Читать книгу: «Падальщики. Книга 4. Последняя битва», страница 24
Солдаты подозрительно переглядывались, изучали нас недоверчиво, но потом все же поверили. Они осознали, что мы единственные, кто понимают, что происходит здесь сегодня.
– Она безобидна. Теперь , – уверил я солдат.
Те нехотя, но опустили автоматы, с опаской поглядывая на воющую Тессу.
– Кто она? – спросил один из солдат.
Теперь уже переглядывались мы с Падальщиками. Никто не мог ответить односложно. Все слишком запутано.
– Она наше спасение, – ответила Вьетнам.
– Как и проклятие, – добавил Калеб уже тише.
Вдруг Тесса замолчала. А потом стала кашлять. Мы обернулись.
Это бы не кашель, а рвотные позывы. Она отползла от тела Жижы и встала на четвереньки, а потом изрыгнула из себя черную склизкую массу.
– Фу… она что чужого рожает? – скривился Фунчоза.
Нет. Хуже. Она выблевывает все, что съела, будучи чудовищем. Организм вновь превратился в человеческий, а значит, вернулся привычный метаболизм. Человеческий желудок неспособен переваривать кровь.
Тесса блевала долго. Спазм за спазмом из нее выходило огромное количество плоти, крови, не успевшей перевариться вирусом, пару раз из нее даже вышли части костей.
Господи. Никогда не захочу участи Тесс. Никогда.
Она смотрела на это все пораженная, шокированная, но ничего не могла поделать, а лишь осознавать. Лишь вспоминать.
А потом она увидела нас. Она смотрела на нас исподлобья, как затравленный зверь. А потом завыла:
– Во-о-о-н!
Спазм скрутил, она блеванула.
– Пошли во-о-о-н! – закряхтела она.
Но очередной приступ тошноты скрутил желудок и она снова блеванула.
– ПОШЛИ ВО-О-О-О-ОН! – заревела она, что есть мочи.
Я развернулся, дотронулся до плеча Калеба, пресекая его попытки подбежать и утешить.
Никто ее не утешит. Никто никогда не поможет ей забыть все то, что она, сотворила этим днем.
Никто.
Никогда.
Тесса продолжала выть и посылать нас ко всем чертям, одновременно уползая подальше от наших глаз, как умирающий зверь – прячется в кусты. Она ползла задом, стараясь затеряться посреди каменных гор, в тени, в норе.
Она хотела умереть.
Никто никогда не захочет участи Тесс.
Никогда.
27 февраля 2071 года. 20:00
Маргинал
Я тихо пробирался посреди завалов ангара, стараясь не наступать на камни, чтобы не потревожить слух моих боевых товарищей, ставших сегодня героями.
Я искал чудо природы, поразившее меня своей гениальностью в самое сердце. Вся красота эволюции, до сего момента не до конца осознаваемая мной, теперь ярко сверкала, как самая красивая звезда небосвода.
Тесса сидела на полу, опершись спиной об один из валунов. Черная засохшая кровь покрывала каждый сантиметр ее тела, ее экипировки. Некогда блиставший золотым отливом значок Анх, символизирующий жизнь, прятался за остатками человеческой плоти, приклеившейся к ткани.
Мне хотелось дотронуться до нее. Запустить руку в ее хрустящие от засохшей кровяной корочки волосы. Возможно, даже поцеловать. Как священный атрибут религии. Моей религии.
Она прекрасна. Жаль, что она не осознает этого.
Пистолет в ее руке четко обрисовывает ее намерения.
– Снова пришел рассказать мне, как прекрасен вирус?
Голос ее тяжелый, хриплый, грудный. Как и подобает голосу божества.
Присаживаюсь совсем рядом с ней. Она открывает глаза. Посреди голубой радужки сверкает чернота. Глубокая. Завораживающая. Невозможная для осознания примитивным человеческим мозгом.
– Ты прекрасна, – говорю я ей.
Тесса слабо ухмыляется. Закрывает глаза. Слезы стекают по щекам, прокладывая дорожки чистоты посреди засохшей крови.
– Твоя боль прекрасна, – говорю я.
Она плачет. Слабо мотает головой. Она больше не хочет отшучиваться. Не хочет ненавидеть или злиться. Не хочет радоваться. Не хочет жить. Я читаю это в каждом ее жесте. В каждом движении мускула на лице.
– Я хочу умереть…
– Знаю.
Она сглатывает, тяжело вздыхает, проглатывая слезы, а потом снова смотрит на меня.
– Так, может, ты пришел помочь мне?
Она раскрывает ладонь. Пистолет слабо дрожит. Но не потому что она боится или ей не хватает сил сделать это самой. Ее физические силы истощились после превращения.
– Я помогу. Но не этим, – отвечаю я.
И игнорирую пистолет.
– Боюсь, мне больше ничто не поможет, – иронизирует она над своей участью.
Я же уверен в другом. Уверен абсолютно.
– Ты все еще не осознаешь своего значения для этого мира, Тесса, – начинаю я. – Твоя боль поведет человечество в лучшее будущее. А лучшее, потому что ты всегда будешь ненавидеть сама себя за то, что сделала этим днем. Лучшее, потому что ты всегда будешь гонима страхом снова обратиться в чудовище, что они взрастили в тебе. Груз вины станет проклятьем. Воспоминания – стрекалом. Ты будешь бежать от своей жестокой половины, как от чумы. И вместе с собой ты потянешь людей.
Она слушает внимательно, не перебивая, впитывая каждое слово моего пророчества.
– Ты будешь гнать их за собой подальше от монстра, что скребется внутри тебя, что дышит с тобой, что каждый день ждет, когда ты дашь слабину, чтобы выбраться наружу. Ты научишь людей состраданию. Ты научишь их бояться их чудовищной стороны. Ты всегда будешь служить им напоминанием того, чем они могут стать, если не будут знать меры. И в день, когда ты умрешь, много сотен лет спустя, проклятье, что ты пронесешь через всю свою жизнь, станет самым драгоценным даром, что господь подарил нам.
Слезы снова прокладывают невинные тропки по кровавому лицу.
– Твоя жертва. Твоя чудовищность. Твое уродство – напоминание всем нам о той монструозной стороне, что живет в каждом из нас. Сторона, которую мы можем кормить и которая в конце концов учинит подобное, – я развожу руками. – Сторона, которую мы можем контролировать и сдерживать, чтобы избежать подобное, – я снова развожу руками.
Я приближаюсь к самому ее лицу.
– Ты прекрасна, – повторяю я. – Твое двуличие. Твоя полярная двойственность. Единение монстра и человека – это то, к чему пришли люди, не зная меры в своем потреблении. Они кормили свою алчность, свою безжалостность, и наконец вырастили чудовище, – я провожу-таки по ее хрустящим волосами. – Ты зеркало для них. Отражение. Напоминание о том, насколько прекрасными они могут быть, настолько же и омерзительными могут стать, если перестанут держать в узде свой голод.
Я целую ее в лоб. Во рту тут же появляется привкус крови. Мой собственный голод начинает пробуждаться, я словно дразню этого самого монстра внутри, который никогда меня не беспокоил, но который всегда жил во мне, наблюдая.
В груди затеребило. Наверное, так душа впадала в экзальтацию от прикосновения к божеству.
Я отнял губы ото лба Тесс. Не без сожаления. Но с осознанием того, что я должен ее оставить, чтобы продолжить оставаться ровно посередине. Наблюдать.
– Ты поможешь мне?
Ее шепчущий зов похож на детский плач. Я хочу ответить на него, но понимаю, что вера требует жертв от праведника. Верующий не только просит у бога, но и должен давать богу то, что ему нужно.
– Нет, – я качаю головой. – У тебя не будет союзников. Никто никогда не захочет быть с тобой по правде. Ты одна. Навсегда. Только ты.
Я встаю и собираюсь покинуть мое божество.
– Но я всегда буду наблюдать за тобой, камрад.
Я оставляю ее одну. Как и должно быть богу. Я чувствую, как в душе ее крепнет сила, она созревает быстро, как цветок, распускающийся прямо на глазах. Она внимает моим призывам. Ненавидит их. Но принимает. Потому что знает, что так и должно быть.
Ей суждено стать проклятьем человечества во плоти.
Как и его спасением.
Выбор за людьми.
27 февраля 2071 года. 20:20
Амир
Армия освобождения Нойштадта продвигалась вглубь ангара. Впервые за весь день нам улыбнулась удача. Аллах благоволил своим сынам, его воля обрушила каменные своды горы, отрезав доступ на базу для полчищ шайтанов, продолжающих рыскать вокруг Нойштадта. Теперь, когда их поток оборван, мы смогли загнать чудовищ в ловушки и отправить их в ад.
– Джамаль! Правый фланг! Загоняй его! Матвей! Гранату!
Взрывы стали привычными для слуха. Стрельба – ритмичной музыкой. Еще никогда в жизни я не участвовал в битве подобных масштабов, где запах горящего дула становится воздухом, вспышки огня – единственным светом во тьме, а страх – стимулом двигаться дальше.
Планшет демонстрировал стремительное сокращение вражеских единиц – солдаты Нойштадта, а может, и простые люди, взявшие ответственность за свои жизни в свои же руки, избавляли родную землю от бесов.
– Амир! Сзади!
Крик майора заставил резко обернуться. Я уже приготовился выпустить обойму в подкравшегося из-за спины противника, как вдруг осознал, что это не шайтаны. Это были чужаки.
Враги или нет?
В следующую секунду они открыли огонь по зараженным, присоединившись к нашему уже немногочисленному отряду. Вместе мы довершили схватку. Демоны были повержены на территории ангара, свалившись в кучи бездыханных тел по углам, в которые мы их загнали.
– Отставить огонь! – приказал я.
Наступившее молчание неестественно. Уши требовали привычного стаккато.
Мы переглянулись с солдатами, едва заметно кивнули, а потом молниеносно развернулись и перегруппировались, направив автоматные дула на чужаков. Те прицелились в ответ. Численно мы их превосходили: нас осталось восемь; их – четверо.
– Мы вам не враги, – сказал чернокожий великан.
Не очень дружеская реплика от солдата, целящегося тебе меж глаз.
– Это вы! Вы привели сюда шайтанов! – ответил я.
«Вы убили Хека!» – добавил я мысленно.
Хотелось свести счеты с каждым, кто покусился на нашу жизнь, подвести итог и поставить жирную точку в конце всей этой истории.
– У нас были на то причины. И вы об этом знаете, – ответила китаянка.
Оружие Триггера. «Иерихон» стало нашим проклятьем, как принесенный в дом саркофаг с мертвецом внутри.
Мы продолжали смотреть друг на друга через прицелы, солдаты переминались с ноги на ногу, готовые броситься по первому же выстрелу в укрытия. Так прошло несколько минут. Подвести итог оказалось слишком сложно. Много двойственности. Много причин и аргументов. У каждого своя правда, и у каждого она весит невыносимо много.
Вдруг из-за спины чужаков показалась фигура, выползшая из завалов северной части ангара.
– Это она!
– Это она!
Закричали солдаты и тут же бросили всякие попытки потягаться с чужаками, потому что к нам подбиралось чудовище гораздо страшнее.
Я взял ее в прицел с остальными и пристально разглядывал, пытаясь предугадать ее намерения. Она не человек. Она не зверь. Она истинный дьявол. Резню, что она учинила здесь голыми руками, неспособен претворить в жизнь ни один из шайтанов. Она нечто большее.
Но вдруг я понял, что она хромает. Придерживает у груди правую руку, как если бы та была сильно повреждена, возможно, даже сломана. И тут мне стало раскрываться все остальное. Она больше не совершала гигантские прыжки, не пыталась разодрать глотки солдатам, не вырывала их сердца одной лишь силой рук. Она стала уязвимым и даже ослабленным существом. Тенью той сущности, что прибыла из ада.
Она встала плечом к плечу со своими бойцами, и только теперь я понял, что у них одинаковые экипировки. Я и забыл, что она такой же Харис, как и мы. Разница лишь в том, что она покрыта коричневой засохшей кашицей из останков людей, как если бы окунулась в кровавую ванну.
Но в глазах я больше не видел ни голода, ни ярости. В них была лишь пустота. Очень тяжелая и мрачная.
Мы смотрели друг на друга несколько минут. Мы на нее – через прицелы. Она же даже не желала брать ружье в руки и была абсолютно открыта.
Китаянка протянула ей смоченный бинт. Она взяла, долго смотрела на него озадаченно, а потом медленно утерла лицо. Ее взгляд снова задержался на грязной материи, как если бы она с трудом верила в то, что только что стерла с лица целый литр крови.
Но вот я смог увидеть ее лицо. Оно изменилось с того момента, когда я увидел ее впервые. В бункере. На фоне умирающего Хека.
Она сломалась.
Она более не была охвачена гневом.
Она больше не представляла угрозы.
И я опустил автомат.
– Амир! – тут же злобно бросил Джамаль.
– Опусти!
– Но командир!
– Приказываю опустить оружие! – повторил я громко.
Нехотя солдаты один за другим опускали автоматы, но держали пальцы на крючках.
И тогда она сделала шаг ко мне. Потом второй. Потом еще один. Солдаты занервничали, снова стали переступать с ноги на ногу, готовые броситься на демона в любой момент.
Я же благосклонно приглашал ее на свою половину территории.
Она остановилась всего в полуметре от меня. Такая живая. Настоящая. Совсем не такая, как была на экране монитора. Она была человеком. Не знаю, как ей удавалось прятать в себе это чудовище, но сейчас она была одной из нас. Я знал это. Чувствовал.
Ее голубые глаза смотрели мне прямо в душу, как будто могли прочитать мои мысли, мои намерения… мою боль…
А потом она заговорила.
– Мне кажется, я отобрала у тебя что-то очень дорогое.
Ее хриплый голос прозвучал так неожиданно. Наверное я до сих пор не мог осознать ее двуличие. Шайтаны не говорят, они лишь рычат и сипят. Она же казалась совершенно нормальным человеком. Необычным, конечно. Но недалеким от меня.
Я тяжело кивнул.
Прощальная улыбка Хека, которая в наш последний момент еще не была прощальной, предстала перед глазами, как если бы он стоял здесь сейчас.
– Мне очень жаль, – сказала она чуть громче.
А потом закашляла, нахмурилась. Я понял, что у нее сломана рука. Она чувствует боль.
– Видимо, и мы отобрали у тебя не мало, – ответил я.
И окинул взором разрушенный ангар – результат ее мести.
– «Иерихон» мог убить нас.
– А я думал, что он может нас спасти.
– Командир! Она атаковала базу! Она со своими бойцами истребили всех в Нойштадте! – крикнул Хатха.
– Ей нельзя верить, Амир! – добавил хрипящий Корвин, которого мы вытащили из заваленного Стража. – Триггер всегда предупреждал об опасности с ее стороны!
Мне кажется, я никогда по-настоящему не был товарищем своим солдатам. Мы слишком разные. Они пугливы. Я безрассуден. И все же мой приказ был для них отныне единственным верным.
– Здравствуй, Корвин, – тихо произнесла она.
Поприветствовала так устало, как изнуренная мать – взбалмошного сына.
Корвин в ответ наставил на нее дуло автомата.
– Отставить огонь, Корвин! – я повторил приказ.
– Да пошел ты! Ты мне никто!
– Он твой командир! – заступился Джамаль.
– Никто из вас мне не начальник! Я всегда служил и буду служить Желяве!
– Желява давно сдохла, придурок! Все, что осталось от ее Генералитета… ну… это … в общем, она его съела! – ответил блондин с иероглифом на лбу, указывая пальцем на ту, что они звали Тесс.
– Опусти, автомат, солдат! – теперь уже крикнул другой солдат.
– Видишь, Амир? Видишь? Об этом Триггер и предупреждал! Этим она опасна! Она вводит вас в заблуждение. Не всех сразу! Постепенно! Обрабатывает мозги, натравливает вас одного на другого, а потом сталкивает лбами, как сегодня! Тебе было мало жертв?
– Эти жертвы – результат страха твоего Полковника, не желающего признавать свою отсталость! – огрызнулась Тесс. – Он хотел убить нас! Всех до единого! А чем мы хуже него?
– Тем, что заражены!
Кричащая правда Корвина вознеслась к потолку ангара, отразилась от поверхностей стен, размножилась эхом через груды валунов. Она призывала устрашиться, но почему-то прозвучала неубедительно.
– Вирус в твоей крови… ты опасна для нас? – спросил я.
Она ответила не сразу.
– Да. Моя кровь опасна для тебя.
– Но ты не хочешь меня убить. Почему?
– Потому что это мой выбор.
Ее ответ резанул мою вселенную. Такой четкий и понятный, но в то же время неожиданный.
А потом она приблизилась ко мне настолько, что я почуял ее смрадное дыхание изо рта, в котором умер Полковник.
– Мы сами выбираем свое будущее, Амир. И я устала от бессмысленных смертей. Может, ты тоже?
Очень. Очень устал.
– Давай перестанем воевать и уже начнем выживать. Вместе.
Она протянула руку, покрытую все той же корочкой засохшей крови. Я представил, как всего час назад она вспарывала этими руками человеческие тела, и скорее всего под ногтями у нее остались частички органов, сухожилий, плоти…
Я собирался пожать эту кровавую руку, всем своим видом подтверждающую, что это – рука дьявола, и ничего хорошего от нее не жди. Но опять. Почему-то во мне не было страха, не скреблось ожидание подвоха. Я видел в ее жесте искренность, бессилие, граничащее с отчаянием. Но в то же время едва уловимый, но ощутимый внутренний стержень веры в собственную правоту, в собственные силы.
Она знала, что победит.
И отправиться в будущее с человеком, уверенным в том, что она делает, уже было не страшно.
Я протянул руку в ответ, крепкое рукопожатие обозначило новую веху в истории человечества.
Глава 7. Пятьдесят лет спустя
26 февраля 2121 года. 08:00
Тесса
Я проснулась за полчаса до звонка будильника. Удивительно, как прочно в меня въелись привычки юности. На Желяве звонок подъема доводил до инфаркта своей громкостью и внезапностью, а потому очень быстро организм сам настраивал свои биологические часы так, чтобы проснуться раньше истошного вопля. Прошло уже полвека, а я до сих пор не потеряла эту привычку.
Я медленно села в кровати, лениво потянулась, а потом измученно поплелась в ванную. Сегодня отражение зеркала мне приятно. Я больше не ношу шрамы от ожогов на лице, лысина исчезла, я обзавелась красивой длинной шевелюрой светлых волос, и весь мой внешний вид пышет здоровьем и энергией.
Но меня не покидает мысль о том, что настолько, насколько вирус излечил меня снаружи, настолько же изуродовал внутри.
Праздничное настроение ежегодной знаменательной даты меня не трогало. Как в принципе и всегда. Завтрашняя дата полна противоречий, не думаю, что смогу их разрешить в скором времени. И пусть всё вокруг украшено разноцветной мишурой и плакатами, пусть разливают шампанское и поют хвалебные песни, пусть организовывают торжественные парады и играют гимны, солдаты и ветераны, бывшие свидетелями той последней битвы, всегда будут скорбеть в этот день.
Когда-то давно в Хрониках я нашла любопытные записи одного парня, который обижался на своего деда из-за того, что тот не желал рассказывать ему о своем участии во Второй Мировой Войне. Для юнца то были любопытные детали истории: продвижение войск, разворачивание фронтов, военные операции и жизнь в тылу. Для деда же, который его обидел своим молчанием, то была жизнь, наполненная болью и смертями. Он не хотел возвращаться туда даже в воспоминаниях.
Ежегодный парад, как всегда, пройдет в центре Нойштадта. Жители будут чествовать своих отцов и дедов, матерей и бабушек, отстоявших свой дом, генералы и командиры толкнут благодарственные речи сквозь слезы, пройдет торжественное награждение выдающихся работников отраслей. Весь день будут транслировать документальные фильмы, собранные из видеозаписей с костюмов, танков, Стражей из самой гущи сражения. Будут демонстрировать и фильмы послевоенного времени о том, как мы восстанавливали свой дом, возвращали свою жизнь к норме.
И ко всем празднующим, поющим, распивающим ни один из участвующих в том сражении не сможет присоединиться. Наш праздник будет простым: мы будем скорбеть. После обязательной торжественной части каждый из нас запрется в своей норе и умолкнет до утра. Наша минута молчания длится вот столько. И на утро всегда кажется, что ее было недостаточно.
Мы слишком много потеряли, чтобы увидеть в этом дне праздник освобождения. Ни один ветеран войны никогда не увидит в этом дне радость. Только боль. Глубокую непобедимую боль. Она утихает время от времени, заглушенная нуждой сегодняшнего дня, обязанностями, интересами, но никогда не исчезает по-настоящему.
Бридж всегда со мной. Она, как призрак, следует за мной по пятам, ложится со мной спать, встает со мной по утру. Я просыпаюсь с ее невидимой рукой на плече, такой тяжелой, а в какие-то дни кажущейся совсем неподъемной.
Мой траур начался пятьдесят лет назад и не окончился и по сей день. В то время как Амир взялся за восстановление базы сразу после битвы под Нойштадтом, я заперлась на долгие недели в какой-то пустующей казарме военного сержанта. Я не выходила долго. Жизнь вдруг растянулась на один нескончаемый момент. Иногда казалось, что Бридж умерла всего час назад, а прошло уже две недели. Запах ее крови на моих руках преследовал многие месяцы впоследствии. Картина того, как я обнимаю Бридж, сидя посреди кровавого хаоса, всегда была такой яркой и свежей перед глазами. Я жила в ней. И жила долго, медленно скатываясь в депрессию все глубже и глубже. Я не хотела подниматься с того дна. Надеялась, что так и останусь в том моменте, что он будет длиться вечность, что он станет моим наказанием за все мои грехи. Мне казалось это справедливым.
Странным образом пинок под зад я получила от Фунчозы.
– Пока ты тут крысятничаешь в подвале, мы твою работу делаем! Эй! Слышишь меня, каннибал?
Его голос как всегда громкий резкий и противный ворвался в мой темный мир с галлюцинациями, тотчас же наполнив свежим дыханием жизни. Снова все встало на свои места: я – Падальщик, у меня есть обязанности, еще не все кончено, там ведь столько людей… Как собака Павлова я отреагировала на стимул, а всего-то и надо было, чтобы кто-то зашел в мою коморку и растолкал пинками. Прямо вот так как это делал Фунчоза: пинал меня носками жестких тактических ботинок по бедру.
Правда в том, что никто не хотел заходить ко мне, хотя все знали, где я крысятничала. Я же была каннибалом, живущим в пещере, меня все за сотню метров оббегали, не желая беспокоить. Вернее, не желая, чтобы я беспокоила их. Они боялись и ненавидели меня. Никто не видел во мне героя. Даже я.
Калеб тоже не хотел меня видеть. Это было больнее всего. Хотя в то же время я ведь сама не хотела видеть его. Просто не могла.
И даже тогда, когда я вышла из берлоги под опасающиеся взгляды, тревожные вздохи и недоверчивые тычки пальцем, я избегала взгляд Калеба. Лишь его. Не могла стерпеть его осуждение.
Нойштадт выстоял, по крайней мере, хоть какая-то его часть. В живых осталось около полутора тысяч гражданских и три сотни солдат. Снова восстановление дома, жизни, надежд. Все это мы проходили в Бадгайстане, но воспоминания о его участи лишь толкали вперед.
Амир был настоящим лидером. Не растерялся, не заперся, как я, а исправлял все сломанное и восстанавливал уничтоженное, как заведенный робот. Он первым пожал мне руку, когда я чистая и переодетая вошла в центр управления. Здесь уже созрел новый Генералитет, и я стала его частью. Никто не возражал, хотя и боялись меня, и это все было таким далеким от того, что я представляла себе. Трусливый Триггер создал во мне глубокий комплекс недоверия подобным явлениям, как Генералитет. Открытость Амира и его желание быть со мной на одной стороне лечили меня от этого комплекса.
Сопля стал моим новым сержантом. Калеб продолжил. Он стал моей опорой, хоть и ненавидел, хоть продолжал смотреть мимо меня. У нас не было выбора, кроме как закрыть глаза на прошлые прегрешения, забыть обиды, снова встать плечом к плечу. Пусть мы и не были способны простить друг друга, но мы проглатывали свою ненависть, потому что должны были идти дальше, а нас осталось так немного.
Хумус оплакивал своего бравого командира и не менее отважного собрата: Муха погиб под Нойштадтом. Ляжка оплакивала не только Буддиста, которого привезла на своих плечах в Нойштадт, чтобы достойно похоронить, но и смышленого Лосяша, защищавшего ее на подступах к воротам. Антенна с Вольтом потеряли Электролюкса: он погиб под завалом, как и мои бесстрашные Перчинка с Зелибобой. Почти половина погибших Падальщиков пали от рук Стражей, с которыми отныне мы плели новое полотно жизни. Вот настолько надо было проглотить эту невыносимую боль утраты, чтобы продолжить выполнять долг: на размер десятков убитых друзей.
В этой войне изначально не было сторон. Мы все сидели в одной лодке, раскачивая ее: Нойштадт, Триггер, мы и даже зараженные. Мы все люди. Все одна семья. Но вместо того, чтобы объединиться ради выживания, раскачивали лодку еще сильнее, пока она не опрокинулась и мы не потеряли столь многих благородных людей.
И не только людей.
Не знаю, сколько благородства несла Тамагочи Фунчозы, но ее он оплакивал даже больше, чем Рафаэлку. На погребальных кострах, которые были собраны перед Нойштадтом, Рафаэлка лежал рядом с желтым разбитым яйцом. Фунчоза ревел истошно.
Его спасла Вьетнам, предложив завести собственных Тамагочи. Не знаю, как происходил тот разговор, но думаю, что примерно так:
– Фунчоза, у меня есть идея, – сказала Вьетнам, нежно похлопывая удручённого Фунчозу по плечу.
Он смотрел в окно лаборатории в Аахене, где уже через полгода после битвы мы открыли первый блок изготовления сывороточных ампул, возглавляемый Кейном со своей женой и другом Генри, выжившими после взрыва ракеты, которую сердце Буддиста унесло на пять километров от цели.
Благоухание жизни в окружающем лесу, просыпающемся от долгой зимы, Ратнабхадра, беспрестанно бегущая в колесе, в клетке на столе Кристины служили метафорой предложению Вьетнам.
– Давай заведем детей. Они ж от Тамагочи особо не отличаются. Будешь кормить, жопки подтирать, пузо чесать по расписанию. За ночь без еды они не помрут, но орать будут так, что хоть пристрели.
Создатель Тамагочи явно вложил в него больше смысла, чем в простую игрушку. Тамагочи словно предупреждала детей о том, чтобы они заранее укрепляли свою нервную систему, готовила ко взрослой жизни, так сказать.
Фунчоза встрепенулся от озарения.
– А ведь правда! – воскликнул он. – Ты ведь ходячий инкубатор! Давай засунем в тебя яйцо!
Любовь к жизни взорвалась в Фунчозе яркими красками, он вдруг снова приобрел мощный стимул продолжать. И тогда они начали пытаться.
– Вы что серьезно? Вы будете пихать в нее яйцо прямо сейчас и передо мной? – неистовствовала Божена посреди лаборатории.
Ей пришлось уйти. Причем в срочном порядке. Потому что они и впрямь собирались сделать это на ее рабочем столе. Она побежала жаловаться Кейну, оттуда я и узнала эту историю. Возможно, не было там никаких метафор и возвышенных гляделок в окно – Тесса-романтик так и норовила капнуть на мою жизнь ядовитой микстурой ласки, но трах на рабочем столе Божены точно был.
Тамагочи заделался не сразу: подкосившееся здоровье от подземной жизни, нескончаемый стресс делали свое дело. Но теперь у нас строился первый дом на поверхности, а в Аахене жил целый отряд ученых, которые разработали гормонотерапию для лечения бесплодия людей. Так через несколько лет на свет Появился Такуми.
А потом Соба, Тойота, Сакура и Пятый.
На пятом фантазия на имена закончилась и его просто назвали Пятый.
А вот шестого ребенка – очень долгожданного и знаменосного, потому что родился он в день годовщины битвы под Нойштадтом – уже назвали Тамагочи. Фунчоза любил его больше остальных и никогда не упускал возможности напомнить об это остальным детям. Вьетнам тут же давала ему подзатыльники, а Фунчоза продолжал верить, что Тамагочи у них самый последний и оттого самый любимый.
А потом появились Каришка, Фуджифильм и Девятая. На ней фантазия тоже закончилась. Странным образом все они в детстве смеялись только над Каришкой, потому что ее имя в семье было самым дурацким.
Отряд Маяк же после битвы под Нойштадтом стал легендой. И не благодаря командиру, превратившемуся в каннибала ради спасения себя. А благодаря сержанту, которая пожертвовала собой ради других. Сегодня памятник Бридж стоит точно посреди северного ангара Нойштадта… точно на том месте, где она умерла от моей руки. Бронзовая статуя самого отважного Падальщика смотрит решительным взглядом на тебя, когда стоишь перед ней, и требует твоей клятвы идти до конца и не бояться смерти, если творишь благородное дело.
И каждый разговор о ней, каждое восхваление ее персоны, как ножом в сердце… Мое раскаяние никогда не получит логического искупления вины. Я пронесу эту тяжесть до конца своих дней. Это безмолвное обвинение. И пусть все вокруг твердят, что Бридж была убита руками твари, сидевшей внутри меня, мне никогда не оправдаться перед самой собой, потому что ту тварь на волю выпустила я.
Нам с Калебом потребовалось много времени, чтобы проглотить собственный ворох из разношерстных чувств, в котором мы терялись, как в пустыне с перебегающими дюнами. Наши ощущения, реакции были непредсказуемыми: в один момент мы хотели пойти друг другу на встречу, а в следующий – убить друг друга. На описание того периода переживаний понадобится целая книга, и она будет очень походить на описание симптомов шизофрении. Мы подбирались друг к другу бесшумно, аккуратно, как охотники, отслеживающие добычу: мы отслеживали свои чувства. Взбешусь ли сейчас? Возненавижу ли сам себя? Могу ли дотронуться до него? Лишь спустя год раздался робкий стук в дверь моей спальни. Калеб стоял на пороге и молчал. Он сделал шаг первым, и я до сих пор с трудом представляю, как он только смог решиться на него. Наверняка собрал всю волю в кулак, может, даже чего нюхнул в лаборатории Кейна, а потом когда понял, что наделал, так и застыл на пороге, надеясь, что я его не замечу. Бьюсь об заклад, что он очень жалел, что не припер с собой одеяло, с которым показывают фокус собакам: взмахнул и спрятался за стену.
Я не хотела его впускать. Призрак Бридж довлел настолько, что я разговаривала с ней каждый день. В какие-то моменты я даже думала сшить ростовую подушку и набить ее рисом, но когда просила у нашего повара пятьдесят килограммов риса, он непременно желал провести его по накладной с указанием цели расхода. Что я могла написать там? Сошью рисового человека?
В общем, также как и Калеб, я обязана была сделать усилие над собой. Просто чтобы поступить честно по отношению к нему. Так я отошла в сторону, безмолвно приглашая его зайти.
Впервые той ночью я говорила не с Бридж, а с живым человеком, и в рисовом человеке-подушке отпала нужда.
Мы говорили с ним ночи напролет, засыпая перед рассветом. Просто говорили, ни разу не притронувшись друг к другу. Уж слишком много накопилось за эти годы, что требовало своего внимания, требовало выйти наружу, требовало непролитых слез, а то и дополнительных. Наши разговоры стали нашим лечением. В отличие от моего неразрешенного чувства вины, наша любовь получила свой логический конец.
Нам понадобилось еще пять лет, чтобы наконец соприкоснуться телами. Пять долгих лет, чтобы призрак Бридж немного отпустил хватку. Время у зараженных растягивается. Были бы мы людьми, помирились бы через несколько месяцев. Но наша продолжительности жизни увеличилась в десять раз, и все переживания растянулись во времени.
Жить среди людей становится все непонятнее и даже грустнее. Ты видишь, как они рождаются, растут, а потом медленно начинают стареть. Они и сами не замечают, как с каждым днем обладают все большим количеством седых волос, как обмякает кожа на щеках, как они уменьшаются в росте, словно гравитация пригибает их к земле все ниже и ниже, засасывая в землю, как будущий перегной, для новых жизней. Сегодня нет уже и половины ветеранов битвы под Нойштадтом, они превратились в деревья. В буквальном смысле. Мы помещаем трупы в позе эмбриона в капсулу из древесной стружки и закапываем в саду. Тело человека минерализуется в азот, серу, фосфор, кальций и магний, которые служат питательной подушкой для высаживаемого дерева. Так человек возвращает природе все то, что взял у нее на время жизни. И вот смотреть на то, как в том саду появляется все больше кленов, липы, ясеня, вяза, черешни, вгоняет в тоску.
