Читать книгу: «Железноцвет», страница 2

В центре всего этого был Аркадий Леонов, левая рука Виктора Воронина, величайшего полководца новейшей истории. Аркадий гастролировал по всей западной границе разросшегося протектората, от Черного моря до Финского залива. Братом затыкали самые аварийные течи, он решал любые военные проблемы, возникавшие у наместников Москвы. Он был в литовском Вильнюсе во время известного инцидента между белорусскими миротворцами с нашей и польскими миротворцами с другой стороны. Брат был тем, кто принял решение спасать белорусов. Ближайшее дружественное подразделение находилось в ста километрах к востоку, в Белоруссии, и этим подразделением оказалась 303-я бригада морской пехоты ВМФ, после ужасов пустынной войны отправленная на отдых. Бригадой командовал полковник Виктор Воронин.

На седьмой день бронетанкового биатлона польская 16-я дивизия осталась механизированной только на бумаге, а Москва сподобилась установить воздушный мост и пополнить иссякшие запасы 303-й ОБрМП. Вместе с припасами пришли новости: Родина гордится героями, но помощи выслать не может, во избежание. Было бы здорово, сказала Родина, если бы бригада генерал-майора Воронина прошла еще двести километров и навязала бой ополоумевшим от ужаса подразделениям НАТО, в предместьях польского Белостока готовившимся к мировой войне. В Москве, конечно, никто не собирался начинать никакую войну. Через два дня должно было состояться чрезвычайное совещание лидеров Европы, которое взамен на отступление 303-й обратно к литовской границе закрыло бы европейские глаза на то, что творится к востоку от оной границы раз и навсегда. Все вышло иначе. События того года прославили солдат 303-й бригады, а Виктора Воронина сделали национальным героем, живым памятником истории. Только один офицер не прославился в той компании – капитан Аркадий Леонов, человек, виновный в начале мировой войны.

В разведке 1-го Сводного корпуса, сформированного под командованием генерал-лейтенанта Воронина для противостояния объединенным силам НАТО на Прибалтийском фронте, Аркадий Леонов прослужил еще несколько месяцев. После этого открылся американский фронт, и брата перебросили на Аляску. В мясорубке, которая там закрутилась, его следы теряются. Тогда мы с ним уже не общались, но Виктории он писал. Значит – был жив. Этого мне хватало. Во время Предательства Воронина Аркадий опять же был за границей. И все равно, один черт знает, как он спасся от чистки. Даже наша фамилия не сбережет от гнева Адмиралтейства.

Неожиданно, Зоя нарушает молчание – как раз в тот момент, когда мы минуем заброшенный драмтеатр.

– Ты не суди его строго, когда увидишь, – говорит она, оставаясь взглядом на бетонной дороге. – Аркаша, куда ни пойдет, свою тюрьму всегда носит с собой.

***

Убаюканный ревом мотора и сотрясениями, которые переживает джип, проходя колдобины, я постепенно погрузился в дрему. Поэтому тишина, внезапно оборвавшая мои страдания, поднимает меня, словно вопль дневального.

Я по-прежнему в машине, на сиденье, сотканном из пружин, и Зоя все так же сидит рядом со мной, но что-то явно изменилось. Лицо моей спутницы стало напряженным, зрачки расширились. Ее глаза скачут в поисках угрозы.

– Что-то не то, Петя, – говорит она. То, что заставило ее лишь напрячься, меня обжигает, как кнутом: мы стоим в пробке. В моем гадком городишке не бывает пробок.

Впереди нас застряло с полдюжины машин: перегруженные КрАЗы, пара раздолбанных буханок и еще кто-то. Сзади тоже уже подпирают. Водители встревоженно выглядывают из окон. Крайний в очереди, водитель уазика, топорно перепаянного под батареи, начинает потихоньку пятиться задом.

– Жди здесь, – говорю я, и лезу наружу.

– Э! – успевает сказать Зоя, прежде чем дверь захлопывается перед ее конопатым носом.

Двигаясь вдоль колонны, я ощущаю на затылке встревоженные взгляды водителей. Один из них высовывается из кабины, дабы окликнуть меня, но потом видит мое лицо, давится окриком и поспешно лезет назад. Я миную крайнюю “Газель”, кабина которой пустует, и выхожу на площадь.

Первое, что бросается в глаза – это покореженный труп трамвая. Искалеченный его остов покосился на левую сторону; кажется, кто-то содрал его с путей и переставил под углом. Левый борт украшают волнистые борозды, прорезавшие стену салона насквозь. Лобовое стекло заляпано чем-то серым, а дверь, ведущая в салон, смята, как промокашка. За трамваем я наблюдаю центр маленькой площади, занятый боевыми машинами пехоты и кольцо морпехов 303-й, окружающих перекресток по периметру. Издалека видно, насколько сильно изношена их бережно заплатанная форма. С вершины постамента, торчащего над сухим фонтаном, за всей сценой наблюдает солдат в костюме химзащиты, а с его рук – угловатая девочка с косичками. Волны бетонного потопа плещутся у колен героя-миротворца. Какой шутник придумал сделать из этого фонтан?

Мой желудок сжимается, а волосы встают дыбом, когда я заглядываю через плечо ближайшего морпеха и вижу то, что стало причиной ДТП. Очертаниями оно отдаленно похоже на человека, но даже издали перепутать его с человеком сложно. Его горбатое, уродливое туловище почти на две головы выше меня и покрыто пучками железной щетины, сквозь которую выступают под странными углами кости.

Сфинкс.

Двое в защитных костюмах накрывают тварь брезентом. Мельком я вижу вытянутую, нечеловеческую голову с выпирающими костями. Она больше похожа на череп – так сильно проступает кость сквозь кожу. Череп этот ярко белеет, блестит почти, словно бы светится в сумерках. Я смотрю в провал, чернеющий в том месте, где должен быть глаз. Этот провал необъяснимо излучает страшную, безумную ненависть. Брезент не закрывает его, и я продолжаю завороженно глядеть в провал, как в омут. Голова начинает потихоньку трещать; черные мошки то и дело пролетают перед носом. Рубцы на моем лице сильно чешутся. Не знаю, сколько я стою в таком состоянии, но в какой-то момент вид на перекресток заслоняет фигура широкоплечего человека в коричневой куртке. Глубокие морщины на щеках и вокруг рта словно вырезаны на его не старом еще лице. У него сломаны уши и нос; сквозь линзы квадратных очков на меня глядят выцветшие зеленые глаза. Чем дольше я смотрю на него, тем больше он мне кажется знакомым. Прежде, чем я успеваю собраться с мыслями, он пересекает кольцо оцепления и подходит ко мне вплотную.

– Ну здравствуй, младший. Это ж я, Аркаша. Признавайся – не признал.

От неожиданности, я чуть не отшатываюсь от него. Как же сильно он изменился, как дурно постарел! Сперва я не нахожу слов, чтобы ответить, и брат снисходительно кривит губы. Эта ухмылочка – пожалуй единственное, что от него старого осталось.

– Тоже страшно рад, младший, – говорит он, расправляя повязанный на шею шемаг. Подобно телеграфисту, он экономит слова. – Чего это у тебя с глазами? Не важно. Тут переполох был. Решил наведаться, пока тебя ждал. Всюду у вас с пропуском. Как в Адмиралтействе.

– Это у тебя просто лицо такое, – говорю я.

Отведя взгляд, Аркадий касается тяжелой уставной фляги, притороченной к ремню.

– Пойдем. Нечего торчать, – говорит он. – Будет разговор.

– Разговор? Какой разговор, а? – постепенно закипая, говорю я. – Я на задании. С твоей Зоей. Цирк просто… скажи мне сейчас – зачем вас сюда прислали? У меня всю неделю одни гадости. Хоть увольняйся – так не уволят ведь. Зачем вы тут, и что вообще творится?

Аркадий берет меня за локоть и отводит в сторону от морпехов, которых, впрочем, ничего дальше приема пищи и отбоя не интересует.

– Есть у меня кое-что. Тебя заинтригует, – говорит он.

– Братская опека?

– Обхохочешься, младший, – хмурится Аркадий. – Я серьезно…

– В этом твоя беда.

– Вот только вот этого опять не надо! Я не для этого столько времени сюда перся. Черт с ним, с твоим сфинксом. С “заданием” тоже. Пойдем со мной. Поговорим, как взрослые.

Наверное, из одного любопытства я соглашаюсь последовать за ним. Любопытство всегда становилось причиной моих несчастий. Сколько же лет прошло? Четыре года с лишним – если по календарю. Но не по памяти, не по ощущению. Это в какой-то предыдущей, черновой, скомканной жизни Аркаша объяснял Пете, что девчонок стесняться нечего и что в драке нужно всегда бить первым… Теперь вот заявился, как ни в чем не бывало. И еще этот мертвый сфинкс вдобавок. До этих мест твари почти никогда не добираются. Но Аркадий прав – он интересует меня больше, чем сфинксы. Их в последние годы я видел куда больше, чем своей родни.

Шагая к машине, Аркадий оглядывается по сторонам, как приезжий. Приезжий и есть – я едва устроился в новой школе, когда он убыл на учебу, а с учебы – на войну. Помню его в новой, с иголочки, курсантской форме – косая сажень в плечах, будущий боевой офицер, голубая кровь. Девицы были влюблены в него, парням его вид прививал любовь к спорту. Я тоже завидовал, но не так, как другие. В своих детских снах я не шагал в парадном строю, не ехал по освобожденным городам сквозь ликующую толпу. Под парашютом падал я из облаков, окруженный ядерными грибами врезался в горящие кварталы и сеял смерть без разбору – расстреливал, карал, добивал в исступлении до железки, по голень в кровавом болоте, озаренный огнем термитного салюта в мире, где все кричало впустую. Я боялся своих снов.

Под нарастающий вой сирен мы возвращаемся к джипу. К моему недоумению, за рулем никого не оказывается.

– Зоя? – зову я.

Раздается шорох, и из-под джипа высовывается сначала пулеметный ствол, а потом – Зоина физиономия.

– Чисто? – интересуется она.

– Чисто.

Зоя выкатывается из-под машины и встает в полный рост.

– Ну че, – говорит она. – Айда в притон?

***

Зоя ведет машину легко и уверенно, словно всю жизнь только этим и занималась. Единственная странность – она очень резко сворачивает на перекрестках, будто пытаясь удержаться на узком серпантине. В притон мы, к моему большому сожалению, пока не едем. Мы едем в Штаб Управления.

– Петь, открой бардачок, а? – просит Зоя. – Там хрючево. Стропорез ебаный нам голодомор объявил, но хуй ему.

Аркадий на такое только привычно вздыхает, не открывая глаз. Я открываю бардачок, и на ноги мне тут же сходит лавина из оберток, пакетиков от сухпая и нескольких бутылочек “Санителя”.

– Глубже, – настаивает Зоя. – По-любому че-то осталась.

– Это что, глушитель?

– Ну, как тебе сказать, – вздыхает Зоя. – В каком-то смысле.

– Гм. Да.

– Он не укусит, Петь.

– О, что-то нашел! Нет, это граната.

Отодвинув РГО, я наконец вытаскиваю на свет пару протеиновых батончиков. Зоя немедленно вцепляется зубами в оба, засыпав меня, себя и пол крошками.

– Ммм… – мычит она. На ее лице появляется блаженное выражение.

Появление сфинксов в городских пределах не прошло незамеченным: на перекрестках я наблюдаю группы морпехов 303-й, раскатывающих колючку и несущих мешки с песком. Из трещин в куполе старого цирка приветливо подмигивают оптические прицелы. Повсюду, гражданские машины прижимаются к обочинам; автобусы высаживают недовольных и напуганных пассажиров прямо на шоссе. Из смонтированных на столбах и углах зданий мегафонов идет автоматизированное объявление, текст которого любой горожанин давно знает наизусть.

– ПРИКАЗОМ… ШТАБА УПРАВЛЕНИЯ… НА ТЕРРИТОРИИ… ВВОДИТСЯ… РЕЖИМ “Б”, ВСТУПАЮЩИЙ… ДЕСЯТЬ МИНУТ… АВТОТРАНСПОРТА БУДЕТ ПРЕКРАЩЕНО ЧЕРЕЗ… МИНУТ. ЛИЦА, НЕ ИМЕЮЩИЕ РАЗРЕШЕНИЯ… ПРОСЛЕДОВАТЬ… БЛИЖАЙШЕГО УБЕЖИЩА… НАРУШИТЕЛИ… КОМЕНДАНТСКОГО…

Помню, как в первый раз услышал эту дрянь, еще в школе. До того, как ввели объявления, был только протяжный рев заводской сирены. И страх.

По всему городу движение останавливается, пешеходы сбиваются в толпы, сливающиеся в подвалы убежищ. Объекты Управления переходят на карантинный режим. 303-я взяла под контроль все крупные перекрестки и выслала патрули, блокпосты ощетинились ежами и пулеметами.

– Не так уж и паршиво работают, – говорю я, глядя на строительство пулеметного гнезда, происходящее на крыше 1-го Универмага. Мимо него мы проносимся, игнорируя полустертую разметку и давно ослепшие светофоры.

– Позор, – бросает Аркадий. – Растоптали бригаду. Виновных, невиновных… даже за Предательство – слишком. Кто теперь будет город защищать?

– Драгуны Левченко, если верить Штабу. А Штаб всегда прав. Раз уж мы о нем – может скажешь, почему мы туда едем? У меня с начальством отношения так себе. После Москвы…

– Они и до Москвы были не сахар, младший. Зой, давай полегче, а?

– Не нравится – на трамвае езжай, – огрызается Зоя, и давит на газ. – Я всю жопу отсидела, пока через тундру трюхали. И опять в грузовом, блять!

– Ну что ты окрысилась опять? Нормально ведь доехали.

– А тебе все нормально, – бормочет Зоя, – глаза залил – и нормально.

Джип вылетает на Проспект Интернационалистов и лихо выравнивается после виража. Как самая длинная улица, проспект служит домом для городских мемориальных плит. Поначалу их делали из мрамора, позже из гранита. Те, что ставятся в наши дни, набирают из газобетонных блоков, а имена наносят распылителем по трафарету.

– Зачем ты едешь в Штаб? – в лоб спрашиваю я. – Что вам двоим надо в моих краях?

– Я должен встретиться с командованием твоего Управления, – говорит Аркадий. – Я все доведу на месте – тебе, им. А еще, я ищу Константина Герцена. Также изв…

– Алхимик, – говорю я. – Также известного, как.

В зеркале я вижу, как внимательно за мной следят глаза брата.

– Алхимик испарился, – добавляю я.

– Что? – Аркадий снимает свои дурацкие очки, и с его лица наконец пропадет то характерное выражение превосходства, которое я ненавидел всю жизнь. – Куда?

– Ммм… – тяну я, решая, что можно сказать. – Месяц где-то он находился под следствием, никто точно не знал, за что. Никто не интересовался. С неделю назад Алхимик вдруг исчез, но потом были… cлухи. Я старался в это дело не лезть, и тебе не советую. Зачем тебе вообще Алхимик? Зачем он Адмиралтейству?

– Забудь про Адмиралтейство, младший, здесь дела крупнее намечаются, и…

– Алхимик исчез, – повторяю я, – Мертв, скорее всего. Многим он насолил. В городе неспокойно. У меня своя работа, своя жизнь. Ехал бы ты, пока дороги еще открыты…

– Уже гонишь? – усмехается Аркадий, а потом качает головой. – Меня не только Алхимик интересует, – качает головой Аркадий. – Я должен попасть в Штаб. Ты не понимаешь…

Вот оно – “я не понимаю”. Сейчас начнется.

– Вика бы хотела, чтобы мы работали вместе, – говорит брат.

– А-га, – тяну я, и Аркадий неодобрительно хмурится.

– Знаешь, – помедлив, вдруг говорит он. – Как меня контузило – я стал забывать. Вчера вот просыпаюсь и вдруг понимаю – забыл ее лицо. Забыл, понимаешь?

– Ты это брось, – говорю я. – Не надо налаживать. Нечего. Я выслушаю, и все.

Давным-давно, в другой Вселенной, мы с ним, пусть и вздорили вечно, но всегда стояли друг за друга. Прошло то время.

Я и не заметил, как мы подъехали к Вознесенскому мосту. Тут я стажировался после альма-матер. Особое место. Служба на Вознесенском каждому дает возможность почувствовать, за что мы сражаемся. У моста как нельзя лучше видна география города: с одной стороны – потрепанная, друг к дружке жмущаяся серость: сколиозные улочки, блочные карлики, сгрудившиеся на берегу могучей реки. С другой – величие.

– Елки-палки… – тянет Зоя. Аркадий наклоняется вперед, чтобы лучше видеть.

Мрачное великолепие Нового Города раскинулось перед нами, насколько хватает глаз. Словно горный хребет, его монументальные постройки в едином порыве вздымаются к холодному небу. В самой маленькой из них не меньше девяноста метров высоты. Пересекаясь под идеальными углами, взлетные полосы грандиозных проспектов разграничивают белокаменное великолепие, меняя направление штормовых ветров, и уходят в бесконечность.

– Что бы ни случилось, – наставляю я Зою, – никогда не ступай в реку.

– Ну и нахера я тогда бикини перла?

– Тебя тоже касается, майор.

– Что, не стало лучше? – спрашивает Аркадий. Он отодвигает пулеметные ленты и пересаживается, чтобы удобнее было смотреть.

– Как сказать, – говорю я. – Теперь она светится.

– Как светится?

– Заревом. Чем ближе к океану – тем ярче. Не ступай в реку.

На подъезде к громаде Вознесенского моста дорога резко сужается. Бывший проезд через мост перекрывают противотанковые надолбы и бетонная стена. За стеной торчит двухэтажный капонир-переросток, ощетинившийся прожекторами и стволами тяжелых пулеметов, направленных на восток, в сторону белоснежных исполинов. У ворот блокпоста несут наряд понурые морпехи и собака размером с небольшого медведя. Глаза собачки скрыты в кожаных складках; нос у нее с половину головы.

– Давай налево, – говорю я.

– Ага, чего сдерживаться, – рассеянно кивает Зоя, одним движением руки поворачивая наш броненосец. Ее взгляд остается прикованным к противоположному берегу. Тем, кто впервые в городе, нелегко привыкнуть к такому виду; большинство видело контуры Нового Города разве что в кинохронике. Он был задуман, как символ нового времени.

– Я слышал, – говорит Аркадий, – у вас тут был инцидент пару недель назад.

– Вот как?

– Дурачка не валяй, младший. Я слышал – атомный крейсер налетел на скалы. На побережье, к северо-западу.

– Крейсер! – фыркаю я.

Я замечаю, что Зоя навострила уши и косится на меня с нескрываемым любопытством.

– Не крейсер, – неохотно говорю я. – Сухогруз. Тащил штрафников из Сибири на фронт. Разбился в бурю, морпехи спасли, кого смогли. Штаб пока заселил их на ж/д узел, к 303-й. Вот и вся история, – говорю я.

Аркадий кивает.

– Слушай, – повернувшись ко мне, говорит Зоя, – что это вообще за Управление, а? Вы ведь напрямую Адмиралтейству подчиняетесь, так?

– Управление правит этим городом, – отвечает Аркадий – прежде, чем я успеваю открыть рот. – Это особый город.

– Чем особый?

– Когда-то здесь ковалась наша победа, – мрачно отвечает брат.

– И из-за этого чекисты правят?

– Нет. Люди… теряются здесь. В пустоши легко перестать быть человеком.

На набережной мы встречаем колонну, идущую в сторону центра. Во главе нее – приземистая гора брони. Это – автоматизированный истребитель танков Леонова, стотонный мастодонт, в два раза шире семенящих сзади “Тайфунов”. Само шасси даже ниже профилем, чем у обычного танка, и все равно кажется громадным. Железноцвет блестит на задраенных люках. Давно ушла слава истребителя, вскоре его спишут в утиль, вместе со всей 303-й бригадой. Но ИТЛ не знает этого. В снах разума, замурованного под крышкой композитного гроба, самоходка преследует артиллерийский атомный вал, прорываясь в укрепрайоны, ведя в бой стальные клинья генерала Воронина. Смерть марширует вместе с нею.

– Я слышал, фронт так себе поживает, – говорю я, стремясь заполнить молчание. Аркадий косится на Зою. Та перехватывает его взгляд и безразлично жмет плечами.

– Все, – мрачно отвечает Аркадий. – С Аляски нас выбили, тут ничего не попишешь. На Юконе два корпуса в котле, уже не вырвутся. Но это полбеды – в Европе тоже началось контрнаступление. Нас туда чуть не отправили. При Викторе такого…

– Как-нить без Виктора обойдемся, – говорит Зоя. – Он все это заварил. Его уебищное вторжение. Его план. Теперь янки разговоров не будут разговаривать, до конца пойдут. Сиэтл они не забыли, Зарницу – тем более.

При упоминании Сиэтла Аркадий кривит губами – несильно, но я замечаю.

Я стараюсь не слушать их слова. Пытаюсь уловить интонации, поймать недосказанное. Что они забыли здесь? Для визита в город, по делу или без, худшего момента не сыскать. Кажется, что все вокруг беспокойно содрогается; эта дрожь во всем чувствуется – в участившихся прорывах, в том, как все неохотнее пропускает 303-й наши инспекции на свою базу, в шепоте по углам штабных коридоров, в дерзких вылазках Левченко. Даже ночные бури, кажется, набирают силу. Права Зоя – что-то будет. Там, здесь. Скоро.

Бесцеремонно подрезав колонну, джип сворачивает с набережной. Отсюда мы попадем в лабиринт узких переулков, примыкающих к центральному району. Еще минут семь гонки – и мы выскакиваем на улицу Туполева, забитую разного рода техникой, и заполоненную морпехами. В молчании, мы доезжаем почти до конца Туполева, где улица вливается в Озерский проспект, ведущий прямо к Штабу Управления.

И что это вдруг так пасмурно стало за окном?

***

Штаб Управления был перестроен из бывшего Дома Культуры в год закрытия города, так что впервые я увидел его здание уже затянутым строительной сеткой. Кто знает, каким оно было раньше. Здание имеет почти квадратную форму, сужаясь только на верхних этажах, где оно плавно переходит в шпиль, увешанный антеннами. Массивные барельефы украшают его фронтальную сторону; в нишах, разделяющих вытянутые окна здания, засели двухметровые скульптуры рабочих и солдат с кирпичными лицами. Их форма колышется под порывами бетонного ветра.

Сейчас окна Штаба закрыты бронещитами, а у входных дверей дежурит целый взвод морпехов, досматривающий всех входящих. В кризисных ситуациях Штаб традиционно становится убежищем для всей городской верхушки, так что забитая до отказа стоянка не становится для меня сюрпризом. С видимой сноровкой и полным безразличием к регулировщикам Зоя въезжает на стоянку, маневрирует между бронированными штабными иномарками и занимает два места в зарезервированной секции. Кордон патрульных автоматчиков расступается перед нашим джипом, но я по-прежнему чувствую на себе пристальный взгляд снайпера.

– Посидите минутку, – говорит Аркадий. – Сейчас переговорю с одним типом, и пойдем.

Я не возражаю. Когда дверь захлопывается, я чуть съезжаю на сиденье и гляжу в окно. Не дай бог сейчас кто-нибудь из командования подъедет. Что затеял братец? Я кошусь на Зою. Она смотрит не на меня и не на толпу, а куда-то в сторону. При этом она морщится и едва заметно покачивает головой.

– Колокольчики звенят? – спрашиваю я.

– Чего?

– Тиннитус?

Зоя хмуро кивает.

– Я знаю фокус, дядя научил, – говорю я. – Вот так попробуй.

Я закрываю свои уши ладонями – так, чтобы пальцы лежали на затылке. Средние пальцы я кладу сверху на безымянные, и щелкаю ими по затылку.

– Попробуй.

Зоя недоверчиво хмурится, но потом делает. Щелчков через тридцать, на ее лице появляется неуверенная улыбка.

– Помогло? – спрашиваю я.

В этот момент моя дверь распахивается, и в кабину заглядывает Аркадий.

– Выходим.

Словно по щучьему велению, погода испортилась окончательно; ветер крепчает с каждой минутой. Чем скорее мы окажемся внутри – тем лучше. Сквозь толпу я спешу вслед за братом, который широким шагом движется в сторону лестницы, игнорируя просьбы дежурного в чем-то там расписаться. Ветер бьет мне в лицо с такой силой, что кажется, будто я иду в гору. Взглянув через плечо, я вижу, что Зоя тоже вышла из машины и, усевшись на капот, выуживает из полупустой пачки сигарету. Аркадий вырвался вперед, и теперь поджидает меня на вершине лестницы, словно утес обтекаемый людьми, спешащими внутрь. Я обхожу построенных в походную колонну морпехов, на которых бессвязно орет поджарый офицер в форме без знаков различия, и начинаю подниматься по лестнице.

Ненавижу я эту лестницу, и презираю. Знаю точное число ее ступеней. Знаю, какие из них чуть выше, чем другие, а какие – ниже, ибо каждая вонючая ступенька отдается гулким эхом в мой позвоночник. Еще не так давно я мог только неуклюже карабкаться на эту лестницу, шагая боком, словно краб, опираясь на свой костыль. Выставлял себя посмешищем. Были желающие помочь, но они быстро рассосались. Моя спина заживет, и однажды я даже смогу жить без боли, но оперативник из меня теперь никакой. У Штаба накопился ко мне порядочный список претензий, и вечно от диспансеризации я бегать не смогу.

Вот пошла ступенька номер раз. Номер два. Номер три. Эта – чуть повыше предыдущей. Я чувствую мерзкое, тянущее чувство в середине спины и поднимаю взгляд на Аркадия. Он смотрит на меня без выражения, он делает вид, что не замечает, как сильно я стараюсь сделать свои движения плавными, как я пытаюсь быстро, но без спешки, подняться по лестнице.

Я встречаюсь взглядом с братом как раз вовремя, чтобы увидеть, как чернеет небо и как за его спиной формируется смерч. Сильный сквозняк за мгновение превращается в шквальный ветер, сбивающий с ног. Много чего происходит после этого и, когда это происходит, это происходит быстро.

Я падаю навзничь, и Штаб Управления начинает падать вслед за мной. Здание проседает, подрубленное смерчем; его сердцевина проваливается, выпуская клубы пыли и битого стекла; вокруг меня люди катятся, как кегли. Потеряв основу, шпиль здания начинает крениться. Весь Штаб ходит ходуном.

Дубовые входные двери лопаются под натиском верхних этажей, и осколки стекол вылетают облаком, поражая тех, кто успел вскочить на ноги. За секунду до того, как он должен был поглотить всех нас, смерч исчезает – так же мгновенно, как и появился – но катастрофу уже не остановить.

Стены Штаба падают, обнажая целые этажи, и я вижу группу людей, которые мечутся, как полоумные, прежде чем пол уходит у них из-под ног, и железобетонные жернова перемалывают их. На одном из этажей одинокая женщина замерла посреди своего кабинета, парализованная ужасом; рухнувшая плита размалывает ее. Двумя этажами выше, толпа человек в двадцать пытается спастись бегством, но взрыв газа превращает их в визжащие факелы. Грохот рушащегося здания проглатывает вопли. От отчаяния, многие начинают прыгать, предпочтя разбиться об асфальт. За ними вдогонку спешит кабина грузового лифта, ударяясь о каждый этаж на своем пути. Время словно замедляется для меня, и я могу разглядеть и запомнить все эти детали, но не могу сдвинуться с места. Я поднимаю взгляд выше и вижу, что шпиль Штаба окончательно потерял опору – он шатается, словно пьяный, роняя свои антенны.

Водопад битого стекла низвергается на землю передо мной, и мелкие осколки секут мое лицо и руки, заставляя меня кое-как подняться. Грохот здания становится приглушенным, а мое зрение словно сужается в коридор. На моих глазах ступени, ведущие к уже несуществующему входу в Штаб, начинают оседать вниз. Глубокие трещины разрывают их поверхность. Мои пальцы немеют, и от желудка по всему телу разливается липкий холод.

– Этого просто не может быть, Петя, – заботливо подсказывает мой мозг. – Это просто чушь какая-то. Это сон.

Кто-то трогает меня за плечо, и я поворачиваюсь. Это смазливый лейтенант, руководивший парковкой. Он одет в парадную форму, а в руке по-прежнему сжимает свою дурацкую ведомость. На мгновение меня посещает мысль, что лейтенант все-таки намерен взять с меня роспись, несмотря ни на что. В моем сознании уже начинает формироваться нелестный ответ на такого рода предложение, когда ведомость выпадает из мертвенно-бледных пальцев юноши. Мой взгляд следует за ней. Кусок арматуры пробил спину лейтенанта, как копье, и вышел через его живот, выпустив требуху. Кровавый ручей струится из ужасной раны прямо на обмоченные штаны с полосочкой, собираясь в лужу под начищенными ботинками. Неуклюжими пальцами, лейтенант берется за свои внутренности и, вместо того, чтобы засовывать их обратно, начинает вытягивать свои кишки наружу, как фокусник – платки из цилиндра. Фуражка падает с его головы в темную лужу; он с трудом держится на трясущихся от шока ногах. Ком рвоты подступает к моему горлу, когда он протягивает ко мне окровавленную руку, медленно наматывая свои кишки на вторую. На его белых губах играет слабая улыбка; его голубые глаза уже остекленели. Он пытается что-то сказать, но вместо этого поток пенистой крови выплескивается на его подбородок. Я уже ничего не слышу. Может быть, я оглох?

Лишь упругая воздушная волна предупреждает меня о прибытии джипа – за мгновение до того, как его широченный бампер сносит мертвого лейтенанта, перебив пополам. Джип подскакивает, врезавшись в ступени Штаба, и остекленевшие очи молодого лейтенанта передо мной сменяют горящие глаза Зои, высунувшейся из окна водителя, и дуло ее пистолета. Я не слышу выстрела, но свист прошедшей прямо над ухом пули молниеносно выводит меня из ступора.

– Просыпайся, мудила! – кричат Зоины губы. – Спасай его, блять! – она указывает куда-то вперед пистолетным стволом. Я следую глазами за ее жестом.

Задняя и боковые стены Штаба еще кое-как держатся, но фронтальная уже обвалилась. Ступени, что некогда вели ко входу, вот-вот за ней последуют, рухнув в подвальные помещения. На самом краю верхней ступени – одинокая фигура, отчаянно хватающаяся с крошащийся мрамор, соскальзывающая в ширящийся провал.

Аркадий!

Я бросаюсь вперед, забыв про причитания своих врачей. Под ноги мне падает огромная, выше человеческого роста, статуя рабочего. Или солдата. Трудно сказать. Перепрыгиваю через рабочего солдата и обхожу верещащую секретаршу с белым от известки лицом, изрезанным осколками стекла. Она прижимает ладони к глазам, визжа на невероятно высокой ноте.

Аркадий висит на самом краю лестницы. Он не может подтянуться, потому что держится только на одной согнутой руке – его ноги болтаются над разломом, а вторая рука вцепилась в дипломат. Его очки разбиты, лицо покрыто глубокими порезами, во лбу застрял осколок стекла. Я стараюсь ни о чем не думать. Я хватаю его под руки и начинаю вытягивать из пропасти.

– Не вижу… ничего не вижу! – бормочет он.

Усилием всех работающих мышц, я вырываю Аркадия из бездны, но мое усилие оказывается чрезмерным. Мы падаем на лестницу, и мой затылок встречается с одной из ненавистных ступеней. Соборный колокол гудит в голове; рот наполняется соленым. Черные пятна заполняют все вокруг.

Ладно, плевать, только добраться до машины…

Я сталкиваю упавшего Аркадия с себя, поднимаюсь, хватаю его за плечо, и мы бежим вниз по лестнице. В ушах звенит. Все бы ничего, но что-то попалось мне под ноги, и вот я лечу лицом прямо в бетон. Темнота. Все, хватит.

Но нет, не так-то просто.

Кто-то снова трясет меня за плечо, и я открываю свои заплывшие глаза. Не прошло и тридцати секунд: я лежу на спине, а прямо передо мной продолжает рушиться Штаб Управления, незыблемый бастион порядка в мире, сошедшем с ума. Штаб загораживает лицо моего брата. Это его рука продолжает трясти меня, железной хваткой сжав мое плечо. Вблизи его порезы куда страшнее, чем показалось сначала: большие куски стекла торчат из рваных ран на щеках и лбу. Я не вижу его глаз за линзами очков, но вижу, что стекла почернели от крови. Но нет, это не стекла…

– Петя, это ты?! Помоги мне, помоги, ничего не вижу, что-то мне в глаза попало, так чешется… чешется… – бормочет Аркадий, и стягивает с лица разбитые очки, раздавив их в ладони.

У него больше нет глаз.

Его правая глазница забита мелкими осколками, от глазного яблока совсем ничего не осталось. Его левый глаз еще на месте, но большой осколок застрял там, где раньше была полулунная складка.