Читать книгу: «Рассказы разных бед», страница 2

Проводница не сознаётся даже после предложения опустошить кривой поднос с шоколадками, говорит, что давно уже сидит здесь с открытой дверью и «ваш папа» мимо не проходил. Жаль, впереди всего два вагона, а он, хитрожопый, ушёл в хвост состава. Ничего, далеко не уковыляет. Я покупаю два сникерса, закидываю их не глядя в купе и рву дверь тамбура на себя. Прохожу такой же купейный вагон – толстый мужик прижимается пузом к стеклу, пропуская меня дальше, но мне всё равно не хватает места. Задеваю рукой его потную спину. Мерзко.

За купейным – три плацкартных. Замедляю ход, внимательно смотрю по сторонам на спящих детей, разложенную на столе нехитрую снедь, занавешенные простынями боковушки. Две компании тихо выпивают, но его к себе не подсадили бы – молодые.

Мимо меня мелькают верхние полки, везде темно и сложно разобрать закутанные в одеяла тела. Может, он напился и спит где-то на свободном месте? Нет, его бы выгнали, он громко храпит и бредит во сне, постоянно орёт что-то пьяный.

С каждым разом вагонов впереди всё меньше и вот я выхожу в последний тамбур, передо мной только запотевшее стекло. Протираю его и вижу, как на фоне горящих поездных фар кружится метель. Проводница не продала ему спирт, он попёрся на вокзал и отстал от поезда. Что это за город был, Ярославль? Ну, придёт к ментам, документы у него с собой. Или выпьет с горя и замёрзнет где-нибудь в окрестностях. Или прирежут за пятьсот рублей и дешёвый кнопочный телефон. Его уже не раз избивали и грабили пьяным.

Обоняние чует знакомый запах спирта и табака, поворачиваю голову – в углу ныкается какой-то челдон, посматривает на меня. Из под мышки торчит горлышко бутылки, на неё насажен столбик одноразовых стаканов.

– Извини, не видел здесь мужика такого хромого? Выпить искал.

– Не, не видал. Один тут пью, – криво улыбается челдон.

Я достаю из кармана пачку и кручу её в руке туда-сюда. Если он ушёл на вокзал, то обязательно надел куртку. Он себя любит, в одной рубашке на мороз не пойдёт… Надо бы вернуться в купе и проверить, на месте ли куртка.

– Слушай, – говорю я челдону и протягиваю пачку, – Налей сто грамм. За сигареты.

Челдон щурится и тянет нос к сигаретам.

– Парламент.

Челдон удивленно кивает, снимает из стопки верхний стакан, остальные прячет в карман. Наливает на три пальца, но я не спорю. Опрокидываю в себя, жмурюсь, опознаю паршивый коньяк.

– Спасибо, – отдаю полупустую пачку и, не оборачиваясь, ухожу из тамбура.

Меня немного развозит на голодный желудок. Кровь потеплела, внутри ничего не ноет. Другое дело.

Иду долго, минут семь. Поезд набрал ход и шатается из стороны в сторону, а я гляжу только прямо, потому что высматривать его по сторонам нет уже никаких сил. Молодая компания улеглась спать, простыни потихоньку сползают с боковушек, потный мужик больше не стоит у окна. Я дёргаю ручку тамбура и затем, сразу же, ручку купе. Вижу его чёрный замызганный пуховик, захожу, опускаю глаза вниз – он сидит и пялится в окно. Что он там рассматривает? Город уже далеко, ночь, темно, даже лес не различишь.

Падаю на полку, отворачиваюсь к стене. После коньяка хочется курить.

– Чего шоколадками разбрасываешься, ёптаюать? Богатый стал, что ли?

Не отвечаю.

– Олег! С тобой говорю, вообще-то!

Не отвечаю. Не буду отвечать.

Шестнадцать часов буду ехать молча.

Гробы

Сейчас я опишу вам мою родину буквально в два предложения и вы сразу всё поймёте. Курю я как-то у супермаркета часов в одиннадцать вечера и вижу: пьяный мужик тащит такую же пьяную бабу в кусты, что растут за парковкой. Не то чтобы насильно тащит – скорее, настойчиво. А за этой бабой семенит ребёнок лет трёх и громко так, на всю площадь, кричит: «Мааам, ты куда? Мааам!».

Хотя нет, двух предложений недостаточно, придётся много о чём рассказать. Например, о том, как с двенадцати лет тебя пытаются подтянуть на район работать с пацанами. Или, если выражаться языком обычных граждан, мусоров и депутатов, заставляют стать «членом преступной группировки». Сначала тянут по-хорошему, затем угрожают, а если ты упорно не поддаёшься, начинают щемить. На каких-то районах ситуация полегче, отказ работать с пацанами приводит лишь к насмешкам и периодическому отъёму предметов, представляющих ценность: мелочи, часов, позже – мобильного телефона или дорогих кроссовок. Но есть пара районов, на которых тебя регулярно пиздят и ставят на бабки, пиздят и ставят на бабки, пиздят и ставят на бабки. Тогда твои родители продают хату, переезжают в место поспокойнее.

Я видел классы, в которых восемнадцать из двадцати учеников работали с пацанами. Все как один в чёрных водолазках и спортивных штанах, в зимнее время к образу добавлялась куртка-аляска и шапка-гондонка. Если погода кусалась, то гондонку натягивали низко, практически на глаза, а ранней весной или поздней осенью ставили её на затылок – так, чтобы она торчала вверх, напоминая спермосборник у презерватива.

Как же всё это добивало. Я учился с ними в одном классе, гулял в одном дворе, жил на одном этаже. Они с младших классов мечтали «махаться за поповских / кутузовских / староцерковских», искали по кустам найденные на школьных дворах монтажки – спиленные прутья чугунных заборов или украденную на стройке арматуру, щедро перемотанную изолентой у основания. В девяностые по районам бегали толпы пехоты в чёрном и лупили друг друга этими монтажками, деля территорию, рынки и парковки. Во дворе регулярно хоронили пацанов лет шестнадцати-девятнадцати. Никто, кроме матерей, толком не плакал. Быстро привыкли.

Но эти толпы я помню плохо, скорее с рассказов мамы. Чуть позже, году в 98-м, меня нередко останавливали с друзьями какие-нибудь поповские или заводские, заставляли прыгать на носочках – проверяли, не звенит ли в карманах мелочь. Во главе стаи всегда ходил смотрящий, он складывал отобранное в поясную сумку, похожую на кондукторскую. Нам не предлагали стать частью стаи.

Не предлагали вплоть до 2003-го, когда мы перешли в седьмой класс.

Микрорайоны и парковки к тому времени уже поделили, прежних лидеров перестреляли, наступили «вегетарианские времена». Младшие пацаны иногда пилили монтажки, но чаще всё же выполняли мелкие поручения старших или метили стены домов тегами группировок. Теги всегда были примитивными, гопники ограничивались аббревиатурами. Например, староцерковские метили территорию знаком СЦ, а кутузовские использовали латинские буквы KNR (Кутузовская Народная Республика; откуда пошло, никто уже и не помнил).

Меня потянули на район летом, но я сразу же отказался. Знаете, пугала грубость или дремучесть гопоты, не знаю как сказать. Никто из них книг не читал, русский рок не слушал, историей тоже не увлекался… Я готовился к худшему, так как паре знакомых из соседнего двора уже приходилось несладко, но мне повезло – щемить не стали, просто определили в ботаники. Семья моя жила бедно, поиметь с нас было нечего.

Мы с друзьями перестали появляться во дворе: если до десятилетних детей гопникам не было дела, то в возрасте тринадцати лет гулять вечером без поддержки стало рискованно. Поиграть в футбол на школьном дворе тоже не получалось, по вечерам кутузовские проводили там свои сборы: проверяли, все ли пацаны на месте, наказывали за косяки, собирали на общак и раздавали указания. Я засел дома, стал читать много книг. Втайне надеялся переждать – к тому же, отец закодировался и сбегать от его дебошей во двор уже не хотелось.