Читать книгу: «Истопись. Eistopeis», страница 2

Грандиозная ошибка Запада, велий просчет Востока

И в первую очередь – утрату (Западом) себя, путем отказа от чтения собственных классиков. И надежду (Востока) переиграть Запад, используя его.

Первый поместил в музей не только русскую классику, тенденциозно перечтя ее как якобы – анахронично – воспевающую идеалы свободы нынешнего «свободного и открытого» общества. Но и своих пророков, зовущих к обращению: Диккенса, напоминающего о чести и совести, вере и любви, пусть невольно освятившего пафос абстиненции в глазах берущих крайнее; Шоу и того же Уайльда – о лицемерии как спорте; честного По с его таинственной космологией и мнимой недобропорядочностью выпивохи, бросающейся в глаза опасным трезвителям, этим предтечам культа эффективности и расовой состоятельности в Прогрессивную, послерабовладельческую и неосегрегационную эру; Твена, с пафосом против ложного морализаторства, доходившего до обвинения его лукавыми фундаменталистами в тех же крайностях, что и По, – натурально, в наилучших побуждениях; последнему якобы противостоящего имперца Дойля, отнюдь не воспевающего косное и ложное как суть взлелеянной традиции; Гессе, с его манифестом тяготения к подлинности, чему не должны помешать ни шелуха мещанства, ни беспутица переходно-распутных нравов; и Стейнбека в его проницании природы широкого, повторяющегося Дефарминга, способного извести больше народу, нежели военный коммунизм и левый тоталитаризм, изобличение коего исключительно в смысле советской историчности поспешно приписывается Оруэллу как, не исключено, спецслужащему либо сочувствующему, что не затемнило опасности и ее трансферабельности сквозь времена и ценностные стены.

Коррупция (лат. «ржа/тля/лжа, обрыв/порывание») знаменует опасность стерилизации институтов, отмены поступательности традиции, – как указывалось, ложно отождествляемой с консерватизмом. Бытуя на Востоке (бакшиш, «вход через заднюю дверь», симония и «симфония» как непотизм) и Западе (лубрикация, суборнация, эксторция, дозволенный лоббизм и крониизм под видом нетворкинга), она выгрызает свой ареал зачастую без боя. На Востоке – маскируясь под «высокий контекст» и «доминантную неформальность» правил; на Западе – вплетаясь во въевшееся лицемерие и reservatio mentalis (мысленные оговорки, клятвы понарошку). Мешает ли все это творчеству или же существует параллельно, подобно раковой опухоли, carcinoma in situ, не тревожа или не выявляясь «до времени, времен и полувремени»? Несомненно, вмешивается самым обстоятельством отравления чистоты сердечной, что не только мешает узреть Главное, но требует повышения доз лжи, а вместе – и нарастания их системности, притом неотвратимости частной и технической неотменяемости (даже при простоте избавления, как в случае системных ошибок), когда ставки кажутся слишком высокими.

И тогда, в одних и тех же головах, начинают сходиться – нет, не частности, но именно крайности, так что и психиатрия столь же актуально-насущна, сколь и бессильна, а поддержание длительной жизнедеятельности организма – не проблема в сравнении с нарастанием энтропии в виде тщеты и диссипации смысла, коего – по Брэдбери, который полвека назад также все предсказал – столь усердно бегали в поиске суетного утоления, развлечения гаджетами и чужими жизнями, совлечения различения, коему способствуют книги, которые для того и решают сжечь, чтоб не бередили совесть. Испепелить, пока те не испепелили тебя. Спалить, разумеется, фигурально, «гибридно», заместив их новыми решениями или, на худой конец, новыми гуру. Да вот хотя бы – пропонентами и адептами неопаганизма. Ведь, если в средние века инквизиторам казалось, что колдунов да ворожей слишком много, и это беда, то теперь ими беда усматривается в видимой недостаточности, недоминантности новых вожделений и ценностей как коррелятов свободы.

Дьеп, гестапо, глубинность – уловима ли связь? Первое – название поселения во французской Нормандии, с времен викингов означавшего «глубь» (норд. djupr), сквозь которую пронеслась Столетняя война, и где еще недавние поработители (коим выдадут харизматичную Жоанну условно свои же) предстанут ситуативными союзниками против Виши, что не помешает открывать «дружественный» огонь. Это преддверие операции в Час Ч (D-day) станет символом напрасных трат и потерь, но из коих можно и нужно вынести урок, тем – цинично? – обратив «бросовые расходы» в «инвестиции». Однако, и это не помешает сему повторяться в Афганистане, на Ближнем Востоке, да и повсеместно, где привычно союзные авантюристы не устанут приписывать себе победы – очевидно, в виде посеянного хаоса там, где ломление не вполне выгорело. Но ровно о ту пору еще процветала структура, чье название содержит немецкое geheim (букв. «глубинное, тайное»), пусть и в выхолощенном смысле перекочевавшее в то, что ныне блюстители свободы и нравов-как-безнравственности величают «глубинностью» махины, механизмов контроля, системы подавления и отбора лояльных да благонадежных (с весьма красноречивым переносом уточнения staat). Одно дело, – когда сему радуются непосредственно причастные, и притом не афишируя; и совсем иное – когда о том же ликуют журналисты да электорат от люда простого, заведомо не наделенного ничем, кроме клубно-ценностной солидарности да разве что голосом в сетевой пустоши. Это важный, критичный слом изнутри – поистине случай, когда отрицательный «оптимум» эффекта, MRTP и вообще портфельной взвеси сулит повышение цены контроля внутри самого клуба и в его окрестностях. Что и отмечается последние лет пять явно (с ускорением-сгущением времен, почти по Марксу и даже Маркесу, в последние год-полтора), хотя структурные паттерны наметились десятка два-три уж лет тому назад.

В клокочущей пучине суеты привычно терпит бедствие главное, сбрасываемое подобно балласту: любовь и мудрость. Пока сии перевешивают различия и конфликты, цена вопроса и путевая взвесь остаются регулярными, так что возможны «мир во всем мире» и центростремительное согласие внутри империй, блоков, альянсов, что и оным позволяет производить нечто небесполезное, не повергая в цейтнот ошибок и крайних средств. Но когда различия начинают превалировать, определяя перцепцию сути, центробежность уже трудно локализовать (в юрисдикции и ареале неприятеля), так что пущенный «красный петух» при переменчивом (в эпоху-то «потепления») ветре вскоре перекидывается назад на поджигателя.

И знаете? Ведь и о сем предупреждал Гессе. Не позднее года 1927 знал (как следует из «Степного волка»), что великая война грядет. Возможно, ранее она переносилась на более отдаленный срок, а затем, опять же, «времена ускорились» в рамках заочной эскалаторной спирали потенциального конфликта, упирающегося в гибкий критерий «относительного баланса сил». Который ляжет в основу и логики создания ядерного оружия у обеих сверхдержав как условия сдерживания – необходимого, но едва ли достаточного. Который вполне вяжется с перцепцией сравнительной депривации «великогерманской нации» после Первой войны (очевидно, на контрасте с достижениями, которые отчего-то не помогли понять первопричин, вместить роли собственного авантюризма как одного из проявлений либеральной безответственности. И который вполне соотносим с понятием сравнительных экономических преимуществ, то подрываемых санкциями (как, кстати, мнилось тем же реваншистам, из чего следует относительность абсолютных преимуществ или максимума мобилизируемых средств), то создаваемых лишь в воображении масс сетеподобной поддержкой. Близорукость поиска максимума как якобы гаранта «лучшего равновесия», как уже подчеркивалось, явлена была не только во Вьетнаме, но и совсем недавно – в подборе санкций и прочих репрессий, в т.ч. по линии спорта, которые лишь укрепили возможности вероятного противника, которого Запад надеялся ослабить. Причем второй соперник, все это время крепнувший параллельно в «спящем режиме», вдруг также обнаружил баланс сил смещенным в его пользу.

Это все возможно было предвидеть без ворожбы, мнимой мощи эконометрического data-mining, слепого «машинного обучения», прочих мириад деферентов и калибровок, подобно Стандартной модели, ищущих громоздкими упрощениями охватить хоть ничтожный дополнительный процент «темных» материи-энергии. Но налицо технический парадокс технического же прогресса: располагаем методами и средствами – будем их использовать, причем максимально, ибо линейность ожидания mapping (перехода затрат в выхлоп) столь правдоподобна, что и от нее отказаться горше смерти и позора. Тем паче – гибели-сраму «на миру», коллективных, как крайнего сценария «совместного сползания» и «дольней комплементарности». Когда сам факт тотальной и безусловной поддержки всех всеми (и, тем самым, тривиальный – самих себя, причем вне возврата к себе как самобытности), в том числе сетеподобной поддержки метода либо цитирования, упирается в критерий престижа, мета-ценности рекуррентного характера. Даже притом, что само пребывание (присутствие) в подобном клубном режиме тождественно представляет опасность, создает сценарий ухудшения как достаточный для устойчивости совместной деградации, внешне даже выглядящей как потенциал агломерации либо позитивной отдачи к масштабу (increasing return to scale, IRS). Возможно, и потому, что IRS формально неотличим от отрицательной риск-аверсии, т.е. эквивалентен исканию риска, пусть безрассудного как аспекта чистой иррациональности либо аддикции (к адреналину-дофамину ли, серотонину или эндорфину), мнимо упирающейся в предпочтения, – опять же, столь же неисследимо экзогенные, сколь и манипулируемые. На примере функции Кобба-Дагласа:

Сет A: Роль эффекта масштаба, отношения к риску

Традиция ссылаться на традицию

Спор о традиционности и нетрадиционности (привычно сворачивающийся к иллюзорной подмене связкой либеральности против консервативности), как правило, не ведет ни к чему – или, вернее, гарантирует тупик и пике эскалации в недалеком будущем. Не посещало ли вас подозрение, что все без исключения «фундаменталисты», как правило, представлены нелепыми реконструкторами (отчасти и реноваторами, но всяко в смысле re-construe, «перетолковать»), едва способными не то что основы вместить (не тождественные азам из брошюрок, спускаемых извне), но и мысль строить – изъяснять себя себе же? Будь то восточноевропейские нацисты, или ближневосточные джихадисты, или крайнезападные неопагане (также именующие себя «традицией») и квазихристиане (их меньшинство, но громкость их всех уравнивает эффективный вес с прочими, в рамках портфельного неразличения) – разницы сущностной не существует. И оттого, насколько притязают на непримиримую и несмешиваемую автохтонность, настолько же внушаемы из столь же крайних, клубных канцелярий. Таковыми, несомненно, были все, наполнявшие «сеть поддержки» нацистского Рейха – что фанатичные недоумки (надо сказать, сами едва ли близкие к оптимуму при всей нетерпимости к «отклонениям», и зачастую сами же будучи носителями таковых), что не менее фанатичная интеллигенция, в частности из числа подписавших «Письмо девятисот». Горе – общности, где интеллектуалы удобосклоняемы к худшему – будь то извне или изнутри – вместо того, чтоб вести к лучшему: кажется, черное и белое для них поменялись местами, и процесс представляется им правдой.

Опять же, бессмысленно и невозможно строить дискуссию на предпочтениях, пусть и утвержденных историческим узусом либо, напротив, таковым пренебрегающих. Мы-де нетрадиционные, и значит вы, традиционные, нам враги (и наоборот). Мы другие, потому оставьте нас в покое; вы другие, и тем хуже для вас. Диссоциативные идентичности «OR» быстро вырождаются до исключительных, непримиримых «XOR». Но даже неиллюзорный факт принадлежности или непринадлежности придется обосновывать с точки зрения благого и лучшего. И всяко не стоит уходить от меры правды в вопросе: от этого невозможно будет отмахнуться, сведя к вкусовщине.

В подобной связи возвращаемся к критике талебовости, которая также центруется вокруг традиции, причем как коррелята оптимальности. Кажется, наметив верную цель (условно говоря, вершину горы), выбрал не лучшие средства. (К примеру, к пику случается идти либо слишком долго, либо слишком опасно без учета подверженными горной болезни перепадов давления, а то и вовсе по воздуху пытаться взять, где и вертолет не всякий удержится). А ведь худшие или сомнительные пути – это как с технологиями, им же обсуждаемыми: могут оказаться сродни репугнантности, пусть и с иного подхода. Этак крайности вновь союзны о худшем: ложно-подменный идеализм сходится с недолжным цинизмом.

Так, одной рукой настаивая на невозможности прошлым предсказывать будущее, другой [рукой] апеллирует к вероятностям удержания в будущем тех технологий, что достаточно долго продержались в прошлом. Кажется, это где-то и согласуется с позитивизмом: видимая доказательность «данными» -цензурированными. Может казаться и аналогией применения распределений вроде Пуассона. Но все это разбивается мысленным экспериментом: сие не соблюдается для народов – некогда долгообитателей-автохтонов (египтян и шумер), цивилизаций по Шпенглеру-Гумилеву (чей запас «пассионарности» не вечен) или к языкам некогда доминировавшим как лингва-франка (арамейский, к примеру, на Ближнем Востоке до VII—VIII вв. н.э.) Это отчасти даже отсылает к Писанию: «что было/делалось, то и будет, и нет ничего нового под солнцем», или, вернее, к тенденциозно-буквалистскому его прочтению. Ибо речь там о первоначалах, в том числе природы людской и ее падении. И технологии вроде ножа или обуви, хлеба или вина, если и сохранились «нетленными», то именно как нечто достаточное, притом в своей основной идее, а не необходимое во всей своей вычурной сложности. Это касается и современных языков, ставших международными: английский, уступая французскому в богатстве времен и немецкому – в строгости, еще более проигрывает древнегреческому и санскриту в их богатстве когнитивно-выразительных средств. Разумеется, это не к чести восхваляемой эволюции, что дает выжить далеко не сильнейшим в смысле совершенства, как служит и компроматом на нынешний уровень духовных потребностей человечества. Но «факт» остается «фактом», равновесие – равновесием, пусть и худым.

Говоря о традиции, верный признак: исхождение из Х ведет к Х же, чем и утверждается самотождество, простая полнота пути. Слабой тенью служит консерватизм, особенно современного типа, когда фрактальность/рекурсия даже с минимальным лагом способна вести к весьма сложным паттернам, отшатываниям от начальных и предшествовавших условий (эредитарность как частичная зависимость остатка пути от пройденного на всяком этапе).

Язык как связь и основа

Случайно ли во многих языках само слово «язык» (орган и речь, функция) отсылает к связи, общности: лат. lingua (lingo=связую, delinquens=уклоняющийся, religio=воссоединение, electus=из-бранный, intellectus=inter-legere=выбирать-меж/рассуждать), герм./кит. tongue/ting/tung (язык, собрание, парламент), слав. *jenzъ-kъ (узы, аз, юс, южик, союзник, вязать/обязывать, уд, узда) – этот ряд можно продолжать долго, хоть семит. l-sh-n («у зубов») словно выпадает, если не призвать на помощь омоуграфичность, где r-sh (главное, основа, первое) может явить исток.

В самом деле, язык представляется уникальным пересечением: традиции (пусть не без вкраплений-субстратов), технологий (пополам с новациями), сети поддержки (вокруг ли праосновы, как в исландском и литовском, или же несколько вне оной, как в английском и латышском). Современные языки, по моему скромному мнению, сильно уступают древним – близостью как к основам, так и к единению, адамичности, способности вмещать первоглубинное, а не наносное сложноподчиненное.

Но, коль скоро моделируемы как производственные и утилитарные функции, то характеризуемы и масштаб-эффектом, и риск-аверсией обществ-носителей. А в меру сетеподобия формализуемы в рамках Теории Б, где помимо природной /с/ро-дности в рамках макросемей, даже наиболее удаленные могут являть простое отношение апостериори. Которое, к сожалению, в монолит превращается лишь в случае совместного противостояния. Не тем ли заметно вкрапление номинально православных стран в евроатлантических структурах, курируемых извне? Всякий разрыв с основой может быть чреват накоплением кризиса, как этакой разности потенциалов, что потребует компенсаторного выплеска как суррогата возврата – к себе и основе. Иначе образуемое расширение не дает эквивалента ни ойкумены, ни эврюопы.

Однако, и внутри, казалось бы, сродных этнокультурных и ценностно-религиозных общностей вроде Православия наблюдаются подобные феномены. Так, трения Антония Сурожского с епископом Осборном происходило вокруг именно культурной зашоренности, эксклюзивности отстаиваемой последним модели (как духа изначального, суразного английскому приходу и ориентированного на Запад), чем и объяснялся как его скорый переход под омофор Константинополя (квартала Фанар в Турции, заботливо опекаемого представителями метойкуменских спецструктур), а затем и совлечения сана. Подобная личная драма, простершаяся экстерналией на многих, пусть и не в такой остро-трагичной форме отмечала и путь Шмемана (философское неприятие этоса), и непростое нахождение некоторых более современных представителей (а недавно – и глашатаев) современной РПЦ, чья позиция не вписывается в узкую дихотомию либерализма vs. консерватизма, а во многом определяется мерой личных полномочий и степени их достаточности в пресечении контрактивности соперников. Налицо сравнительная депривация как мятежный потенциал на уровне микрокосма, что указывает на пугающую трансферабельность.

Расставить: и точки, и объекты-связи по местам

Что же усвоили мы из предыдущего, промежуточно-основополагающего изложения той же, скажем, Теории Б? Само присутствие/необходимость выбора (омега-распределения – как лотереи ли, некоей взвеси путей или иного опциона) не только преображает его структуру, но вполне опрощает и природу. Так, суммированием либо взвесью сетеподобных концепций стоимости, являющихся аффинным расширением функций вроде Кобба-Дагласа (учитывающих как эффект масштаба, так и риск-предпочтения в едином показательном параметре) сперва получаем CES-обобщение (1) (без указания конкретики отношений или реализации структур и связей), которое тотчас предстает в эффективно простейшем свете: сильной субститутивности (2), что в худших режимах среды (усугубления ограниченности, возникновения коллективных угроз и пр.) оборачивается комплементарностью, или синхронизацией и как бы апостериорной сродностью в средствах (при ином CES-потенциале целей, ценностей, интересов). Первое (заместительность) в сущности роднит структуру апостериорного выбора с изначальным принципом портфельной взвеси, обобщающим как талебовость, так и маржинальность баланса всяческих выгод и издержек, или доходности и рисков (2*)! Но немаловажно и то, что следующая, остаточная стадия резидуальной оптимизации указывает на то, что конкретная омега-взвесь может быть столь же неважной, сколь ненаблюдаемым может оказаться порождающее распределение: ведь подобрав вес, мы не можем знать, какое из распределений он обслуживает уникально – снова налицо несравнимость (или иллюзорная сопоставимость) элементов либо локально-ситуативная касательность самых несвязанных объектов. Важно одно присутствие этой моды выбора, которая позволяет не только останавливаться на конкретном опционе или роде пути, но и избегать подобной дилеммы в принципе: когда речь о выборе полном, дарующим простоту – в пользу главного, безотносительно от цены в терминах остального.

Сет 1—2*: отношение априорное, апостериорное

Здесь всякая омега может служить и «индексом» (родом) пути – особенно, памятуя, что взвесь таковых возвращает некий инвариант, что соделывает всякую взвесь произвольной, а ее конкретику – иррелевантной, так что и квантор существования уместно заменить квантором произвольности. Это поистине тот редкий случай, где выбор как таковой дарует свободу (в т.ч. от сложной конкретики выбора), хоть простота сия достижима исключительно на полноте – кстати сказать, возможно ненаблюдаемой в смысле открытости, апостериорности же горизонта суммирования или взвешивания. В этой (и не только этой) связи сам критерий наблюдаемости мыслимо, и даже имеет смысл, расщепить: на априорную («левую полу-/не/наблюдаемость») и апостериорную или posthoc («правую полу-наблюдаемость»).

А знаете что? Ведь нет нужды постоянно барахтаться в абстракциях, пусть и наиболее интуитивно обобщающих многие случаи и применения, когда готовые редукции лежат на поверхности и могут быть подняты без издержек и ущерба общности, подобно всяким прочим Парето-ресурсам (или, лучше, P-ресурсам опрощения и восполнения). К примеру, вышеприведенную схему естественно визуализировать, от стоимости или ценности, определяемой фундаментальным ядром и сетеподобной «периферией» поддержки, перейдя к цене, которая довольно однозначно и почти всегда определяется зависимостью от избыточного спроса (excess demand). В самом деле, фундаментальной стоимости будет соответствовать равновесная некая цена, где и спрос уравновешен предложением (избыточный, ненулевой спрос вовсе нет нужды предполагать как априорная данность, ибо в лучшем случае нащупывается рынком как тенденция, в процессе того же непрерывного скрининга, мониторинга, сигналинга – и tatonnement, «нащупывания», подобно и размерности постигаемой философской проблемы).

Но не замечательно ли то, как система (1) – (2*) схватывает простую и однозначную диалектику нелинейной зависимости от общей массы поддержки или мобилизации – этакого рубежа или характеристики возможностей концентрации – на фоне довольно линейной, почти тривиальной зависимости от разбиения этой самой массы?