – другое дело. Жаль только, что бомбассы не было.
– Чего не было?
– Бомбассы, – повторяет Зоя, смакуя слово. – Такая рыба, кистеперая. Огромная. Вкусная… – мечтательно тянет она, и облизывается. – Но коварная! На Аляске ее полным-полно. Выползет, понимаешь, ночью. На побережье. И в землю ховается. А тут из-за камней стройбат с саперками – ррраз! И давай ее месить. Потом коптят и продают. Но это если они – ее. А то всякое бывает. У нее такие зубы, Петя, такие щупальца, ты бы знал…
Я достаю из хлебницы пакетик с овсяным печеньем. Пока я разливаю чай, Зоя пакетик экспроприирует, и, к моему возвращению за стол, от печений остается лишь горстка уцелевших.
– Приятного аппетита, Зоя.
– Вжаимно!
Я вздыхаю и берусь разливать чай. Тут Зоя роняет печенье. Когда она наклоняется, чтобы подобрать, я вижу, что ее левое предплечье украшает необычная татуировка – силуэт черного голубя с расправленными в полете крыльями. Скелет птицы просвечивает насквозь, словно на рентгеновском снимке. Татуировка сделана искусно и явно не чернилами из ручки.
– Нравится? – в лоб спрашивает Зоя, перехватив мой взгляд. У этого вопроса совсем нет тона, словно Зоя готова к любому ответу. Почему-то не кажется мне, что речь сейчас идет о татуировке. Или даже о самой Зое.
– Вроде как символ мира, так?
– Нет, – качает головой Зоя, и из ее глаз на секунду пропадает смешинка. – Свободы.
Я жму плечами и беру в руки чайник. Зоя берет печенья.
Мы переезжаем в гостиную, где Зоя немедленно устраивается на облюбованном ею диване, а я подхожу к окну. С тех пор, как выписался из госпиталя, сидится мне так себе. Я замечаю, что с моей силовой рамы снят брезент, штанга лежит на полу, а блины хаотично разбросаны округ. Зоины вещи расшвыряны в широком радиусе; ее куртка вообще висит на люстре. Я удавливаю свою брюзгливость, пусть и не без труда. Девочки приберутся.
Тьма обволокла город, и с ней пришел мощный ветер, напор которого ощутим даже сквозь двойные стекла. С высоты сопки окружающие кварталы кажутся такими же, как и всегда – напряженными, старыми, поминутно замирающими в преддверии новой беды. Фабрики и дома прильнули к холодной земле, словно стая, почуявшая гончих. Помню, как дико было возвращаться сюда после Академии, после Предательства. Странно, невозможно, словно с парада на фронт. Но куда еще я мог пойти? Санкт-Петербург давно перестал быть моим домом, Москва перестала быть вообще, и этот город, хочу я этого или нет, принял на себя роль моего дома. Здесь была родная Группа Специальных Расследований, здесь были однокашники – добрый Виталик, идиот Кирюха и вечно насупленная Шанина, с которой мы в свое время чуть не обвенчались. Два года я здесь прослужил с тех пор, и было за это время много плохого, очень много, наверное, гораздо больше, чем хорошего. Клещ. Сращиватель. Пиявки. Подработки. Сомнительной легальности задания и задания, в нелегальности которых у меня не могло быть сомнений… Где все они теперь? Нет Кирюхи, Виталика все равно что нет, да и Шаниной, наверное, больше нет в живых, а если есть, то доброго она мне ничего не скажет. Кто-то не выдержал пустоши, кого-то совесть замучила, кому-то просто не повезло, как сегодня вечером. Даже орлят своих я сгубил – послал в этот поганый Штаб, гори он огнем, прямо под эту гнусную диверсию. И все равно – как бы сильно не портились дела, каким бы невыносимым не становился штормовой ветер, и сколь странные приказы бы не поступали из Штаба, я никогда всерьез не думал о том, чтобы уехать отсюда. Куда мне идти? Я не могу бежать. Не могу ведь?
– Пыченке буэ? – с до краев набитым ртом интересуется Зоя.
– Нет, спасибо.
– Мне бовше доштамется.
Я прокашливаюсь, смотрю на Зою. Снова прокашливаюсь. Наконец, я открываю рот и начинаю говорить ей о событиях минувшего вечера и о том, что они для нас означают. Отражение Зоиного лица выглядит совершенно непринужденным, словно ничего особенно страшного и не произошло, будто нам ничего не угрожает, а если и угрожает – черт с ним, авось пронесет. Как минометный обстрел под машиной, она пережидает мой рассказ, натянув плед на колени. От этой ее непрошибаемости мне становится как-то спокойнее на душе. Кажется, что Зое вообще можно сказать все, что угодно, и ничего ее не смутит.
– Знаешь, Петя, – говорит Зоя, добив печенья, – тебя пока не было, я машину осмотрела. Все исправно, не подкачает. Можно ехать.
– Куда? – спрашиваю я, скорее откликаясь своим мыслям, нежели ее словам.
– Да куда попало. К черту на куличики. Как только Аркаше получшает, я забираю его. Сваливаем на хуй из этой тундры. Хочешь – давай с нами. Черное здесь творится, Петя. Свинчивать надо. Если я верно поняла, скоро снимут этот режим “Б”, а пропуск у меня есть…
– Не выйдет, – равнодушно отвечаю я, и смотрю на часы.
– Это с хуя ли? – настораживается Зоя.
– Тебе что вообще Аркадий рассказал про этот город?
– Да ничего. Все секретно да секретно. А чего?
– Подойди сюда, – говорю я, – проще показать. Выключи свет.
– Мне и при свете нормально.
С приходом глубокой ночи город погружается в абсолютно непроглядный мрак – не видно ни звезд, ни луны. Если бы не свет редких уличных фонарей, можно было бы подумать, что мы не на Земле, а затерялись в глубинах межзвездного пространства, бесповоротно сбившись с курса. Виктории бы такое сравнение понравилось. На другой стороне реки Новый Город превратился в мазутное пятно – даже с моим зрением сложно разглядеть отдельные здания, видно только, как Зенитная башня чернеет на фоне грязно-серого неба. С каждой минутой ее очертания становятся все более размытыми. Зоя, наверное, даже башню не видит.
– Смотри на север, – говорю я, и Зоя пару секунд смотрит, куда я показал, а потом недоуменно поднимает брови.
Далеко-далеко, за стенами периметра и за пустошью, небо начинает постепенно наливаться синим цветом, а из синего перетекает в лиловый. Еще секунда – и среди лилового неба вспыхивают один за другим десяток огромных огней. Самый маленький из них едва превосходит размерами Луну, самый большой – раза в три больше. Плотная завеса облаков глушит их свет, однако, если приглядеться, можно увидеть, что каждый из огней периодически мигает, словно огромный гелиограф.
– Как бы птичка не залетела, – говорю я. Зоя немедленно подбирает челюсть и разворачивается ко мне всем телом.
– Очень быстро начинай объяснять.
– Это не Зарница, – говорю я.
– А похоже, блять!
– Не бойся. Никаких потопов не будет. По крайней мере, раньше не бывало. Это здесь регулярное явление. Потопов не будет, зато будет буря, – говорю я. – Такая, каких на Большой земле не бывает. Придет шторм, способный унести грузовик, а панельный дом ободрать до арматуры. Завтра дорога через пустоши будет перекрыта, и это к лучшему, потому как на машине проехать сквозь бурю невозможно.
За окном, ветер свистит люто, набирая силу, словно газотурбинный двигатель. Этот ветер не приносит осадков, но с ним всегда приходит лютый мороз, от которого у застигнутых бурей мозг смерзается и идет трещинами, словно глиняный сосуд. Найденных поутру мертвецов приходится откалывать от асфальта по кускам, а в крематорий везти на тачке.
– Не может же быть, чтобы вообще без выхода! – протестует Зоя. – Это же дичь получается, вы как здесь тогда…
– Почему нет? Есть, – говорю я, и указываю вниз – туда, где, отделенный от домов контрольно-следовой полосой, сияет огромный, опутанный колючкой бетонный квадрат, обозначающий железнодорожный узел. Огромные прожектора освещают паутину железных дорог, сторожевые башни, локомотивы и вагоны, бесконечные здания депо и стоящие на отшибе дома и бараки военного городка.
– Вот эта лампа, – говорю я, – есть главная железнодорожная станция города. Она же – депо, она же – сердце войсковой части, где расквартирована 303-я бригада. Видишь огромный ангар по центру? Нет, не там, а вооон там, рядом с колючкой. Там еще траншеекопатель стоит.
– Чего, блять, стоит?
– Ты можешь не ругаться все время?
– Это когда я ругалась? – удивленно говорит Зоя.
– Не важно. Так вот, траншеекопатель. Тягач с мельницей на заду.
– А, вижу. Нет сразу нормально сказать?
Раз начинается буря, значит – по железной дороге сможет пройти лишь один поезд, и лишь один локомотив сможет тащить его. По старой традиции, железнодорожники всегда выгоняют его на пути в полночь перед открытием сезона. КБ, которое строило его, дало ему лишь порядковый номер. Генерал Виктор Воронин был тем, кто выдал ему его имя: “Сармат”. “Сармат” покидает ангар ровно в двенадцать пополуночи, и даже с такого расстояния хорошо видно, насколько он огромный. По сдвоенным рельсам тысячетонный локомотив выкатывается в свет прожекторов; его потемневшая от времени, источенная бурей броня почти не блестит, поглощая в себя свет. “Сармат” возвышается над крошечными фигурками ремонтников, как грозный великан – над жрецами, пришедшими к нему с подношением. Пар валит из обтекаемых труб, вытянувшихся вдоль его брони. Подобных ему построили всего с дюжину – снабжать ядерной энергией комбинаты, обесточенные после обвала электросетей. Как оказалось, “Сармату” было суждено решать задачи куда сложнее.
– Я так понимаю, на этот паровозик билет достать нелегко, – мрачно говорит Зоя, прислонившись лбом к стеклу.
– Нет. С приходом бури мы будем отрезаны от большой земли, физически и в плане связи. 303-я полностью контролирует железнодорожный узел, а раз Штаб уничтожен – значит…
– Погоди, как так – отрезаны?
– Единственная нить к Большой земле теперь – это военная телеграфная линия, проложенная под тундрой. Вон она, станция телеграфа. За вторым КПП.
– То есть, – мрачно говорит Зоя, – железку и связь контролируют морпехи, и с ними у тебя отношения не очень. И позвонить не получится никуда, – резюмирует она, рисуя на запотевшем стекле непотребное.
– Это раньше были – “не очень”, – вздыхаю я, возвращаясь к креслу.
После Предательства остатки 303-й оказалась под надзором Управления, которое по приказу Адмиралтейства начало перекраивать бригаду на свой лад, рвать клыки, которые она отрастила при Викторе. Очень многим это не понравилось. И чем дольше это нездоровое взаимодействие продолжалось, тем больше со стороны военных было нарушений, тем больше появлялось недовольных. А потом на ж/д заселился Левченко, и ситуация стала совсем плачевной. Сложно сказать, кого 303-я теперь ненавидит больше – драгун или нас.
– И чего дальше? – спрашивает Зоя, упав на диван. – На жопе сидим, пока какая-нить мразь про нас не вспомнит и не придет раскулачивать?
– Нет, – решительно говорю я. – У нас остается один выход – найти Алхимика, как хочет Удильщик. Если найдем, то Удильщик даст нам свою протекцию, под ней мы переживем любую бурю.
Закрыв глаза, Зоя неодобрительно хмурится.
– Это вообще что за тип, а? Что за Алхимик? Чего за ним все бегают?
– Сейчас расскажу. Главное – я знаю, как на него выйти.
– Но ты же говорил…
– Это вчера было. Слушай меня, – говорю я.
Алхимик, тогда еще неизвестный никому, впервые попал в лучи софитов, когда я еще жил в Санкт-Петербурге. За его исследования его по-тихому вытурили из Польши, и на время он осел в тогда еще украинском Донецке. Там он в тайне продолжил свою работу, да так успешно, что в самый разгар гражданской войны к его лаборатории подъехали на БТР и разнесли весь дом из пулемета. Виктор Воронин лично договаривался о его экстрадиции, а когда не вышло договориться, БТР, его гараж и окружающий поселок попали в новостную сводку как очередная жертва украинских артобстрелов. Алхимик переехал сначала в Санкт-Петербург, а потом сюда. Здесь он стал объектом интереса многих. Алхимик был мастером в обращении с клещом. Людей он видел, как просто массу глины, и своим долгом он считал вылепить из этой глины что-то стоящее. В первые годы после закрытия города в ОКБ даже думали, что перед ним лежит выдающаяся научная карьера. Его специфические пристрастия открылись лишь позже…
Я пытаюсь поудобнее устроиться в кресле, а Зоя тем временем встает и начинает расхаживать по комнате.
Прозвище Алхимика стало синонимом скандала. В городе у него не было постоянного места обитания, никто не знал и расположения его клиники. Но для человека из органов сбор информации, главным образом компрометирующей – процесс естественный, и на Алхимика, среди прочих, я давно собирал досье. Так, в свободное время. На всякий случай. И вот вчера утром, в собранную мной мозаику…
– Эй! Ты слушаешь вообще?
– Нет, – отвечает мне Зоина спина. Зоя перебралась на мою силовую раму.
– Ну и кого ради я здесь распинаюсь?
– Мне скууучно… – тянет Зоя, и делает очередной выход силой.
– Алхимик – в Массиве, – говорю я. – Том самом, что за окраиной.
Зоя разворачивается ко мне лицом и делает еще повтор, медленней предыдущего.
– Сказал же – не пройти туда, – говорит она.
– Я много чего говорю. Такая профессия.
– Ну, тогда погнали!
– Сейчас, только шнурки завяжу. Я сказал – не невозможно. Не значит легко.
– Ну не томи, я уже не могу вся.
– Не паясничай. Смотри, что покажу, – говорю я, направляясь к зашторенному аквариуму.
Завершая упражнение, Зоя делает сальто и оказывается рядом со мной. Маневр заставляет ее ремень чуть съехать, и на мгновение я вижу полоску алых кружев.
– Под кроватью нашла, – перехватив взгляд, заявляет Зоя, – что упало – то пропало. Я ей свои оставила. Уставные, зелененькие. Вернется – заберет.
– Не вернется, – усмехаюсь я.
Я подхожу к аквариуму и открываю шторы.
– Ебаный леший! – с гадливым любопытством Зоя прижимается носом к стеклу, а потом оборачивается ко мне. – Это что же ты за беспредел расплодил, а?
Спасаясь от света, беспредел пытается зарыться в гальку, но получается не очень хорошо. Все особи выглядят так, словно они уже испортились, не достигнув даже разделочной доски. Кистеперая жуть, в профиль напоминающая сома, вся поросла лишаем, мурена распухла от опухолей, а трое ракообразных еле ворочаются, путаясь в наполовину сброшенных шкурах. Морской еж светится как-то гнилостно, а его земноводный сосед, похоже, уже сыграл в ящик. Осьминог потерялся.
– Вот этого не надо делать, – говорю я, видя, что Зоя подняла крышку и уже лезет в аквариум.
– Че нет, когда да?
– Закрой крышку.
– Ну Петь!
– Не ну.
Я щелкаю тумблером, и по всей квартире лампы начинают лихорадочно мерцать. Обитатели аквариума пару раз бьются в судорогах и замирают. Еж гаснет, перегорев, а сом медленно оседает в гальку. Чернильное облако расползается в дальнем углу – электрификация дошла и туда.
– Вот теперь можно доставать, – говорю я.
На кофейном столике я расстилаю клеенку, ставлю рядом столик с инструментами, сажусь на пол и натягиваю перчатки. В тазу, занявшем центр стола, прескверно смердят мои рыбки. Зоя пристраивается рядом.
– Когда расскажешь, зачем все вот это вот? – допытывается она, вертя в руках… ну, скажем, “краба”, для простоты. Неожиданно, “краб” приходит в движение и вцепляется в Зоину ладонь. Зоя бестолково трясет рукой, а потом несколько раз хорошенько прикладывает “краба” об стол и, освободившись, наводит на него пистолет. “Краб” бесстрастен перед ликом смерти. Отвлекшись на секунду от своей работы, я прижимаю “краба” к столу и отхватываю ему голову ножницами.
– Нахваталась?
– Хочу – и хватаю! – упрямо заявляет Зоя.
За время Зоиного инцидента с “крабом”, я успел выпотрошить “сома”, и теперь извлекаю наружу его позвоночник. Позвоночник затвердевает буквально на глазах, я едва успеваю придать ему должную форму. Как только он становится твердым, как камень, я беру его в руки и, нажав пальцами с двух сторон, разъединяю шип, державший его вместе. В моих руках оказываются две симметричных костяных детали. Зоя щурится и недоуменно наклоняет голову.
