Читать книгу: «Затеряный Мир. Перевод Алексея Козлова», страница 2
– Вы говорите, он фанатик! Фанатик в чём?
– В тысяче вещей! Давеча он, как бешеный зверь, накинулся на теорию Эволюции Вейсмана! Утверждают, что в Вене он устроил грандиозный скандал по этому поводу!
– Вы не можете рассказать поподробнее?
– Только не сейчас! У нас в редакции есть подробные переводы протоколов конгресса. Если хотите посмотреть, я к вашим услугам!
– Я мог только мечтать об этом! Я должен взять интервью у этого типа! Как я понимаю, это будет не так-то просто, поэтомуследует поискать к нему какой-то ключик! Спасибо вам огромное за помощь! Если ещё не так поздно, тогда идёмьте!
Полчасом позднее я уже рассиживался в уютной редакции, листая неподъёмную инкунабулу с обнаруженной в ней статьёй « Вейсман или Дарвин?», с многозначительным подзаголовком: «Бурные схватки и оживлённые дебаты в Вене! Горячие прения!» Едва ли мои научные познания могли бы быть признаны фундаментальными, поэтому самая суть споров упорно ускользала от меня, было понятно лишь то, что хулиганистый профессор вёл научный диспут в необычайно агрессивной форме, чем, по всей видимости, просто разъярил вальяжных континентальных коллег. В скобках стояли три заметки, на которые просто невозможно было не обратить внимание: «Гневные реплики с мест!», «Шум и выкрики в зале!», «Общая обструкция и протест». Это было понятнее. Всё остальное, включая всякие теории и научную терминологию, я посчитал казуистической китайской грамотой и глобоко в неё углубляться не стал.
– Нельзя ли попросить вас, если это возможно, перевести эту чертовщину на обычный человеческий язык! – обратился я с жалкой молитвенным пафосом к моему доброму спутнику.
– Что вы, это и есть перевод!
– Тогда мне ничего не остаётся, как ввергнуться в джунгли оригинала!
– Тут есть условия жизни только для посвящённых небожителей!
– Ох, мне бы вычленить из всего этого бреда хотя бы одну фразу, которую можно членораздельно произнести! О смысле я уже не говорю! А, вот кажется что-то похожее! Кажется, я врубился в эти три слова! Дайте ручку, надо записать! Это будет наживкой, которую я нанижу на свои крючки, прежде чем бросить эти протухшие вкусняшки безумному профессору! Посмотрим, хитрая ли это рыба!
– От меня вам ещё что-то нужно?
– Стойте, стойте! Погодите! Может быть стоит обратиться к нему с письмом? Ведь если он получит письмо с таким солидным адресатом, это только прибавит солидности нашему намеренью!
– Результат будет немного отличаться от ваших прогнозов! Вы явно не Дельфийская Сивилла! Этот бандит, едва получит письмо, сразу отправится к нам в редакцию и переломает здесь все стулья и рёбра!
– Не может быть! Я напишу такое ласковое письмо, что даже крокодил подобреет! Показать вам текст?
– Ладно, дерзайте, если вам угодно! Вот, садитесь на мой стул! Там бумага, здесь перо и чернила! Когда напишете, дайте почитать! Тут без цензуры не обойтись!
Пришлось мне попотеть порядком, но в итоге получилось нечто, как мне казалось, вполне удобоваримое. Гордясь своей эпистолярной новинкой, я не без пиетета прочитал текст моему личному цензору:
«Дорогой Профессор Челленджер,» – гласила бумага, – Пребывая в статусе скромного естествоиспытателя Природы, я, как ваш скромный ученик, с интересом следящий за Вашими гипотезами, выссказанными по поводу серьёзных противоречий между фундаментальными основами теорий Дарвина и Вейсмана и имея возможность ознакомиться с Вашими ранними…
– Да вы просто какой-то инфернальный лгун! – промурлыкал Taрп Генри.
– «…выступлениями, в частности, вашей блестящей речью на Венском Конгрессе, считаю всё это величайшим и несравненным вкладом в мировую науку! Ваш доклад на конгрессе, с его незыблемой и железной логикой, мысли, изложенные в нём – всё это даёт полную, всеобъемлющую картину великих достижений современной науки. Между тем там есть одно место, вызвавшее мои вопросы. В частности вот этот параграф: «Я категорически отрицаю верность лживого с точки зрения академической науки утверждения, что любой обособленный живой организм – есть некий микрокосм, строение которого обусловлено историческими процессами в течение чрезвычайно длительных этапов истории, с постепенными изменениями в рамках многих поколений». Осмелюсь высказать вам моё мелкое критическое замечание и вопросить Вас, не собираетесь ли вы, Профессор, сообразуясь с новейшими данными, несколько пересмотреть свою точку зрения и внести необходимые поправки в свою теорию? Не считаете ли вы это некоторой натяжкой? Не откажетесь ли Вы, уважаемый Профессор в моей нижайшей просьбе иметь у Вас личную аудиенцию, с тем, чтобы прояснить некоторые научные вопросы, которые можно решить только в личном контакте? Если Вы не против, мой визит будет осуществлён послезавтра, в одиннадцать утра. Ваш верный покорный слуга,
Всецело уважающий Вас Эдуард. Д. Мэлоун.
– Ну и как вам? – спросил я триумфально.
– Ну, если ваша честь не вопиёт…
– Я держу её на голодном пайке!
– А дальше вы чем займётесь?
– Полечу к профессору на встречу! Мне бы только прорваться к нему в кабинет, а там я уж разберусь, что к чему. Я готов на всё! Даже на то, чтобы покаяться перед ним! Он не так прост, но если в нём есть живая жилка, он поймёт меня! Мне и не таким удавалось угодить!
– Удавалось угодить? Он вам так угодит чем-нибудь тяжёленьким, что можете и не очухаться. У вас есть бронежилет, средневековая кольчуга или на худой конец костюм для американского футбола? Хорошо! Тогда у меня отлегло от сердца, и я не стану оплакивать вас заранее! Судя по тому, как тут работает почта, ответ будет ждать вас в среду. Ну, если он вообще соизволит вам ответить!
Это дикий, всепожирающий хищник – предмет всеобщей ненависти и презрения. Студентов стращают им постоянно, и они всё время потешаются над Профессором. А что касается вас, лучше бы вы не не знали ни его самого, ни его имени!
Глава III
Совершенно невообразимый тип!
Феерическим ожиданиям моего друга не суждено было сбыться. Когда в среду я зашёл к нему, меня ожидало послание с Кенсингтонским штемпелем. Адрес, нацарапанный будто куриной клешнёй, был поразительно схож с куском погнутой колючей проволоки. Привожу содержание этого письма:
«Энмор-Парк, Кенсингтон.
СЭР, – Я получил ваше письмо, в котором продемонстрирована поддержка моих идей, каковые, серьёзно говоря, совершенно не нуждаются в чьей-либо поддержке! Должен Вам заметить, что в начале вашей эпистолы, Вы блеснули словом «Гипотеза», даже не удосужившись осознать, насколько это слово, использованное в вашем конкретном контексте, оскорбительно для меня! Однако дальнейшее ознакомление с Вашим посланием убедило меня в том, что я имею дело с человеком с приличными намерениями, но бестактным до наивности и глупым до невежества. Посему я не обижаюсь на Вашу природную бестактность! Далее в Вашем послании приводится вырванная из контекста цитата, смысл которой, по всей видимости, едва ли доходит до ваших тупых мозгов. Мне казалось, что такие простые постулаты могут быть недоступны только неразумию тлей, микробов или муравьёв, или для ещё более диких и недоразвитых сущностей. Но вы опровергли моё заблуждение! Однако в силу того, что в Ваши заблуждения ещё не проник первый луч Солнца благотворного научного знания, я могу внести в это дело свою лепту и готов принять Вас в указанное Вами время, не считаясь с тем, что всякие пустые посещения и досужие посетители мне отвратительны! Далее, касаясь Ваших поправок к моим теориям, то они, да будет Вам теперь это известно, по моему зрелому рассуждению, совершенно неуместны, ибо я не имею плебейской привычки менять свои устоявшиеся взгляды и воззрения! Ежели Вы прибудете в положенное время, потрудитесь показать моему лакею конверт этого письма, зовут его Остин, и его главной миссией является обязаность ограждать мою персону от наглых, навязчивых мерзавцев и шакалов, именующих себя журналюгами.
Всегда Ваш Джордж Эдвард Челленджер».
Таким было это письмо, которое я громко зачитал в кабинете Тарпа Генри. Он появился в своём кабинете гораздо раньше положенного времени именно из-за интереса к содержанию этого письма. Ему было просто любопытно, чем окончится моя смелая до безрассудства попытка. Прослушав всё, Тарп ограничился кратким резюме: «Есть новое кровоостанавливающее лекарство – кутикура! Существует множество людей, которые полагают кутикуру более эффективной, чем арника!»
Юмор некоторых особей воистину уникален!
Не позднее десяти тридцати я получил это письмо, и к счастью кэбмен доставил меня к месту назначения своевременно. Передо мной возник солидный особняк с тяжёлыми колоннами и лепниной. В окнах висели тяжёлые дорогие шторы, и общее впечатления от этого домовладения было впечатлением о богатстве и несомненном материальном благополучии этого профессора.
За открывшейся дверью оказался сухопарый, смуглый до черноты мужчина неявного возраста, облачённый в смоляную матросскую куртку и тёмно-коричневые, кожаные гетры. Я узнал потом, что это был шофёр Челленджера, которому поневоле приходилось исполнять разные приватные поручения своего шефа. По моим сведениям рядом с ним не мог долго ужиться ни один лакей. Его холодные колющие светло-голубые глазки ощупали мне я головы до пят.
– Вам назначен визит? – спросил он.
– Да, назначен!
– Давайте письмо! Оно при вас?
Я полез за конвертом.
– Всё правильно!
Нет, этот не из тех, кто будет попусту тратить слова! Я пытался не отставать от него, когда он стремительно понёсся по коридору, и исчез, когда из дверей, вероятно столовой, навстречу мне стремительно вылетела женщина. Живые, чёрные глаза её, маленькая фигурка говорили, что это скорее француженка, чем британка.
– Минуточку! Минуточку! – сказала она тоном истинной леди, – Остин! Подождите-ка! Сэр! Пройдите! Сюда-сюда! Можно у вас осведомиться? Вы знакомы с моим мужем? Встречались раньше?
– Никак нет, мадам! Не имел чести! Мы не знакомы!
– Что ж… тогда позвольте заранее выразить вам своё сочувствие и высказать извинения за дальнейшее поведение этого совершенно невозможного человека! Да, совершенно невозможного! Предупреждён – значит вооружён! Заранее прошу извинить его будущие выходки! Ради бога, будьте снисходительны к большому ребёнку! И да храни вас господь!
– Ваше внимание, мадам, для меня бесценно!
– Слушайте внимательно! Если будет хоть малейшее свидетельство того, что он входит в ярость, сразу бегите сломя голову вон из комнаты! Старайтесь ни в чём ему не перечить! Уже очень многие поплатились за такую дерзость! Самое печальное заключается в том, что многие пострадавшие потом разносят о нас дурную славу, и огласка произошедшего ужасно отражается на состоянии наших дел! Вы случайно не собираетесь его спрашивать о поздке в Южную Америку?
Я ответил… С детства я не приучен лгать женщинам!
– Бог ты мой! Нет темы опаснее! Вам всё равно не удасться поверить ни одному его слову, даже если вы глупее ребёнка! Не удивляйтесь этому! Прошу вас только об одном, никогда не выказывайте публично своего недоверия или насмешки, в ответ вы получите припадок бешенства! Он начинает буйствовать практически без повода! Кивайте головой, соглашайтесь с ним, притворитесь, что сказанное им – чистая правда, и всё, дай бог, кончится благополучно! Вам не следует забывать, что он фанатически убеждён в своей правоте! Не сомневайтесь, он просто фанатик! При этом вы не отыщете во всём мире человека чеестнее его. Итак, вы выслушали инструкцию, теперь идите, если поймёте, ччто опасность слишком сильна, стало в самом деле опасно, звоните изо всех сил в колокольчик, и попытайтесь сдержать его до моего появления, я сразу прибегу и тогда у вас есть шанс уцелеть – я обычно справляюсь с этим бизоном в одиночку даже в самой чудовищной ситуации!
На этом оптимистическом напутствии леди завершила дозволенные речи и предала меня бронзовой статуе, в которую во время нашей беседы превратился и так не слишком разговорчивый и канонически скромный Остин.
Молчаливая бронзовая статуя повела меня дальше в глубь дома. Короткий стук в дверь, вопль разъярённого льва изнутри, и через мгновение я оказался в Колизее лицом к лицу с разъярённым профессором-ретиарием.
Он восседал на вращающемся кресле за бескрайним столом, заваленном горами книг, какими-то смятыми картами и бумажками. Едва я переступил порог, как кресло резко повернулось. При виде этого человека я поперхнулся. Хотя воображение и рисовало мне необычную и непредставимую личность, реальность превзошла все мои ожидания. Первым делом меня потрясли необъятные размеры тела профессора. Вторым потрясением была его величественная осанка. Такие величественные головы я видел только в Британском музее в размеле античных голов и торсов. Но даже там не было таких чудовищных голов. Осмелься я тогда схватить на вешалке его цилинд и напялить на себя, моя голова утонула бы в нём по самые плечи. Личина и борода патриарха науки сразу напомнила мне об ассирийских быках. Лицо слегка обрюзгшее, очень мясистое, квадратная бородища, чёрная, как смоль, пологом упавшая на грудь. Необычна была причёска, увенчанная длинной прядью, словно приклеенной к огромному, воистину сократовскому лбу. Под мохнатыми густыми бровями, в глубоких впадинах, своей жизнью жили его ясные, большие серо-голубые глаза. Он вперил в меня свой взор, полный властного и критического скептицизма. Передо мной высились его могучие, широченные плечи, грудь колесом и две огромные сильные конечности, обильно заросшие чёрной густой растительностью. Общую картину завершал подобный раскатам грома рыкающий, звероподобный бас. Если вам удалось ознакомиться с моим описанием, то вам станет понятно моё первое впечатление от встречи с великим учёным и естесствоиспытателем – профессором Челленджером.
– Ну и? – проревел он, вызывающе уставившись мне в глаза, – И что же вам будет угодно?
Я прекрасно понимал, что если сразу признаюсь в своих намерениях, о заветном интервью можно будет забыть навсегда.
– Профессор! Вы были бесконечно добры, согласившись принять меня! – смиренным тоном начал я, протянув ему конверт.
Он треснул ящиком стола и вынул из него бумагу. Это было моё письмо.
– Ваше?
– Да!
– О, итак, предо мной тот самый дерзкий молодой человек, которому не внятны элементарные азбучные истины! Однако, если не обращать внимания на прискорбные мелочи, можно констатировать, что мои взгляды в общем и целом удостоились вашей похвалы… Не так ли?
– Сэр! Без всяких сомнений, так!
Говоря это, я постарался вложить в свои слова как можно больше трогательного пафоса.
– Вот как обстоят дела, оказывается! Нате вам! После вашей похвальбы мои позиции в науке стали просто непоколебимы! Я вижу! Что ж! Ваша молодость и внешность являются надёжной опорой моим делам и посему вдвойне ценны! Мне приходится иной раз делать выбор! Мне в моём положении поневоле приходится выбирать вашу доморощенную поддержку хрюканью стада свиней, которые толпой набросились на меня в Вене, хотя их мерзкое хрюканье детский лепет даже в сравнении с английским боровом!
Его глаза сверкнули такой яростью, что он сам стал поневоле похож на разъярённого хрюкающего борова.
– То, что мне известно, лишь доказывает возмутительную низость этих людей! – успел подмахнуть я.
– Слёзы из глаз! Как мило! Я вполне обойдусь без вашего сочувствия! Вы, кажется ещё не понимаете, что я сам вполне в состоянии справится со сворой записных шавок и толпой их прихлебателей. Старого кота нельзя загонять в угол! Только осмельтесь припереть Джорджа Эдварда Челленджера спиной к стене, дражайший сэр, и вы увидите, что он только и ждал этого! О большей радости мне и мечтать не приходится! Вот что, сэр, давайте потрудимся над тем, чтобы как можно больше сократить протяжённость вашего визита. Вас он осчастливит едва ли, меня – ещё меньше! Как я понял, вы пришли высказать мне свои частные соображения по поводу моего доклада в Вене, не так ли?
Он был так прямолинейно – бесцеремонен, что хитрить с ним было практически невозможно. И я решил насколько возможно затягивать игру, в расчёте на то, что настанет удачный момент и для моего хода. В моих планах всё было так просто! О моя хвалёная Ирландская находчивость! Явись ко мне на помощь, не оставь меня в беде неминучей, только твоей поруки мне не хватает сейчас! Иначе – аминь!
О, как трудно мне было сохранять спокойствие под пристальным напором этих стальных глаз!
– Вы, кажется, решили заставить себя ждать! – гремел в моих ушах его ломовой голос.
Мой голос издал петушка и я чуть не запнулся.
– Я…Я, само собой, едва лишь вхожу в величественную прихожую науки…, – пролепетал я, расплываясь в идиотской улыбке, – у меня нет иных амбиций, кроме как завоевать звание простого исследователя. Гм… Но, простите, в этой проблеме, как мне кажется, вы уж слишком строги к Вейцману, уж слишком! Известные миру доказательства… разве… они не укрепляют его позиции?
– И какие же это доказательства? – его слова были полны угрюмого спокойствия.
– Мне и вам известно, что прямых доказательств пока не получено. Но вполне понятно, так сказать, общее направление развития научной теории…
Профессор склонился над столом, а потом поднял голову и вперил в меня сосредоточенный взор.
– Да будет вам известно, молодой человек, – прошипел он, начиная по очереди гнуть пальцы, – что фактор черепа есть фактор первостепенный!
– Несомненно! – ответил я.
– И пока что телегонические влияния сомнительны?
– Безусловно!
– Вам внятно, что плазма зародыша отлична от партено-генетической яйцеклетки?
– Без сомнений! – рявкнул я, удивившись своей дерзости.
– И что это может доказать? – спросил он таким ядовито-вкрадчивым тенорком, что я заледенел.
Я развёл руками.
– Да! В самом деле… И что же это доказывает?
– Сказать? – ещё более ядовито пришёптывал он.
– Ну, будьте любезны!
– Это доказывает всего лишь, – взревел разъярённый бычара, – что другого такого прощелыги, как ты, не сыскать во всём этом грязном Лондоне! Ах ты, гнусный, наглый папараццишка, ты так же скверно судишь о науке, как и о слове «порядочность»! Я тебя…
Его грузная туша взлетела с кресла. Глаза его пылали сумасшедшим огнём. Но даже такой страшный момент не мог ничего поделать с моей репортёрской наблюдательностью, и я с изумлением узрел, какой низенький мой профессор. Он приходился мне ровно по плечо, эдакий сплющеный Геркулес, вся жизненная мощь которого воплотилась в богатырской груди и титанических плечах и потом ушла в бескрайние глубины мозга.
– Я тут изголяюсь, молю чушь, тролю вас, сэр! – завопил он, вытянув шею и как динозавр, растопырив лапы над столом, Я несу жалкий, несусветный вздор! И вам пришло в вашу птичью голову потягаться со мной, жалкий мальчишка, вам, чей мозг едва ли превышает размеры лесного орешка! Вы, вонючие писаки, возомнили себя великими моралистами! Вы, проклятые щелкопёры и лжецы, сочли, что уже наделены властью мешать любого святого с навозом и возносить мерзавцев за облака? Вы вознамерились думать, что мы, разумные и свободные люди, присягнули валяться у вас в ногах, жалостно вымаливая у ничтожеств проплаченную похвалу? Этому нулю – протекцию, а этого трудягу – затоптать и стереть в порошок! Я в курсе ваших низких игр! Не слишком ли высоко вы забрались? В хорошие времена вас видно не было, под столом все ходили, скромники, дорвались теперь? Мерзкие болтуны! Я вас в угол поставлю! Сэр! Надеюсь, вам уже понятно, что Джордж Эдвард Челленджер – вам не пара! Мной никто никогда не командовал! Я предупреждал вас, но вы не послушались, теперь пеняйте на себя! С вас фант, любезнейший экс-мистер Мэлоун! С вас причитается! Вы сами затеяли эти опасные игры! Вы проиграли! Вон!
Это было слишком даже для такого рождественского барашка, как я.
– Слушайте, вы, сэр!.. – крикнул я, одновременно тихо отползая к двери, – Ваше право – браниться сколько вашей душе угодно, но этому есть предел! Я не позволю наскакивать на меня с кулаками наперевес!
– А! Он не позволит! Он не даст! – как танк накатывался он на меня, олицетворяя всем своим видом абсолютную угрозу, и вдруг остановился, и сунул внезапно уменьшившиеся в размерах пухлые лапки в карманы маленькой школьной курточки, которая скорее подошла бы отличнику в младшем классе школы, чем знаменитому европейскому профессору, – Впрочем, если бы мне было впервой выкидывать из своей передней всякую шушваль! Дюжина таких субчиков уже вылетела плашмя на улицу! Постарайтесь не разбить морду о плитуар! Я готов платить за каждого выкинутого в окно платить полный штраф по три фунта пятнадцать шиллингов! Что сказать – немного не дёшево, но наука требует жертв! А теперь, дорогуша, не последовать ли вам по пятам ваших дебильных коллег? Как вы полагаете, это неизбежно? Вы согласны со мной?
Он снова раздулся в монстра и возобновил грозное продвижение в моём направлении, выбрасывая остроносые носы тапок в разные стороны, как клоун на арене цирка.
Меня посетила здравая мысль броситься обратно в холл, но я сразу отбросил эту мысль, как позорную. Пламя гнева уже начинало медленно, но неуклонно разгораться в моей душе. Ещё несколько минут назад я был просто пластилиновым дурачком, готовым соглашаться с чем угодно, и терпеть почти всё, но теперь пришло время возрождения моего пламенного собственного достоинства!
– А ну-ка, руки прочь! Сэр! Я не потерплю такого!
– Нате вам! Оказывается, он не потерпит! Гордый какой! – вздёрнул он усишки, и я увидел, как между его пухлыми губами блеснули кровожадные белые клыки, – Так вы говорите, не потерпите?
– Не строй из себя дурака! – нагло процедил я, – На что ты рассчитываешь? Во мне двести футов одних мышц! Я крепок, как железный штырь! Я каждую субботу сражаюсь в рэгби за ирландскую сборную! Тебе со мной не тя…
В ту же секунду он, как зверь, ринулся на меня. По счастью, я успел отворить дверь в кабинет, иначе она была бы превращена в щепу. Как смерчь, мы прокатились по коридору, увлекая за собой стулья и столы. Я отплёвывался от профессорской бороды, которая лезла в рот, мы схватились в объятиях не на щутку, наши тела попирали друг друга, а стул то и дело поднимался и опускался то в руке одного, то в руке другого бойца. Заботливый Остин забежал вперёд и предупредительно распахнул входную дверь. Мы кувырком скатились по входной лестнице. По пути я припомнил, что примерно такое шоу я уже некогда видел в исполнении братьев Мэк, это было в мюзик-холле, и там братья. скорее всего, репетировали целый месяц, чтобы обойтись без излишнего членовредительства. Грохнувшись о последнюю ступеньку, злополучный стул рассыпался на куски, а мы благополучно сверзлись в глубокую водосточную канаву. Профессор шустро оказался на ножках, пытаясь отдышаться от астматического кашля.
– Вам довольно? – визгнул он, задыхаясь и схватившись за грудь.
– Хулиганьё! – выплюнул я первую кровь и едва умудряясь подняться с земли.
Все предполсылки были для того, чтобы продолжить баталию, и было видно, что бойцовый дух продолжает снедать профессора, но сама судьба сделала всё для прекращения этой дурацкой схватки. Вдруг за нашими спинами вырос полисмен с большим блокнотом в руках.
– Что вы творите? У вас совесть есть? – цыкнул он, обращаясь к обоим.
Это были единственные здравые слова, какие мне пришлось услышать в Энмор-Парке, – Тэк-с, – продолжил допытываться блюститель, избрав меня жертвой вопросов, – Что всё это значит?
– Он первый напал на меня! – сказал я.
– Скажите, это правда, вы напали первый?
Профессор Челленджер, как взъерошенный бык, жарко дышал в ответ.
– Кажется, я вспомнил вас! – сказал полицейский, – Это уже не первый случай, – сказал он, строго закачав шлемом, – Незадолго до этого, ведь у вас были подобные проблемы, не так ли? У юноши синяк под глазом! Сударь! Вы, сэр, готовы предьявить ему официальное обвинение?
Как ни странно, я неожиданно для себя сменил гнев на милость.
– Отнюдь не готов! Не предъявляю!
– Нет? По какой причине? – удивился полисмен, разглядывая мою изрядно помятую физиономию.
– Я сам во многом виноват! Я сам напросился к нему в гости, а он честно предупреждал меня о своих странностях!
Блокнот полисмена захлопнулся.
– Предупреждаю вас обоих! Подобные безобразия недопустимы! – вздёрнул нос блюститель, – Ладно, хорошо! Осади на плитуар! Всем разойтись!
Эти рекомендации уже относились не к нам, а к мальчику из мясной лавки, который смотрел на нас с широко разинутым ртом и зелёной соплёй из носа, и двум- трём праздным зевакам, которые крутились вокруг нас, с удовольствием наблюдая за ходом сражения. Потом полисмен важно прошествовал по мостовой, тесня своей тушей новую паству. Профессор глянул искоса на меня и в его зрачке блеснула юмористическая искорка.
– Ну, что ж, раз уж наш диспут не завершён, прошу к столу!
Хотя я и мог опасаться, что приглашение к такому столу могло оказаться приглашением Синей Бороды или графа Дракулы и не так хорошо кончиться, как заявлено, я покорно проследовал вслед за ним в дом. Предупредительный, как лакированный деревянный гриф, лакей Остин, механическим движением захлопнул за нами дверь.
