Я родился и стал под ошейником шерстью,
Чтоб в кровь не стиралась кожа.
Я родился и стал между досками грязью,
Чтобы меньше они скрипели.
Я родился и стал по-над рельсами камнем,
Чтоб в вагонах звенели ложки.
Я родился и стал ростом хладного трупа,
Чтобы кто-то меня измерил.
Я родился и был под ошейником шерстью,
Между досками грязью был я.
Я родился и был по-над рельсами камнем,
Ростом хладного трупа тоже.
Я родился, затем проведение божье
Обратилось дорожной пылью.
Я родился стишком. Отсекая всё лишнее,
Мне отсекли чуть больше.
Катюша права: я не Ваня.
Я – Ганс.
Звенела пощечина взрыва,
И мой неказистый арийский анфас
Горячей землёю умыло.
Огонь уложил. Полумертв-полужив,
Согреюсь в пучине пожара.
Не встану. Не встать. Ничего, полежим.
Господь ниспошлет санитаров.
…
Идя по брусчатке под взорами рам,
В местечке под именем Дрезден,
Коснулась рукой престарелая фрау
Легонько кольнувшего сердца.
Вздохнула: «Стара. Не услышу уже
Сирен предрассветных бомбежек.
Потери всего-то – разбитый фужер,
Да пара ненайденных ложек».
По этим камням много вёсен назад
В гудящую школу, как в сказку,
Ребёнка вела, чтоб у двери сказать:
«На умных не смотрится каска».
Но годы спустя за идеи глупцов,
Держащих солонку над раной,
Мальчишки взглянули костлявой в лицо,
Став бледною фата-морганой.
«Мой маленький Ганс, ты, окрепший в снегах,
Стреляй не прицельно.
Там люди.
Они перейдут рубежи-берега,
И вряд ли их месть позабудем».
Так думала фрау, и мыслей поток
За что-то помог оправдаться.