Читать книгу: «Садгора», страница 9
Прощание пахнет железнодорожными шпалами. Потухли задние фонари уходящего в ночь последнего вагона, увозил он с собой какой-то другой воздух, только которым и мог дышать Феликс без столь ненавистного ему противогаза. Воздух, в котором запахи морошки и подберёзовиков чувствовались даже в мороз. Как тогда, когда он из училища приехал зимой в первый курсантский отпуск и первым делом, выйдя из вагона на своём полустанке, стоя по пояс в белоснежном искрящемся под светом северного сияния сугробе, полной грудью втянул в себя минус двадцать пять по Цельсию. Потом заболел ангиной, но был болен пьянящей свободой. На память об этом чувстве он и взял с собой в училище оловянную модель самолёта Ту-144, который свободно преодолевал сверхзвуковую скорость и не было для него никаких границ в высоте. Тем более, что они с ним ровесники, считай братья-близнецы. Но как это можно было объяснить унизительно проверявшему тумбочку в поисках украденной гусарской серьги старшему сержанту Родиону, который с высоты лошадиного седла видел красоту в единообразии? Как объяснить людям, учащимся убивать других людей, зачем он приискал и повесил на шею цепочку с тайной в виде круга и креста? На перрон вслед уходящему поезду стал падать первый снег новой Садгоры, он падал какой-то не белый, а сразу серый и таял грязным слоем на сырой холодной земле. Потухли глаза гусара, который уже не скакал рысью на своём коне с саблей и шпорами, а в надетой под лётную куртку белой футболке с флагом случайно существующего государства на медленном общественном транспорте смирненько ехал домой.
Избирательная урна.
Домой троллейбус вёз Феликса не на бывшую улицу Русскую в офицерское холостяцкое общежитие, расположенное возле старинного кладбища с латиницей и кириллицей на ненужных мёртвым памятниках, а совсем в другую сторону. Сняли они с Аней уютную комнату в половине одноэтажного домика неподалёку от комендатуры, чтобы можно было Феликсу со службы ходить домой обедать и чаще видеть любимую жену.
Степенный хозяин арендованной половины домика Адольф, родившийся в сороковые годы, на прямой вопрос о совпадении его имени с другим известным персонажем, отвёл глаза и сказал лишь, что время было тогда тяжёлое, выбора не было, темпль сожгли и родителям надо было выживать любым путём. У него теперь всю жизнь такой путь, он свыкся, да это уже и неважно, Адольф и Адольф, имя ничем не хуже, чем у других. «А если бы меня назвали не Феликсом в честь Железного, до которого мне далеко, а Адольфом? Бр-р-р… Даже думать не хочу!», – лейтенант был благодарен родителям за всё и в том числе за своё нерусское имя, которое, как потом показали его любимые словари, кроме благородных трактовок типа «счастливый, блаженный», ещё и давали римляне отпускаемым на свободу иноплеменным пленникам. Созвучно ему – голубю Феликсу имя Финист – удачливый сокол-жених, а также Феникс – птица, способная себя сжигать и возрождаться. Сплошные птичьи имена. Только чтобы не «цивци», «цивци», «цивци».
В маленькой комнате большущий камин со старинной, местами потрескавшейся облицовочной плиткой, на которой была изображена виноградная лоза и листья, быстро нагревал помещение. На стенах комнатки ставшие уже привычными Феликсу разноцветные крашеные панели от пола до потолка, а на них по краям какие-то завитушки, похожие как на каминный рисунок, так и на те панели, что остались в комендатуре от старика МихалЮрича. Декорации везде одни и те же.
Пока у молодожёнов ещё не появилось неизвестно откуда взявшихся девять детей, как у Дениса Давыдова, завели они маленького толстого щенка, пусть не породистого, не кокер-спаниеля, но очень смешного, спавшего у камина на спине лапами вверх и погрызшего обложки Феликсовых любимых словарей и энциклопедий. На пороге его встречали обнимающая жена и игрушечный сторожевой пёс. Служба и всё, что с ней связано, постепенно отходили на второй план, словно в туман.
Аня оказалась отменной хозяйкой, сама пекла вкусный домашний хлеб, чётко следовала инструкциям мамы о режиме питания мужа, и Феликс, как на дрожжах, превращался в настоящего старшего помощника коменданта, хотя до размера Любомира надо было ещё расти и расти, чтобы занять его место. Правда, некоторые гомеопаты утверждают, что набор веса есть защитная реакция на стресс и питание является вторичным фактором. Их дом находился близко от околомедицинского факультета Ани, и больше не было у неё долгов по зачётам. Сходили два раза в театр на Фишпляце, где со сцены ещё звучала русская речь. Но так совпало, что оба спектакля были об одном и том же, только в разных исторических и театральных декорациях: «Бестолочь» по пьесе Марка Камолетти и «Труффальдино из Бергамо» по произведению Карло Гольдони. Заявленные как комедии и вызывающие зрительский смех и овации, они приводили Феликса к грустным размышлениям о том, что это не он по улицам Садгоры, а кто-то другой бегает по сцене, разрываясь между двух огней и не в состоянии сделать выбор, если он вообще есть.
Новый комендант, которого лейтенант теперь про себя называл Любой, хоть и представлялся грозно, произнося в тяжёлую чёрную трубку по-прежнему стоявшего на зелёном сукне телефона военной связи: «Дикий, комендант, слухаю», оказался на поверку усатой истеричкой, настроение которой напрямую зависело от его личного благополучия. Все его мысли занимало строительство трёх гаражей, которое он вёл в гаражном кооперативе с привлечением солдат, содержавшихся под арестом на гауптвахте. Им можно было ничего не платить, кормёжка – из солдатской столовой, еду на стройку подвозил на громадном «Урале» прапорщик – дежурный по комендатуре, сливавший там же для коменданта немного бензина, который затем бодяжили, повышая октановое число. Солдаты работали весело, но без фанатизма – это на воздухе быть, а не в камере сидеть, и в качестве поощрения комендант обещал освободить их из-под ареста досрочно. Никто в часть до срока возвращаться не хотел, кормили там хуже и надо было ходить в наряды, а после прибытия с «губы» солдаты становились героями у своих сослуживцев, как уже бывалые сидельцы. Сказывался ореол недавней прошлой лагерной жизни страны.
Складная доска с походными шахматами на магнитиках, привезённая Феликсом из дома на самолёте Л-410, продолжила своё путешествие по земле. В связи с просьбой майора Дикого, от которой невозможно было отказаться, перекочевала она из кабинета старпома и стала украшением кабинета коменданта гарнизона. Любомир великодушно позволил не на людях обращаться к себе по имени и выбрал Феликса в свои спарринг-партнёры по шахматам. Он был убеждённый шахматист и «великий комбинатор», считал, что знание истин Устава гарнизонной и караульной служб не столь важно, как знание жизненных правил. А правила эти диктовали ему необходимость постройки не одного гаража, в чём у него была реальная потребность, а ещё, как минимум, двух: один для продажи (Феликс на сделанное ему предложение купить деликатно отказался, официально мотивируя тем, что у него ещё нет машины, а фактически потому, что не хотел ничего покупать у этой Любы), а второй для своего беспечного друга, чтобы тот в постройке гаражей не заподозрил нарушение того самого Устава гарнизонной и караульной служб.
В жизни Феликса всё было даже сложнее, чем в шахматной партии. Теперь он был не за доской, а на доске, фигурой в чужих руках. Пусть даже в любящих и опекающих его руках, но без права сделать ход и покинуть доску по собственному желанию. Отсутствие самой теоретической возможности изменить ситуацию и то, что он может быть счастлив только здесь без права выезда, делало это состояние нетерпимым. Такая уютная Садгора становилась тесной, душной, уже не обнимающей, а обволакивающей своими объятиями, из которых хотелось одного – вырваться. Пусть туда, где не так комфортно, хоть в степи Оренбурга, но туда, где гусарский конь мог бы вдоволь поесть дикой травы, а потом мёрзнуть и голодать, но только бы не стоять в уютном стойле и жевать солому-мамалыгу.
Если гусары денег не берут, то лейтенант, глядя на столь нелюбимого им майора Любу и зная о его таксе: доллар за передачу арестованным продуктов, пять – за свидание с родными, заразился страстью к накоплению. Девять долларов однодолларовыми купюрами, которые были найдены военным патрулём у солдата-пограничника, находившегося в самоволке и не объяснившего их происхождение, были оставлены Феликсом себе за участие в судьбе отпущенного им солдата. Девять долларов, ставшие новым платьем Ани, жгли сначала руки, а потом и глаза Феликса, были напоминанием ему о том, что вот уже и он, как казалось ему – гусар, за девять сребреников предал то, во что верил, и сам пригвоздил себя к позорному голгофскому столбу. Не десять, а девять – как будто бы есть разница! А сколько их потом ещё было – таких девяти долларов? Казалось, что комендант, беспека и все вокруг знают, что он такой же, как и они, и ничем не лучше их, потому никому и непонятно, чем он, собственно говоря, недоволен и какой ещё лучшей доли ищет.
Такие служба и быт начали засасывать, как трясина, то, что раньше было невозможным, становилось правилом. Новые люди ходили по понедельникам, средам и пятницам к коменданту: начальники вещевых, продовольственных, горюче-смазочных и других тыловых служб теперь были в почёте, и старпом коменданта сидел с ними за одним столом. Про столь любимое лейтенантом шампанское рассказывали скабрёзные анекдоты, что оно, мол, пучит дам, а он в ответ молчал. Не стесняясь пили самогон, называя собственные рецепты его приготовления, за что раньше отправляли людей по этапу в Сибирь. Хаяли холодную Сибирь и хвалили тёплые Карпаты. И вот на одной из таких вечерних посиделок, во время очередного хвалебного тоста в адрес великого коменданта Садгоры Дикого Феликса вырвало. Стошнило его прямо на мамалыгу, на толсто нарезанные куски копчёного сала и на так вкусно пахнущий свежий карпатский хлеб. Душно стало ему до невозможности, казалось, если не глотнуть воздуха с запахами морошки и подберёзовиков – помрёшь тут же.
Всё – вот она, настала точка невозврата. Если пройдёшь её, считай, что ты на том берегу, с ними. Туда – легче, проще, сытнее, не надо ничего менять. Обратно – тяжелее, сложнее, постнее, но оставлять всё как есть – русскому уже нельзя.
Побледнев, старший помощник коменданта пулей вылетел прочь из-за стола, из кабинета, из коридора с панелями, из комендатуры, мимо скамьи на входе, увитом виноградом, с которого опали все листья, и припал к чёрной орнаментированной чугунной урне, оставленной потомкам комендантом-коммунистом. Не для любования оказался нужен этот стоящий на талом снегу сомнительной красоты предмет садовой архитектуры.
Приняла урна не сивушные масла из самогона и не таллий из разбодяженного Любой в гаражах ворованного бензина, а вошла в неё вся боль, вся желчь, вся серость, вся нелюбовь, что накопились у наконец повзрослевшего Феликса. Каждый раз, наклоняясь к ней, он кланялся и извинялся перед МихалЮричем за использованную не по назначению рамку для присяги и за неиспользованный командирский совет. Извинялся перед Аней, что стал бережлив и купил ей не автоматическую, а простую стиральную машинку. Извинялся перед гостеприимным тестем, который бесплатно потолстел на плодах его трудов и не возил яблоки на базар на купленном в сельпо мотоцикле. Извинялся перед родителями за то, что не уехал отсюда и вырос таким девятидолларовым. Извинялся перед дедом Иваном за то, что променял футболку с флагами несуществующих государств на именно такой же флаг и не приехал на его похороны. Извинялся перед Олегом Рыбаком за то, что став взрослым он так и не нашёл своего маленького спасателя. Извинялся перед училищным Трюкиным за то, что тот не знал, а он знал, как правильно пишется «настежь» открытая дверь. Извинялся перед светлой душой первокурсника, застрявшего в музее перед парадным портретом Давыдова, извинялся перед столь любимыми гусарами за то, что так и не отпустил себе усов. Извини святитель Николай, что не верил в уготованную тобой благодать и носил тяжкий крест в себе, а не на теле. Виноват, виноват перед всеми и пред собой больше всего виноват.
Кандидаты от Пандоры.
«Виноватым себя ни в чём не считаю, никогда не був сторонником ГКЧП, когда був путч – я первый, кто вышел из компартии. Всегда був и остаюсь с народом Садгоры. Слава компарт…, звыняйте, Карпатам!», – бывший начальник политодела дивизии заметно волновался на трибуне ратуши, когда «самоочищался» и вместо «был» старательно произносил «був», других слов на карпатском он не знал. Сидящая в зале Рады депутатская рать была в рубашках-вышиванках, поверх которых были надеты пиджаки. Выглядело это так, как будто бы папуасы поверх набедренных повязок и коралловых бус надели вечерние фраки для смокинга. Ряженые встретили бурными овациями смелое выступление ренегата. На этом пути двух депутатов-коммунистов со стажем: бывшего комиссара и бывшего коменданта окончательно разошлись. МихалЮрич поднялся со своего кресла и покинул Раду, хлопнув дверью.
Две комиссии по результатам работы которых должностей лишились комендант, его старший помощник, командир дивизии и многие другие завершили свою официальную часть. Божий промысел и народный промысел – это разные вещи. Всегда отсутствующий на службе, но делающий это исключительно по промыслу службы, начальник политотдела дивизии на глаза комиссиям не попался. Где он был, доподлинно неизвестно, но в приёмной политотдела было обнаружено похожим на его почерк написанное заявление без даты: «Я для себя уже всё решил. Вы меня хорошо знаете. Я с вами до конца. Из партии уйти нельзя остаться». Знаков препинания в последнем предложении не было, поэтому обе комиссии засчитали столь подкупающее искренностью заявление в его пользу.
О решительном поступке начальника политотдела написали и его заявление опубликовали в местной газете. Народ по заданию редакции даже потом голосовал сердцем по вопросу «Где бы ты поставил правильную запятую». Он приобрёл такую популярность, что несмотря на справку от врача о заболевании амфиболией, его назвали первым Героем площади Рынок. Он смело появился в ратуше, сдал удостоверение депутата совета и получил вместо него удостоверение депутата Рады. После чего, называя себя реформатором, выдвинул свою кандидатуру на пост Гетьмана. Доверенным лицом это тролля стал похожий на вампира водитель троллейбуса, который ходил по бывшей улице Русской от местонахождения пехотного полка до штаба дивизии. Водителя знали все и он, кроме платы за проезд, собирал взносы в фонд поддержки своего кандидата.
Девчушка-комсомолка из приёмной политотдела теперь стала заниматься молодёжной лотереей, строила глазки и упругой грудью активно зазывала не на собрание, а купить один лотерейный билет, который давал право получить бесплатно ещё четыре, продав которые можно было возместить свои затраты и немного на этом заработать, а организаторы лотереи, они же – избирательный штаб кандидата-ренегата, снимали свои сливки. В штабе пахло теми же французскими духами и шоколадом.
Главным претендентом на пост Гетьмана был объявлен тот, кто раньше работал методистом, консультантом, лектором, агитатором, пропагандистом, инспектором, помощником секретаря, заведующим, вторым и первым секретарём, кандидатом в члены и, страшно сказать, Главным членом из тех, кто заседал за фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами с двумя орлами на крыше. Теперь он просто перешёл через дорогу в ратушу и скоро там тоже будет Главным среди других избранных, а не назначенных, как это было раньше, членов. И в этом вся разница.
Ну, зачем теперь вспоминать, что там раньше за майоликовым панно был местный комитет компартии, ведь Главный кандидат теперь такой же, как и мы с вами – беспартийный, самовыдвиженец, всегда вёл дискуссию о независимости, к тому же кандидат наук по прибыли в колхозном производстве. Доверенным лицом Главного кандидата стал голова колгоспу из Марусиных Крыниц, он же положил к его ногам колхозные закрома и амбары. Золото у партии осталось своё, в каждом учреждении и ведомстве сидели проверенные кадры, готовые обслуживать любую власть: прежнюю, переходную, новую – без разницы. Старые связи по партийной линии никто не порывал.
Странным образом выдвижение бывших коммунистических кандидатов в Гетьманы совпало с обрывом не связи, а жизни начальника узла связи дивизии, под началом которого служила Оксана. В то время как комиссия за комиссией выгребала у него служебные журналы с теле-, телетайпо-, телефоно- и ещё невесть какими граммами, которые только и остались от виртуального ГКЧП, этот офицер по фамилии Гордий, подавая знаки беспечности, охотно рассказывал и своим, и чужим все известные ему военные секреты, даже если у него и не спрашивали. Знал он по роду службы много, пил в граммах ещё больше и при этом искал варианты остаться в должности при новой власти. У беспечных проверяющих сложилось стойкое убеждение, что если так и дальше пойдёт, то он выведет на чистую воду всех, в том числе и их самих. Заткнуть этот фонтан знаний силой убеждения было нельзя.
И вот, увидев на другой стороне улицы старлея Игоря, пьяным голосом проклинающего Карпатскую Русь, беспечный военный патруль бросился на его задержание через проезжую часть, по которой следовал Гордий за рулём оказавшегося неисправным транспортного средства. Новый начальник ВАИ потом в беспечном протоколе о дорожно-транспортном происшествии распишется, что водитель, находясь в состоянии алкогольного опьянения, уходя от столкновения с пешеходом не справился с управлением неисправного автомобиля и врезался в троллейбусную остановку, что и стало причиной конца оказавшейся никому не нужной жизни. В ДТП больше никто не пострадал. Гордиев узел связи таким образом был разрублен, точнее по официальной версии проблемный радиоузел развязался сам.
В телефонном справочнике Садгоры, который лежал в комендатуре, Феликс случайно наткнулся на человека с такой же фамилией, как у его детского спасителя из ледяной проруби. Установил, что трудится этот человек новым руководителем художественно-краеведческого музея. Надежда найти приятеля была малая, но Феликс пошёл спрашивать вместе с Аней. Оказалось, что музей недавно въехал в здание с фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами и двумя орлами на крыше, из-под которой был изгнан местный комитет компартии. В помещениях шёл ремонт, под эту марку часть картин была завешена материей, вместо них висели образцы народного промысла: ковры и полотенца-рушники. Стояла телега с метровыми коваными колесами, гончарные изделия, много утвари из плетёной лозы и ещё какие-то предметы, назначение которых требовало пояснений.
Директор музея пан Орест оказался на месте, имел респектабельный вид, его выглаженный чёрный костюм с красным уголком платка в нагрудном кармане, чёрный галстук и красную рубашку подчёркивала такая же элегантная в тон трость с рукоятью в виде головы пуделя. Сам он больше был похож на добермана. Учтиво по-русски отвечал на заданные на этом же языке вопросы, но каждый раз при ответе на лице у него как будто бы проявлялись потайные обвислые усы, а на носу появлялась горбинка.
– Здравствуйте, товарищ директор-распорядитель музеев и театров. С новосельем Вас. Вижу, прогнали Вы коммунистов и заняли их обком для Ваших музейно-театральных нужд.
– Здравствуйте, пан хорунжий. Мне сказали, что Вы женились на местной девушке. А! Здравствуйте, панночка! Узнаю Ваше лицо на фотографии из кабинета Вашего мужа, когда я его посещал в качестве уполномоченного ратуши! Добрый день!
– Вот, кончились Ваши полномочия проверяющего, стали Вы опять директором-распорядителем. Тоже неплохо. Всё хотел спросить, а у Вас нет родственников за пределами Карпат?
– Пан старший помощник коменданта ошибается, каких-либо родственников за пределами Карпат у меня не имеется, я сам к восточным землям не имею ни малейшего отношения, а если бы и имел, то такие порочащие связи непременно бы разорвал.
– Отчего же порочащие?
– Как Вы не понимаете? Мы разные, у нас с ними ничего общего, а если даже где-то и есть, это – ошибка, случайность, недоразумение, исторические, так сказать, атавизмы и рудименты, которые надо извести.
– Что Вы такое говорите! Как тараканов что ли извести! Дихлофосом? Газовой камерой? Это же неприкрытый национализм! Если не сказать хуже!
– Да Вы не волнуйтесь так. Теперь другие методы. Мы, например, у экспонатов заменим надписи и вещественные доказательства нашей истории приобретут другой смысл. Вот, смотрите. Это серьга гусара Ахтырского полка. Мы аккуратненько отклеиваем эту бирочку и на её место помещаем другую. Вот, хорошо. Теперь это серьга нашего местного воина, теперь мы можем вести историю нашего воинства со скифов, сарматов, византийцев, да хоть объявить себя народом, избранным Богом.
– А где Вы взяли эту серьгу? Точно такая же пропала из музея в том городе, где я учился в венном училище?
– Реликвии не пропадают, просто не все знают, где искать. Эта серьга тут давно. У нас в музее есть на это документы. Она принадлежала гусару-ахтырцу Якову Яворскому, Георгиевскому кавалеру, погибшему в первую Отечественную и похороненному под Садгорой. Он до этого был тут народным учителем. Мы его теперь числим своим героем, наречём его казаком, борцом за нашу свободу.
– Как же вашим, если Вы бирочку переклеить изволили?
– Ну и что! А мы занавесим картины, на которых изображено то, что было, но что нам не нравится. Вот взгляните на это полотно «Гусары входят в город» – это же об оккупации.
– Что-то женщины на балконах с шампанским искренне радуются гусарам! Смотрите, какие у них весёлые лица. Да и не только женщины. Вот и крестьяне шапки кидают вверх.
– Это москальская агитка эпохи войны с Наполеоном. Да, это ещё времён Российской империи, но это ничего не меняет. Отношения между нами остались прежними. Мы всё объясним, найдём простые слова – народ нас поймёт. Мы и гусарские сабли на выставке оружия заменили нашими секирами, косами, вилами-трезубами, топорами.
– А Вы считаете, что если стереть память о гусарах, то народ станет жить лучше? Очень похоже это на то, как сжигали и взрывали синагогу, где оборудовали кинотеатр, чтобы не осталось ничего, даже памяти.
– А причём здесь это? Это сделали фашисты и коммунисты, пришедшие к нам как оккупанты. Мы же с вами умные люди и это знаем. Но Вы, пан хорунжий, новый человек в городе, а я здесь живу полвека и докторскую защитил по вопросу возрождения национального сознания. Евреев тут раньше действительно было очень, чрезмерно много.
– Много для кого? Но они же не только синагогу построили. А почему же остальные здания не порушили, половина центра имеет на своих фасадах шестиконечные звёзды? Да хоть бы это здание, что Вы под музей заняли! Вот – в окнах шестиконечные рамы. Сгодились без переделки или руки пока не дошли?
– А чего Вы за эту тему вцепились? У вас нерусское имя: польское, румынское?
– Считайте меня римлянином.
– О, Муссолини, итальянский дутче – мой герой. Я Вам скажу. После некоторых общеизвестных исторических событий представительство евреев в городе не стало столь вызывающим и пришло в норму. Ну, или около этого, что ещё можно поправить. История всё ставит на свои места. У каждого времени своё оружие, с которым приходят к власти. Сейчас надо ставку делать на пропаганду защиты интересов основного народа, проживающего в Карпатах.
– Русского народа? То есть русскоговорящего большинства, как это сейчас модно называть? Или от них защищаться?
– Ну, не совсем, а точнее нет. Народ Садгоры должен думать, говорить и жить по-карпатски. В сёлах есть вопросы, касающиеся меньшинств, но мы и это поправим. Я, кстати, являюсь кандидатом на выборах. И у меня очень, очень большие шансы. Хотите стать моим доверенным лицом? В случае победы на выборах гарантирую Вам должность военного коменданта Садгоры.
– Я, пожалуй, откажусь.
– Нет? Ну, тогда доверенным лицом будет уже действующий комендант Дикий, найду и ему что предложить. Тем более, что он мой сосед по гаражу. Смотрите, не ошибитесь с выбором, пан лейтенант. Прощайте.
В музее рабочие продолжали менять экспозицию и с грохотом уронили зеркало в раме. Осколки разбившегося стекла с глазурью разлетелись по полу, усыпав его причудливыми кусками, в которых, как в кривых зеркалах, отразились пан директор Орест, ставший похожим на фюрера Адольфа, а также рамы с ликами святых, поверх которых были нарисованы гусары, а на них третьим слоем легли дровосеки с секирами. Отражения сабель превратились в кривые косы, вот и перековались мечи на орала, но не стали они орудием труда, а всем своим видом говорили: «Теперь мы новое оружие, с которым приходят к власти и исправляют ошибки истории».
«Когда и какую я допустил ошибку и как мне её исправить?», – ответ на этот вопрос становился для Феликса ключевым, ключом, которым надо было или закрыть, или открыть золотую клетку, в которую он попал.
Разверзся ящик Пандоры и с визгом ринулись оттуда кандидаты всех мастей. Каждый из них хотел стать Гетьманом, обещания давались об изменении к лучшему в соревновательном порядке: «Стратегия пятиста дней», «Программа трёхсот дней», «План ста дней». Кто быстрее напоит и накормит электорат мамалыгой и пивом с чебуреками. Наивные, доверчивые, бесхитростные жители ждали не привычной мамалыги, а небесной манны. За очередной обман перед Акимом-простотой так никто и никогда не извинился.
