Читать книгу: «Низвержение», страница 14
– Ну ты и ублюдок, Кот! – ору в трубку. – Честно, кто бы мог подумать, что из нас всех именно ты к кормушке присосешься.
– Кто это? – заспанным, неузнавающим голосом.
Мари все лезет ко мне то с локтем посмотреть, то послушать, что там говорит Кот – боится и лезет, такая трогательная фигурка в ночной сорочке – а я ничего и сказать ей не могу, и весь пол в осколках, в боязни не могу ее оттолкнуть, вырываюсь из объятий – она как одержимая. Она жмется ко мне, дикий материнский инстинкт, почти что в похоти.
– Черт, да что с тобой… Как кто, уже не узнаешь старых знакомых? – говорю я мимо трубки, сам во все глаза на Мари.
Та судорожно, скрестив руки, одним движением приспускает сорочку, та уже на босых ступнях, Мари прижимается ко мне, мы застряли между диваном и телефонным комодом. В ее заплаканных глазах одно – катастрофа.
– Мориц, ты, что ли? А почему ты звонишь с номера Мари?
– Не понял.
Неаккуратным движением отталкиваю от себя Мари, она на полу, все ладони в крови, в небольших крапинках, на лице немая боль. Коридорные сцены. Я откладываю трубку в сторону, но не вешаю ее – Кот где-то на периферии, виновник мертворожденного счастья, продолжает вещать идиотским ускоренным рекламным голосом.
– А мы тут думали, что ты уже все, пропал окончательно…
И опять мы… На губах иссушающий вкус горечи, ее горечи, в которой она захлебывается, не договаривая: «Я не могу… я так больше не могу». Что-то подозрительное, вымученное в ее глазах, во всем этом действе, в том, как мы потрошим друг друга на наличие искренности, и даже я, сам не свой, ясно осознаю, до какой низости мы скатились, когда я спускаю в нее.
Через неделю она выставила меня за порог. Тихо, без лишнего шума, оставив записку на столе и вложенные в нее две тысячи уклей в две купюры. Первая записка от нее, которую я прочитал.
***
Тусклый желтый свет из окна, единственный во всей многослойной этажке, по крайней мере, со стороны подъездов, освещал лишь половину правды. Остальная половина была со мной – осторожно рассортирована в сигаретной коробке, уже полупустой, смятой – во всяком случае, такой я ее нашел у себя в кармане. Пять минут правды за одну затяжку. И стоило ли оно того – девяносто за пачку?
Я сидел все на той же подъездной лавке, ставшей мне родной за… сколько лет уже? Смотрел на все то же кухонное окно, что на втором этаже, где мелькали те же хрупкие тени поздним вечером, где разогревали на сковороде припоздавший ужин – белое мясо, по-видимому – где были рады, но уже не мне.
Вакантное уютное место пустовало недолго. Я наблюдал за тем, как каждый вечер, наверное, где-то ближе к десяти, у третьего подъезда останавливалось уже знакомое такси. Номера неместные, но заученные мной наизусть. Я лично был знаком с водителем, причем познакомился с ним при достаточно нелепых, но уже обычных для меня обстоятельствах, когда я безнадежно застрял на автовокзале где-то на Садовой, пьяный, с голой соткой в кармане, застрял где-то в тех моментах, когда мне кажется, что я могу взять и уехать из города. «Совсем плохо, начальник?» – спрашивает меня смуглый под фонарным светом образ. Помню только, что сторговались на пятидесяти уклях, и то только потому, что он уставший, под конец смены, а чуть позже узнал, что нам еще и в одну сторону.
– Куда едем в итоге? – спрашивает из-под козырька, хотя видит, что я ни в какую.
Я назвал случайную в памяти улицу и не прогадал: попал почти на адрес тетки, которая, как мне казалось, после стольких лет обязательно приютит своего далекого отпрыска. Наивно, конечно, было полагать такое в моем состоянии. Пожалеть о своем решении я успел гораздо позже, когда увидел печальное лицо тетки при виде меня. Но это все потом, где-то после трех неудачных попыток дрожащими руками чиркануть спичкой напоследок, у ее порога, нервно закурить, вжать палец в звонок, а там:
– Привет, ма…
– Какая тебе ма, скотина! Ну какая тебе ма, твою мать! Ну ты опять, ты опять нажрался! Господи, боже мой…
Ты то, ты это, ты пустой и все же наполненный… дерьмом? А я что? Стою на пороге, опустошенный вторым ликером, слушаю все это, знаю, еще две-три реплики, а еще если слезы, то я либо свалюсь под тяжестью неба, либо тетка все-таки меня впустит. Обязательно впустит… Деваться-то больше некуда. Две тысячи от Мари? Вздор!.. Остались в урне сотней окурков. Про спиртное и говорить не хочется…
Под утро только глухие стоны в подушку и громкие хлопки дверью по голове, поэтому я сразу мотаю до вечера, когда сижу почти голый на кровати. Тетка только так мечется по квартире – это вне моего участия, и только иногда заглянет ко мне, принюхается к запаху в комнате, и если мне совсем не повезет, она начнет возмущенно: «Ты опять накурил, зараза ты этакая! Ты опять накурил!» Безнадежно. Прожженные дырки в наволочке выдают меня с головой, и как бы невероятно это ни звучало, но становится хуже. Реально хуже, потому что блеклая тряпка на теткином плече, которую я до этого почему-то считал за косынку, вдруг оказывается боевым полотенцем. Капитуляция бесполезна. Это точно.
За стенами опять соседи. И в подъезде тоже соседи, причем те же, только теперь среди них на лавке затесалась моя тетка. Мне иногда так хочется послушать, о чем они говорят. Я давно затерялся в мире новостей, особенно, если они касаются моей жизни, так что я был бы рад услышать хоть что-то новое, помимо заезженного «Мориц, ты…» Снаружи слышу только теткин голос:
– А как напьется, так сразу же ко мне! А я ничего, девочки, поделать не могу… Все зовет меня «ма» да «ма», бедная Ильинична… Что первый – такой! Что второй…
Но стоит только запищать домофону, а мне появиться на ступенях со своей физиономией далеко не первой свежести, как тетка, до того кричавшая на весь подъезд, вдруг первая замолкнет, а вслед за ней затихают и остальные. Зато красноречивее любых слов их лица: скорбные, почти что поминальные, будто перед ними живой труп, хотя тут они, может быть, и правы. И вид у них, конечно… Я киваю им, впрочем, без надежды на взаимность. Почти даже привык к этому потягиванию в затылке, когда кто-то тяжело смотрит на меня, тем более что вслед.
Утро-день-вечер-ночь. Я заметил, что меня все чаще выбрасывало на задворки города. Чтоб наверняка не вернулся… Где-то в этой коллаборации двух закадычных приятелей – алкоголизма и сна – затерялось мое знакомство с таксистом. Первый человек на моей памяти из этой профессии, который ни разу не спросил у меня таким угробленным с перепоя голосом: «Так ты не местный, да?», что сам вопрос уже не предполагал никакого ответа. Вместо этого на вторую поездку он почти сразу, как мы уселись в салон, выдает:
– Слушай, начальник, а я ведь сам только недавно сюда переехал. Говорили, паршивый город, настоящая дыра, а я и не верил. Теперь застрял тут надолго. На жене два кредита висит, сама жена…
Сам говорит без перерыва, я даже слова не вставляю. Как итог, за пару поездок, что он попался мне, я выслушал по частям всю его незатейливую историю, которая каждый раз заканчивалась словами «Чего-то ты… какой-то никакой, слушай. А как тебя, говоришь, зовут?»
– Кевин Маккалистер, – один раз говорю.
– Серьезно? А ведь провинция… Я, конечно, слыхал, что у вас тут чуть ли не каждый второй кому-то родней доводится, но чтоб такое… Но как, говоришь?
И все те же двадцатиминутные заезды по Садовой к моей тетке, на Северную, которые каждый раз начинались и заканчивались одинаково. Таксиста, я узнал, звали Михей – так мне было проще ориентироваться на автовокзале, когда в толпе водителей, скучковавшихся в стороне от машин, среди закадычных пьяниц, играющих в нарды, искал своего знакомого. «А, вот и ты», – окликал меня Михей. – «Что тебе, опять на Северную? Ну, садись давай, поехали». И пробираясь через ряды зевак, окруживших полукругом стол играющих, он бросил: «Ну… давайте, мужики!», но почти никто не откликнулся, то ли из-за увлеченности игрой, то ли от безразличия. Михей почти сразу привык, что я всегда пьяный, и потому не задавал лишних вопросов. В дружбе, думаю, это самое главное.
– У вас, смотрю, в городе с работой вообще беда, да? – спрашивает он у меня.
– Ну…
Мы катили по длиннющей Советской где-то на окраине города. Это было как раз то время, когда Михей не особо торопился домой. Иногда ему требовался разговор по душам, ведь он как-никак в чужом для себя городе, поговорить не с кем, местные водилы относились к нему все еще с недоверием и неохотно впускали в свои кружки по интересам. С женой сладить было невозможно, рассказывал он, она у него вечно на взводе, сидит с грудным, почти не выходит из дома, а как объявишься на пороге, так начинается… Потому Михей катил в объезд своего панельного района, сворачивая иногда на безобразные даже ночью улочки, лишь бы не возвращаться домой.
– Что там делать? Иногда спрашиваю себя и не нахожу ответа… Вот ты, – намеренно тыкал он, опять не вспомнив моего имени, – взять тебя. Ты с бабой жил когда-нибудь?
– Ну.
– И я жил. И не просто жил, а женился. Все эти свободные отношения, которые сейчас в моде, про которые сейчас говорят, вся эта свобода – все это херня. Мужику всегда была нужна баба, и от этого никуда не убежать. Жить, построить семью – все это говорили мне, говорили, всему свое время. Говорили работу хорошую найти, так я нашел, хоть и выперли потом. Говорили сына к тридцати, так я вроде бы и того… Заделал. Знаешь, иногда спрашиваю себя, и это все? Что дальше? И это все? Понимаешь?
– Слушай, – говорю ему – давай в пивбар заедем по пути.
– А тебе не много уже будет, начальник?
– Что значит много?
– Да я так… Поехали. Знаешь, где тут ближайший?
– Нет, ты скажи мне, что значит много?
– Поехали в пивбар, – соглашается он.
В окнах замелькали размытые пятна фонарей, когда мы снова вернулись на трассу. Я не особо различал названия улиц, но был строго уверен в цветастых неоновых вывесках, и все приговаривал Михею: «Нет, дальше, это определенно дальше, не узнаю этого места, едем дальше». И мы все спускались по небоскребам в трущобы, заносили свои тела туда, где им было самое место.
– Томаса знаешь? – спрашиваю.
– Кого?
– Томаса, – говорю, – славный парень.
– Не знаю о таком. Да я тут месяц, кого мне знать-то? Что за Томас?
– Отличный парень. Девчонку мою увел… И уехал.
– А куда уехал? – спрашивает, будто это было самое важное.
– Откуда мне знать?! Может, в столицу, может, вообще к черту… Отличный парень.
Мы свернули на Каменецкую, проехали несколько углов вдоль небольшой аллеи и остановились у очередной непримечательной забегаловки, которая почему-то считалась пивбаром. Пивбар – все то же кафе с широкими столами и высокими спинками диванов с намеком на интимность обстановки. В моем городе не знали про существование настоящих баров, не знали, как их открывать, как их содержать, не знали, что вообще из себя представляет бар, поэтому открывали кафе и называли его пивной. На моей памяти всего раз открыли бар где-то на Кольцевой, но он продержался всего месяц. На его месте по сей день стоит продуктовый.
– Я первое время по городу метался, по разным там объявлениям, но у вас ничего нету. Где вы вообще работаете? Слава богу, на машину скопил, давно, конечно, по молодости. Хоть таксовать могу, – признавался он за кружкой пива.
– Дорогой, ты в Бюро пробовал? – спрашиваю с едва сдерживаемой усмешкой.
– Бюро? А что за бюро-то?
«Здоровая человеческая реакция», – думаю я.
– То есть никто среди твоих приятелей-бомбил и словом не обмолвился про Бюро, да? О чем вы вообще тогда разговариваете?
– Ну, э… Как о чем? О разном.
– Сколько, говоришь, в городе? Месяц? Год?
Перед носом то и дело мелькал поднос с наполненными кружками, пустые исчезали где-то в липком мраке. Женщина лет сорока пяти опрятного вида с заделкой на сервис периодически появлялась у нашего столика, что-то говорила, ей что-то отвечал Михей («ма-ма» – шевелил он губами как рыба), она все записывала в блокнот, а затем исчезала на кухне.
– Кончай юлить, Боря, – говорит он, – что там с Бюро? На работу набирают?
Я вижу, что Михей уже слегка пьян, некогда добродушное лицо покраснело, глаз я и разглядеть не мог.
– Наведайся как-нибудь, на Кольцевой садишься и до конца. Столько нового узнаешь.
– Думаешь? – недоверчиво и будто бы обнадеженно спрашивает он.
– О да. Там секретарша есть… Марья Глебовна… Крайне рекомендую обратиться. Может, что выйдет…
– Знаешь ее?
В лице его хмурая сосредоточенность, знаю, что он что-то подозревает, но никак не могу к нему подступиться.
– Да так…
– А-а! Старый жук! – кричит он на весь зал. – Знаешь ее? Колись. Что за Марья Глебовна? Твоя жэнщина?
В глазах застывшие этиловые слезы. Как хочешь, так и играй, называется. Выдавливай идиотские гримасы в ответ на скучные фоновые реплики из ротовых динамиков, корчись над алкашкой, будто она единственная, кто может вызвать рвотный рефлекс в ответ на миазмы чувств где-то из глубин души. Весь смысл на дне, говорили мне. Может, он и правда там? Единственный шанс увидеть небо – опрокинуть рюмку, да и то – взгляд упрется в прокуренный потолок… На кой черт вообще тогда придумали эти эстафеты по поиску смысла?
– Она говорит, курение вредно для здоровья.
– Правда, что ли?
Я смотрю в его неверящие мутные глаза, когда говорю, понимаю, что он не улавливает ничего из того, что я пытаюсь сказать, а говорю я, как всегда, не то, что мне хотелось бы сказать.
– Говорит, курить вредно для здоровья, Мориц.
– А кто такой Мориц? – вдруг спрашивает он.
– А?
– …
– Говорит, курить вредно. Поэтому она даже некоторое время прятала от меня мои же пачки. Представляешь? Я ей говорю: «Жить в этом городе вредно. В этом мире жить вредно. А курить – это так…» Она мне не поверила. Она смотрела как… вот как ты сейчас.
– В смысле?
– Говорит, курить вредно.
– А-а…
И в таком духе я выдавливал по капле воспоминания, пока мне не становилось окончательно тошно от себя, от людей в пивбаре, от всего, что мне попадалось, когда я открывал глаза.
Иногда, под вечер, меня все же заносило к порогу Мари. Звонить ей я не решался, да и что я мог ей сказать? Глупо, конечно, но еще глупее было приезжать к ней в вечер пятницы, сидеть у нее под окнами и дожидаться неизвестно чего. Пару раз меня замечал соседский белый кот с балкона третьего этажа. Я махал ему рукой так по-идиотски, так по-капитански, будто на что-то рассчитывал. Вслед за котом, я уверен был, меня должны были заметить и соседи. Где-то на четвертый раз так и случилось. Помню, соседка тогда таким ядреным голосом орала из окна:
– А! Это опять ты, пьянь сраная! Коль, там опять этот душегуб объявился. Сидит под Маришкиными окнами, пьет, вон, бутылка под ногами валяется. А ну-ка, ну-ка пшел вон отсюда, пока я ментов не вызвала! Под окнами он сидит, под окнами он сидит! Маришка себе уже жениха нашла, а он все под окнами сидит. И не стыдно тебе?!
– Стыдно, – говорю, чуть не смеясь.
– Ай! Стыдно ему! Тогда чего как скотина днями напролет бухаешь, раз стыдно?!
– На трезвую голову не так весело слушать истории вашего мужа. Очень интересные, крайне рекомендую.
– Ах ты сучий потрох… – почти зашипела она, опасно перевалившись через окно, а затем уже гораздо громче добавляет: – ах ты мразь, да я тебя, гниду такую…
И скрывается в тенях балкона. С меня достаточно. Подъездные пьесы, если их не прервать, сами никогда не закончатся. В ногах все та же тяжесть, что в любую секунду способна перерасти в фатальную легкость. Я перемещаю свое тело к лавочке соседнего подъезда, на этот раз надеясь забыться за кронами деревьев. Соседи меня не видят, не говоря уже о ней…
Ближе к девяти у третьего подъезда останавливается такси. За рулем все то же мутное лицо расплывается в хаотичных контурах. Я кое-как заставляю себя подняться и подойти к краю палисадника, чтобы поближе рассмотреть в лобовом стекле лицо водителя, как узнаю в этой усатой и хмурой физиономии Михея. Меня он, конечно, не видит, весь занятый своим пассажиром, с которым он, по-видимому, ведет жаркий спор и уже не собирается останавливаться. Михей непрерывно орет что-то невнятное в зеркало заднего вида, яростно жестикулируя при этом (мне говорил, что пассажиры его поначалу часто обманывали). Самого же пассажира мне разглядеть не удалось. Михей опустил боковое стекло, из-за чего на весь двор доносится:
– И из-за десяти уклей мы будем с вами спорить, господин Котовский?
Ответ пассажира я так и не расслышал, то ли потому, что тот тихо говорил, то ли он молчал вовсе.
– Тьфу ты, ай, да неважно, господин Константин или как вас там! То есть из-за десяти уклей, да?.. Десять уклей станут между нами, да? И ты… И вы будете спорить за несчастную десятку у меня в машине?! Что за город!.. Выметайтесь на хрен из моей машины тогда! – и Михей хлопает кулаком по бардачку так, что все содержимое бардачка валится на него.
Пассажир открывает дверцу такси, неспешно выбирается из салона, почти что по-королевски, и нервической походкой направляется к дверям подъезда. В сутулых торопливых очертаниях я узнаю Кота. Вне всяких сомнений это был Кот… Не зная, двигать ли мне следом за ним, или, испытывая жгучее жгучую потребность в опоре, вернуться на лавочку, я…
Мимо проезжает Михей. Видя в боковое, что я развалился на земле, он останавливает машину, что-то кричит мне. Через минуту или две я сижу в салоне машины. Через пять – мы катим по Степному шоссе. Через двадцать – у ларька я в дрожи вываливаю из карманов всю свою мелочь. Через час – я у тетки на квартире, запираюсь в ванне. Снаружи она там что-то кричит вроде…
V
Я бродил по этому проклятому городу целую вечность. Весь город размеренно, будто погружаясь в паутину, тонул в навязчивых ассоциациях, тонул в моем прошлом, преследовавшем меня всюду, куда бы я ни шел. За каждым закоулком меня поджидало очередное воспоминание – кровавая Мэри на барной стойке с ледяным взглядом и обнаженным лезвием, готовая за пару секунд выпотрошить мою память на наличие сожалений – оно колыхалось, как… как судорожные плечи. Я бежал по лощеным предрассветным улицам, по коридорным улочкам, уже не раз заблеванным мной, спотыкался об свои несуразные ноги, давился собой, продолжал бежать, но уже по Удельной, где ближайший пивбар, ни одного знакомого лица, круглосуточно пустые автостоянки за окном, все в дороге, таксуют, ни одной машины вокруг, хоть разбрасывайся купюрами… Затем по Тверской, по тесным лестничным пролетам (напротив комнаты Берты белым по красному кирпичу «Я всегда на обочине и никогда в центре») ошалело искал спасения в коммуналках – никто, конечно же, не откроет двери, и даже если повезет, то в лучшем случае переступит через заблеванный коврик и пойдет дальше на Кольцевую наворачивать круги вокруг моей головы… На Правобережной я каялся, молился, когда похмелье выбивало твердую почву из-под ног, а через час я как ни в чем не бывало бежал уже по Советской, под «Интернационал», подавленный, смущенный кровосмешением своих мыслей, готовый уже сброситься с плато и вывалиться за край пограничного мира, лишь бы закончить погоню. Этажка за этажкой, что оставались позади, если набирать разгон с Лесной, с ее низовья, где она начинается с мусорных баков и упирается в трансформаторную будку, где я родился и пустил корни в конце концов, и выбираться наверх, к Королевскому Парку, вместе с призраком Арвиля, по небольшой загаженной мусором аллее, мимо продуктовых и аптек, к шумной Удочной, улицу за улицей подминая бесшовными ботинками, первая из которых будет Садовая – на самой окраине города – что поближе к плато, где как раз наворачивали круги трамваи, перед тем, как пуститься бесконечно вниз, чтобы затеряться в бедных кварталах – Млечная, Трубецкая, Северо-Западная, Заводской – за которыми тянутся обманчивые ретроспективные проспекты и тут же в противовес им расплодившиеся базарные улочки, все дальше и дальше, если ставить себе цель прожигать жизнь и мчаться на полной скорости далеко за Промышленный по коридорной Стращенной, где я впервые познал грех и разбился, где заканчивались продуктовые и пекарни, и начиналась пустынная полоса Бюро – все погрязло в ассоциациях.
Я не мог больше выйти за порог теткиной квартиры и свободно отправиться в свободное плавание, чтобы воспоминания не плелись следом за мной. Что уж говорить: тетка все чаще отказывалась пускать меня к себе, так что периодами я ночевал где приходится. И все же покидать ее квартиру было неприятно. Город поделился на стороны Свана и Германта, и мне были одинаково тошнотворны обе из них. Приходилось выбирать маршруты и места, которые были еще никем не заняты, но, как вскоре обнаружилось, таких мест в городе попросту не осталось. Так, например, на Постной витал дух пространных томасовских рассуждений, ветром проносившийся по шпилям воскресной школы, чтобы затем пожаром перекинуться на находящийся поблизости сквер, а от него все дальше к набережной, к Центральной библиотеке, в которой мы с Томасом провисали часами в свободное время и дай боже на тысячу сказанных слов была прочитана хоть одна строчка. На проспект я старался лишний раз не соваться, зная, что Эль обязательно нагонит меня в какой бы то ни было форме. Последние месяцы она преследовала меня во снах почти ежедневно. Я ложился спать, и как по расписанию перед глазами Она – несет чушь о каких-то мертвых чувствах, которые мы якобы усыновили. Видеть ее ежедневно во сне избавляло меня от нужды думать о ней. В действительности же я выискивал ее лицо на забитых коридорными остановках, проспектных-всегда-осенних лавочках, занятых свежеиспеченным студенческим молодняком, в толпе незнакомцев, в надежде, как это бывало, когда я натыкался на нее случайно с каким-нибудь ее новым дружком, что за очередной перекрашенной новомодной ширмой я увижу ее лицо. Мари мне не снилась…
Та же участь постигла и множество других улиц, и даже если нет, я не мог найти в них отдохновения. Небольшая салонная компашка, которая вряд ли насчитывала теперь и пятерых, разбрелась по всему городу. Для Берты, Кота, Льва, Альберта – для всех нашлось зрительское ложе, только играй, Мориц! – на Садовой, на Прудах, в самых недрах панельных могил, утерянных для солнечного света, на крышах Поднебесья – все в лицах, вымученных улыбками лицах, только играй! Место нашлось даже для безучастного Михея, что расплылся в моей памяти вязкой ночью, в которой я топил эти же воспоминания – воспоминания о самом себе.
Время от времени на пути мне попадался мой личный Мефистофель – Альберт, что незаметно появлялся у меня за спиной тогда, когда, казалось бы, хуже уже некуда. В карманы задувал ветер, пустой желудок нашептывал пустые обещания и уверял, что завтра, обязательно завтра… все случится, полыхнет в небесах – я только и делал, что как заговоренный повторял за ним, и если Альберт не давал денег в долг, то предлагал всякие махинации, обязательно связанные с Бюро. Я отказывался, и он снова растворялся в тенях.
Так долго не могло продолжаться, я прекрасно понимал это. Сначала лопнуло желчное терпение тетки. Одним ранним утром-днем-вечером она с ходу выкидывает мне классический панельный номер без каких-либо прелюдий. Все было так:
Уставшая предзарплатная пятница в конце месяца. Дверь в квартиру открыта. Будничный сквозняк по холодному полу. Столпившиеся в прихожке соседи как по команде горланят невнятицу на душную голову. Некоторые из них еще трезвые… Среди выродившихся лиц я узнаю тех, у кого еще недавно брал денег по мелочевке… Весь в брата… Они громче других надрывают глотки, перебивают друг друга, точно в час пик застряли на рынке в тесных ангарных проходах. Торги за мою душу? Много чести… Я ничего не могу разобрать из их слов. Что они здесь забыли? По потолкам, по ушным трубам резонируют тысячи вариаций моего имени, беспокойные, как море. Под ногами шмыгают смазливые святые дети (всегда грязные) – панельные дети своих родителей… Поверх запыленных фартуков изможденные лица зло харкают на порог – я не думал, что можно смотреть на человека с такой злостью. В моем лице вся грязь Бюро, панельный мертвый отец (шепчет нравоучения) и две-три пресные, что называется, господские черты. Теткина квартира – коридорный жертвенник, где мы собрались перед окончательным падением. Ее реплики:
– Ты посмотри, ты посмотри, в какой сральник превратил мою комнату, мою квартиру! Мою жизнь! Хватит! Катись к своему братцу-собутыльнику…
С вещами на выход. Обратно на Лесную…
– Что мне там делать?..
Но меня никто не слышит.
– Сколько горя я от тебя натерпелась!! А от твоего братца?! Бог свидетель, сколько приходил он ко мне денег просить! Жень, ты помнишь?! Сволочь! Звонки посреди ночи! Я думала, что-то случилось! Приезжала на эту Лесную… В два! в три часа ночи! Сразу давление, скорую… Сральник! Во что вы превратили материнский дом?!
У меня нет дома. Это не мой дом.
– Дебошир! Просто неблагодарный выродок! Где ваш отец был, когда росли такие ублюдки?!
Работал… Он работал. Клянусь, он работал, ничего больше, только работа, работа и умная голова. Я с детства не видел отца. Не нужно его сюда вмешивать.
– Кто вас воспитывал?! Мать?! Ох, я не могу… Мне снова плохо…
– Валя, ну зачем ты надрываешь себя…
– Зачем надрываю себя?! Ты правда хочешь знать?! Сначала его братец отравлял мне жизнь, теперь этот… Каждый день… Каждый! Просил, просил, просил, вымаливал на коленях, уверял, что это в последний раз! Клялся на крови! Угрожал, что покончит с собой… Запирался в моей же ванной! Пришлось замок ломать! Хоть починил бы кто… Ни одного мужика в доме… А потом… сначала серьги вынес, а под конец цепочку моей покойной матери! Выродок! и этот туда же! Ты помнишь, помнишь, как он ошивался у порога, когда его мать слегла?! Бог свидетель, я помню! А когда его в ментовку загребли?! Знаешь, за что?! Воровство! Мелкое воровство, как и подобает этому насекомому! А деньги когда высылала? А?! В столицу-то! В шестнадцать, в двадцать лет, будучи мелким ублюдком! Он не учился… Конечно! Зачем же?! Спускал все на этих блядей в юбках! Вырос бездарь, нахлебник! Хороша семейка, ничего не скажешь! Весь в отца, весь в отца!
Я ничего не помню. Это не мои грехи. У нас разные лица. У Него не было имени… У меня нет имени.
В тесном коридоре отчаянные крики:
– Мориц! Море! More!
– Он сейчас сблюет, – доносится где-то в дверном проеме.
– Не, просто вырубится…
– Только глянь на него! Точно сблюет, говорю тебе.
– Ты накрываешь, если не вырубится.
Кто эти люди? Представление… Но это не театр двух актеров. Все посторонние наблюдатели – главные лица. Я с теткой – лишние… всего лишь пятничная потеха перед беспробудными выходными… Ежедневная банальщина по телевизору… Соседи собрались, чтобы лично препроводить меня из квартиры – отличный будничный сюжет.
– Когда уже домой, ма? – говорит, держась за подол, детским голосом в стену.
Когда уже домой, ма? И правда, когда уже домой, ма?! Но никто не слышит.
– Я ему говорю… ты же свой среди господ, ты же свой в Бюро… Слушай, а… Говорю… ну устрой моего племянника туда… Хоть кем, только устрой! Тебе, мол, это ничего не стоит! Твоя фамилия у всех на слуху…
– А он что?
– Он ни в какую! Что-то заладил про какую-то секретаршу. Мол, пока она там работает, ни ногой в Бюро! Говно! А ведь даже не попытался… А ведь сколько я для его отца в свое время сделал, и вот те на – неблагодарность на старости лет.
Только голоса – никаких призраков, никаких образов в голове… Я их избегаю, щурясь или просто закрывая глаза.
– Ну не начинай… Ма, это не я, – откуда-то изнутри.
Но моим ли голосом? Чей это голос внутри?
– Опять он с матерью заладил! Убери свои руки!
Чьи это руки?
– Господи, Жень, выпроводи его, я не могу на него больше смотреть!
У Него не было имени… Не было имени.
– Как я его выпровожу-то?
– Коля не выпроводит, потому что денег мне должен… И что с вашими лицами?
Прокисшие кефирные лица гнулись в злорадных ухмылках, будто упивались происходящим.
– Вы поглядите! У него белочка началась… – кто-то посторонний долбит в постороннюю голову.
У меня будто действительно потемнело в глазах… Ослепительное сияние трезвого разума. Я свалился на пол и стал пристально рассматривать окружающих. Но я смотрел не своими глазами. Это не мои глаза… Посторонние звуки из теткиного рта – глубокая беспросветная яма, колодец, в котором я кричу что-то на поверхность. Я не смотрел ей в лицо, я и не мог разглядеть в ее багровых от природы щеках и пронзительно черных горе-глазах хоть какие-то родственные святые черты, и то, что она терпела меня, я согласился позже, было величайшей милостью. Я знал, что стоит мне только разок посмотреть ей в лицо, так я сразу увижу Мари… «Зачем ты мне такой нужен?.. Зачем? Ждать, когда ты наконец нагуляешься, чтобы что?.. Ты можешь приехать ко мне через пять лет, чтобы посмотреть, какой счастливой семьей мы могли быть…» – в воздух, в пустоту комнаты, лишенной обстановки, мебели, смыслов. Где-то в идейном барахле мелькают мысли обещанного семейного уюта. Но не для всех. Двадцать лет разницы в их лицах слились в конвульсии рыдающих плеч. Судорожные плечи – это разрешение, право на не испитое горе. Счастливая жизнь, счастливо… Ее глаза искрятся недогоревшими картинками из моего прошлого.
– Когда деньги вернешь, а? – в реальности. – Деньги, Мориц, которые брал у меня еще на прошлой неделе, а? Где зарплата? – трясут меня по плечу, но я не узнаю лица.
Видят, что я ни в какую. Один пытается достать мой бумажник (подарок Мари) из кармана кожанки, будто я не замечаю.
– Руки, суки! Это просто цирк… Деньги?! Ты вообще понимаешь, что ты несешь?! Где твоя кепка? Где твоя блядская классическая кепка, скажи мне? – попытался дотянуться до его лысого лба, но от его резкого толчка ногой свалился на пол.
– Так и не вернул?!
– Какой там! Крадется ночью, как крыса, будто мы ничего не видим! Только девять стукнет, Юлька из окна его заметит, сразу же: «О! Вот и пьянчужка наш идет!»
– Как прощаем должникам нашим… – запричитал кто-то в коридоре, даже мне стало смешно.
– Мориц, ты…
«Ты-ты-ты-ты» булькающе захлебывалось в проспиртованных глотках. У них у всех одинаковые лица, одинаково багрово-злостные лица, они требуют одного – расправы. Хотя бы выселить меня из квартиры – и то хорошо. Кто-то хочет накатать на меня заяву за незаконное сожительство, но тетка вся в слезах разрывается между справедливым возмездием и жалостью ко мне… Как-никак родимая кровушка, не знает, куда я пойду, куда угодно, лишь бы не оставался у нее, но и не потерялся абы где… «Пропащий человек, господи, прости! Какой же пропащий!» – в надрыве вопит на весь подъезд, уже падает от горя на пол, но соседи подхватывают ее за руки и уводят в другую квартиру.
