Читать книгу: «Проклятый Рай. Здесь есть всё, о чем ты мечтал, но нет того, без чего не можешь жить», страница 5

Элла вспомнила, как ухажер Светы любезно помог ей донести сумки до лифта, как она даже слегка позавидовала осчастливленной подруге, хоть ее «бойфренд» и не вызывал у нее повышенного интереса; как она поднималась в лифте, дыша в ладошку… Но особенно ей запомнилась сценка, которая ждала ее по выходе на девятом этаже. В джинсовом пиджаке, молочной блузке, в удлиненных шортах и легких туфлях, она вышла на площадку, звучно тарахтя колесиками сумки, и вдруг услышала: «Что, красавица, тяжело?» Голосок был какой-то вызывающий, издевательский; она повернула голову направо, ожидая увидеть там какого-нибудь гопника, и, воспроизводя первое впечатление, столкнулась с экстравагантным общежитским домовым. Лицо его было чересчур игривое, полное, не в пример окаменевшему худосочному телу в потрепанном балахоне, который наполовину скрывал серые баскетбольные шорты, сочетавшиеся со сланцами по цвету. Девушке показалось, что ее обдало поволокой дурацкой самоуверенности.

– А что? – раздражительно ответила она.

– Ниче, – сложив брови домиком, ответил он и зашел в лифт, зачем-то придерживая дверь.

– Идиот… – казалось бы, негромко констатировала она и направилась к условному месту, как вдруг услышала вдогонку.

– Сама иди.

Она повернулась посмотреть еще раз на обидчика и, предположив, что у него не все дома, фыркнула и пошла дальше. Сделав пару шагов, Элла в вдруг встала в ступоре. Стоп. Это что, баян? Мемчик воплоти¹⁵? К тому времени раздался корёжащий скрип секционной двери и в полуметровом промежутке показался некто в хлопковой рубашке со словами: «Хэй, Говнюк! иди сюда!» Элла, поморщась, повернулась и усмехнулась, глядя на «домовенка» в лифте. Тот, в свою очередь, послал неприятеля и выбросил фак напоследок перед тем, как закрылись двери лифта.

– А он и вправду говнюк, – подметила Элла с неподдельным азартом, где-то в подсознании дивясь такому бесцеремонно-теплому примечанию.

– Еще тот. Может, помочь или подсказать что-то? – кивнув на сумки, проговорил Гуес.

– Нет, не надо…

– Ну ладно, – ответил он, сужая промежуток со скрипом.

– Ой, стоп-стоп. Кажется, мне именно сюда.

Скрип замер. Элла быстро зашагала и, открыв ногой дверь нараспашку, что резко издала чудовищный рев, зашла внутрь, стиснув зубы.

– Очень любезно. Хоть бы сумки взял, а не стоял как вкопаный.

Гуес на это только развел руками.

– И дверцу бы смазать не помешало. Верещит, как калитка огородная.

– Эй, что за претензии? Ты вообще кто? Пришла и бубнит что-то, как старушка.

– Ах да, я – Элла, судя по всему, ваша новая соседка.

– О-о… Кажется, за неуплату в этой секции выселение грозит только мне. Позволь спросить, в какую именно комнату ты заселяешься?

– В 40, кажется.

Она указала ладонью на визави, как бы припоминая имя.

– Что? – сконфузился Гуес.

– У меня есть два варианта, как тебя называть: либо неистовый погонщик говнюков, либо стойкий безымянный швейцарик.

– Слушай, а наш с тобой знакомый тебя ничем не угостил случайно?

– Ничем, кроме посредственного баяна, безымянный швейцарик.

На мгновение все затихло. Затем Гуес сдержанно засмеялся, приложив ладонь ко лбу, а милое личико Элла сделалось по-ребячески дерзким.

– Баян, говоришь? О мой бог!

Гуес зачем-то взял руку Эллы.

– Что? – она всем телом подалась назад, словно вот-вот упадет.

– Давай сумку уже.

– Да не надо уже, спасибо, неистовый…

Гуес назвал свое имя и выхватил пакет у новой соседки.

– Итак, если не ко мне и не к Донаре Васильевне, значит, в потайную комнату. Говорят, последний житель, что там прозябал, в один прекрасный день заперся изнутри и вскоре вышел в окно. Такие дела.

Элла фыркнула.

– Ты серьезно? – глянув искоса, спросила она. – Хочешь сказать, это комната самоубийцы?

– Вполне.

– Откуда ты это знаешь? Мне об этом не говорил квартиродатель.

– Еще бы он тебе сказал. Об этом повествуют страшилки и легенды этого общежития. Я тебя в большее посвящу: говорят, оно построено на кладбище. Ну, знаешь, как Петербург на костях или Беломорканал. Правда, в большей степени это выражение понимается буквально, что тоже, кстати, имеет место.

– Что за фетиш – увлекаться всякими небылицами и легендами? – спросила студентка филологического факультета. К тому времени они уже стояли у нужной комнаты.

– Ты можешь мне по-нормальному сказать, что здесь случилось? Все-таки ты здесь побольше меня живешь, – продолжила она.

– Сравнительно побольше. Но не настолько, насколько тебе хотелось бы. Я тут уже как три месяца снимаю комнату напротив. Работаю барменом, так что меня ночью почти никогда нет дома, а днем я сплю-ю. Про эту комнату мне Говнюк рассказывал. Но, знаешь, этому типу вовсе не стоит верить на слово. Этого олуха хлебом не корми – дай в любом, пусть даже в самом ничтожном разговоре вставить свои пять копеек.

– Да?.. Это мой стол? – между прочим спросила Элла, стремясь попутно в беседе разбирать сумку.

– Получается, твой.

– А где вы познакомились и почему у него такое странное прозвище?

– Хе-хе, в рок-н-ролл баре «Горцующий пони». Я уже там работал, когда он, подвыпивший, залюбовался на мой флейринг и попросил научить его так же виртуозно жонглировать бутылками.

– Ах, вот как это называется…

– Да-да. А Говнюком его назвали такие же, как он, завсегдатаи этого бара. За полночь в «Горцующий пони» начинается ярый раздрай: налакавшись и растанцевавшись, особо драйвовые ребята начинают слэмиться (надеюсь, тебе знакомо это слово). Зачинщиком этого месива по традиции, конечно, становится Говнюк. Что он там вытворяет, матерь божья! Уму не постижимо! Скачет, мечется, топчется, бодается, падает, рычит – ну сущий гарцующий понь!

– А я смотрю, ты его поклонник!

– Да. Только ему об этом не говори, а то зазнается. Через минут десять, когда народ уже начинает подтягиваться и Говнюк люто, я бы даже сказал, по-варварски начинает отстаивать каждый сантиметр своего личного пространства, пихаясь и толкаясь, двое вышибал выкидывают его вверх тормашками покурить на улицу, и он там остывает, остывает да такой степени, что готов поговорить с первым встречным о житье-бытье до самого утра.

– Ой, как это мило. Не то что всякие страшилки…

– Н-да… Вот он мне и подкинул наводку на комнатку… Ну ладно, ты, наверно, устала, а я тут все языком чешу. Очень рад нашему знакомству.

Гуес улыбнулся и, оттолкнувшись от холодильника, который отслужил ему в качестве подпора, зашлепал своими ременными тапочками.

– Хипповые шлепки! – сострила вдогонку Элла.

– Да, что надо, – отозвалось ей эхом.

Затем начались долгие-долгие вечера задушевных разговоров и непроизвольных касаний. Тысячи блаженных минут, тысяча радужных нитей, сплетающихся в одну грустно-лучезарную картину, как тот закат, который они частенько видели с балкона. Когда топкий зной спадал с первыми тонами сумерек, словно холодным придыханием остужавших землю, и мякотный клубок солнца медленно соскальзывал за горизонт, необъятная закатная тень мифически кралась по фасаду общежития до самого парапета, будто ладонью смежая веки этажных окон. Гуес и Элла тогда наблюдали, как в конце концов и к их балкону на девятом этаже подступала эта сумеречная вода. Город бездыханно утопал, здания чешуйчато отсвечивали последние лучи, а тоненькие проулки и дорожки переставали рябить, оборачиваясь непроглядными океанскими впадинами. В такие минуты они говорили, говорили без умолку, издевались и даже кощунствовали, но как только закатная тень захлестывала их с головой, скрадыая улыбки и солнечные блики в глазах, они затихали, задумывались, хоть и сидели по-прежнему рука об руку. Элле тогда казалось, что Гуес для нее самый близкий человек на свете, а сама она для него – отнюдь нет. Она рассказывала ему о себе всё, а он хоть и жадно слушал, но ничем сокровенным делится не хотел – только отшучивался да кривлялся. Однажды весной, когда они засиделись у нее в комнате, листая альбом с татуировками, Элла принялась было рассказывать о последнем наброске (изуродованные ангельские крылья), который ей пришел в голову по приезде в общежитие, как Гуес остановил ее шепчущим поцелуем на полуслове об аромате. Затем время точно расплылось в помешательстве: свет выключился сам по себе, волнистые трепетные тела слились в снежные одеялах на льдине кровати, что, покачиваясь на стеклянных волнах, уплыла куда-то на край света в жемчуге Полярного сияния. С той ночи в память Эллы врезалось его жилистое, бледное тело и впитался необыкновенный привкус гари – исповедь увядания, угасания, исчезновения…

Поутру Элла стала расспрашивать Гуеса о родителях, о прошлом и о будущем, о желаниях и намерениях – словом, попыталась сблизиться на духовном уровне. Но тот ответил, что она умеет выбирать неподходящие дни для серьезных бесед и поцеловал ее в шею. В другой раз он сделал то же самое, и стало непонятно, когда вообще наступит это призрачный день откровений? Элле удалось выявить некоторые, как ей казалось, противоречия в мире соседа: ведет он себя временами непотребно и даже весьма глупо, но при этом обнаруживает широкие познания; комната его пуста и мрачна, как грот, живет он впроголодь, а сам ходит с айфоном и в довольно-таки неплохих вещах. Ну и что же тут, казалось бы, удивительного, если он снимает комнату? Не обставляться же ему мебелью по феншую, чтобы вскоре уехать – хм – и пустить весь ремонт насмарку? Только загвоздка была в том, что Элла сомневалась, что Гуес именно снимает эту комнату: слишком уж он много знал об этом общежитии, слишком уж много теплых и веских слов срывалась с его уст в качестве обмолвок. Да и Донара Васильевна, эта сухопарая и скрытаня злюка, слишком доверительно и даже… нежно, что ли, к нему относилась. То невзначай вытрет пыль с его стола, то по головке погладит. Да и тот не особо сопротивляется.

Сейчас Элле ничего больше не хотелось, как разговориться с Донарой Васильевной по душам. На мгновение это желание переросло в манию и фанатично электризовало все тело. Она слезла с дивана и пошла в туалет. Там никого не оказалось. Девушка вернулась в секцию, примкнула к столу и стала начищать до блеска голубовато-клетчатую клеенку, что намертво прилипла к поверхности, аккуратно переставляя посуду из угла в угол. Блин, да когда же она выйдет покурить? Ее же без сигареты представить нельзя. Может, постучаться и попросить соли? Ну, и что дальше? Она выползет, укажет своим костлявым пальцем на солонку и как ни в чем не бывало повернется к лесу передом, а к ней задом. Элла вдруг швырнула тряпку и, недовольная, скрылась в комнате.

Комната Эллы – сторожевой вагончик, подвешенный на высоте двадцати семи метров, – ничем, конечно, не отличалась от остальных других в этом общежитии, и девушка исключительно редко пристально всматривалась в ее детали. Сначала она изучила фотографию с ее изображением на сайте, а после, как раз по приезде, – свиделась с оборванцами-пенатами. Но не в тот и не в следующий раз её абсолютно ничего не подкупало ни в планировке, ни в интерьере: самое что ни на есть обычное помещение, куда приходят переночевать и собраться с мыслями. Тем не менее из-за того, что раньше она жила совместно с подругой, деля в лучшем случае отдых и покой напополам, ей было предостаточно этих будничных условий. Элла остановилась на пороге у шкафа и стала присматриваться к белесой пежине на войлочном ковре, выеденной молью, и мало-помалу весь интерьер отчетливо предстал в её глазах трехмерным карандашным рисунком. Выцветшие обои с королевской лилией, беленый потолок с мутными следами от подтеков (нередко в дождливую погоду крыша протекала, и это было мучением для всех тех, кто жил на девятом этаже, ведь иной раз приходилось ставить аж по пять-шесть ведер под течи), плинтуса и неподъемная, как валун, чугунная батарея с королевством из сора и паутины. Элла стала думать, что могло здесь произойти, когда – допустим – некий житель этой комнаты решился покончить с собой. Наверно, это был обычный день Ивана Денисовича. Или волшебный мир, который изо дня в день ждал его с распростертыми объятиями на крыльце, ни с того ни с сего отвернулся, опрокинув чернильную тень и заставив беднягу ходить вслепую. Помнится, ей были по душе подобные истории с суицидальными мотивчиками… Впрочем, какая бы девочка не пожелала умереть, отвергнутая первой любовью? Или, например, узнав, что ее ненавистная одноклассница выиграла конкурс красоты?

Элла схватила айфон, в чехол которого вцепился кот в очках с компьютерной мышкой в пасти. Хозяйка называла его Гарфилд – по крайней мере, были такие случаи. Она вновь зашла на свой сайт с творчеством, где прочитала последнее стихотворение:

 
«Из опыта: мир жалок и убог!»
А он саркастичен…
И даже тех, кто с ним остаться б мог,
Не любит по привычке.
Он все способен высмеять, чтоб не
казаться уязвимым,
но слышен рев в задорной хохотне
и страшно нелюбимым.
 

Под ним было несколько комментариев и отзывов, но больше всего Эллу позабавили два последних – получасовой давности. «Автор, пишите еще! У вас дар поэта! ВЫ МОЖЕТЕ СМОТРЕТЬ НА РАССТОЯНИЕ ТЫСЯЧИ СВЕТОВЫХ ЛЕТ И РАЗВЕИВАТЬ МРАК РУКОЙ ТВОРЦА. ВАШИ СТИХИ СТАНУТ КЛАССИКОЙ. Однажды я спросила друга-поэта Алеко: что было раньше: курица или яйцо? И знаете, что он мне сказал? СЛОВО! В начале было слово и оным же все и закончится. Слово может исцелять и вдохновлять на подвиги. Однажды моего Алеко окликнула цыганка и предложила погадать на руке. А тот вознес десницу с шуицей к лику своему и сквозь пальцы молвил: мол, на рукаве своем повешусь да под лай собачий похоронят. А та ему: „Бог с тобой, неприкаянный! Держи червонец и иди… своей дорогой“. Это я к тому, что истинный поэт своего добьется во все времена. Посткриптум: на случай, если личность Алеко вас заинтересовала, прикрепляю ссылочку. Всего доброго, творческих успехов, и дай вам Бог ножки Терпсихоры!!!» Элла, конечно, по ссылочке переходить не стала – бог их знает, что у них там за парнасская секта. Чего доброго, еще графоманов вирус подхватит.

Вообще к своим стихам Элла относилась довольно прохладно: она была убеждена, что пишет посредственно и больше на потребу публике, как и многие современные именитые и недооценненные поэтессы. В одиннадцатом классе она не на шутку увлеклась поэзией Ахматовой, выступая где это было возможно с прочтением ее стихов, и во многом благодаря ей поступила на филфак и принялась кое-что пописывать. Кстати, когда-то она сочиняла даже фанфики, но, увы, они остались в прошлом и сгинули в пучине интернет-пространства. Только-только прочитанный отзыв анонима заставил ее задуматься о перспективах поэзии как особого типа текста. И действительно, найдет ли себе место лирика в скором будущем, в мире высоких технологий и вечно занятых ими людей?.. Найдет. Быть такого не может, что не найдет! Ведь музыкальные тексты еще никто не отменял! «Кроме всего прочего, юродивую падчерицу всегда можно заставить заниматься грязной работой? Как? Как, как… принимать дюфалак¹⁶,» – не сказать что с радостью заключила Элла, пробегая взглядом последний отзыв, адресованный анониму. «Когда я спросил у отца, что было раньше: курица или яйцо? Он ответил: раньше, сынок, люди добрее были, никто никого не обижал, дома по уходе оставляли открытыми не боясь, что обворуют. Медицина бесплатная была, а на рубль от живота наедались…» Элла улыбнулась, смахнула все вкладки и, прислушиваясь, заблокировала айфон. Кажется, за стенкой наметились какие-то признаки жизни? Девушка, закусив губу, приложила ухо к стене и, словно промычав «эврика!», едва выбежала в секцию за кружкой, как вдруг увидела слева Донару Васильевну и пискнула, опешив. Женщина как ни в чем не бывало вдевала ступни в ссохшиеся тапки, выставив узловатое колено в прорезь халатной полы, и чуть побалтывала жилистыми кистями, хищно посматривающими из раструбов рукавов, словно клювы.

Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. Не чета обломовским обноскам.

– Здравствуйте, – вырвалось у Эллы.

– Здравствуй, Элла, – невозмутимо ответила женщина, глядя под ноги.

– Вы знаете мое имя?

– Как не знать. В одной секции живем, – направившись в санузел, ответила Донара Васильевна.

– Хах. Вам, наверное, наш сосед сказал, да? Ведь ваше имя я от него узнала, хоть это, может быть, и неправильно… – увязавшись за женщиной, продолжала Элла.

– Почему же?

– Ну не знаю. Кажется, если люди хотят познакомиться, то они сами должны это сделать.

– Тебя что, ни разу ни с кем не знакомили? – пригубив сигарету и пуская дымок оползнем по халату, испещренному катышками и зацепками, спросила женщина. За все это время она даже не поглядела на Эллу.

– Знакомили. Знакомили только с тем, кого я видела вживую. Нас же друг другу не представили.

– А в этом была необходимость?

– Нет, естественно. Просто мы уже сколько времени бок о бок живем, а заговорили только сейчас, спустя столько дней.

– Ну-ну. Нет ничего плохого в том, деточка, что некто в беседе упомянет имя постороннего человека, если то не осквернено контекстом. Изо дня в день ты слышишь тысячи незнакомых имен, до которых тебе нет и не должно быть дела.

Непринужденный фамильярный тон даже не смутил Эллу – по крайней мере, она не выказала возмущения.

– Спорное утверждение. С чего вы взяли, что нет?

– Если ты кем-то интересуешься, значит, у тебя на него определенные виды, тебе от него что-то нужно.

– Если вы понимаете под «видами» участие и дружелюбие, то вы правы.

Несмотря на то что женщина делали глубокие затяжки, раз за разом испепеляя по три-четыре миллиметра бумаги, у нее еще оставалось полсигарты. Он вдруг ткнула бычок в банку, давая понять, что задушевной беседы не получится, и Элла решила действовать нахрапом.

– А вообще странный этот тип – наш сосед, да? Подозрительный. Всю жизнь здесь прожил, а ни добра, ни семьи не нажил. Родители-то хоть есть у него?

– Что ж ты у меня спрашиваешь? Я вас, кажется, не знакомила.

Нечто вроде улыбки сбило лицо Донары Васильевны. Да уж, сводня из тебя никудышная.

– Ну дак вы, я уверена, знаете его как облупленного – видели, как он под стол пешочком ходил.

Выдержав ощутимую паузу испытывающим молчанием, вызывающим взглядом, Донара Васильевна робко посмотрела на Эллу и проговорила еле слышно:

– Чего я только не видела.

Затем она встала, распылив пепел, сунув пачку сигарет в карман, и зашаркала к себе в комнату.

Сиплая хрычовка в совдеповском дезабилье! Такие потому и молчат, что выдают себя каждым звуком. Ноготки-обрубки, лохмы напомаженные, взгляд вороватый – того и гляди вылетит из рукава монтажка в газете, промасленной селедкой, и упадет тебе на голову. Помнится, была у них в садике воспитатель Вилена Игоревна. В глазах стоят ее подусники, когда сердце от страха замирает. Элла! Что за имя такое гадкое! Вырастешь – будешь бабочкой ночной порхать, ребенок солнечный. Вечно тошнило от этих желтых запеканок. Блин, какая же она дура! Что она наделала…

Элла подошла к умывальнику, включила воду, что гортанно забурлила у решетчатого слива, закупоренного всяким сором, и омыла свое чистое лисье личико. Из зеркала на нее посмотрело влажно отфильтрованное угрюмое отражение с немо застывшим вопросом на устах, о котором можно было только догадываться. Вот еще – загадочная улыбка Мона Лизы. Ты думаешь, что знаешь обо мне все, а на самом деле ты просто куцый щенок, пытающийся прикусить собственный хвост. Гав-гав, проклятье, ты вечно в шаге от цели, в одном мгновении, что равносильно целому веку! А что бы было, если бы она родилась в этой комнате? Возможно, разношерстные страшилки давно бы прославили ее имя, так как до сей поры она бы не… Суицидальный мотивчик.

4

– Макс, просыпайся. Мы почти приехали, – положив руки на плечо партнеру по танцам, проговорила Вика. Они возвращались с провальных соревнований на машине родителей девочки.

– Да я не сплю. Просто в окно смотрю, – кротко ответил партнер.

– Что ты там увидел? Снег? Ничего же не видно, – отрезала Вика.

– Оставь мальчика в покое, – вмешалась Екатерина Сергеевна, мама Вики. – Дай ему отдохнуть. В кого ты такая задира.

– Я не задира, я умница. Правда, папа?

– Правда, милая.

– Во-от. Побыстрей бы уже приехать, умыться и прыгнуть в кровать. Я так устаала. Ноги гудят.

– Потерпи, милая.

– Терплю-ю, – сложив губки бантиком, ответила дочка, и, помолчав, шепнула на ушко соседу. – Знаешь, что меня еще поразило? На улице зима, жуткий мороз, деревья трещат, машины скользят, собачка к подбородку примерзает, а этот шут автозагаром намазюкался. Ты видел? Как из жира вылеплен. Поганый Чунга-чанга испортил нам весь номер!

– Это я виноват: растерялся. Из-за меня проиграли. Надо же было столкнуться… – глядя в окно, сказал Макс.

– Да плюнь вообще. Знаешь, сколько у нас этих соревнований впереди? Скажи, мам.

– Уйма.

– Уйма! – подхватила Вика. – Тем более эти выезды даже и соревнованиями не назовешь. Так, межрегиональные пляски.

Макс усмехнулся.

– Тогда перспектива у нас так себе, если и межрегиональных плясок выиграть не можем, – повернувшись к соседке, сказал Макс. – В который раз убеждаюсь, что танцы не для меня. И зачем меня мама только туда отдала…

– Ой, начинается. Ты такой зануда, когда тебе что-то не удается. Сразу начинаешь отворачиваться и ковыряться в своих ногтях!

– А ну-ка, цыц, дети мои! Хватит капризничать, – сказала мама.

– Ну да, мне не фиолетово, когда все идет наперекосяк. Не понимаю, как можно быть постоянно навеселе: и в победе, и в поражений. Идиотический оптимизм.

– То есть ты хочешь сказать, что я идиотка? Между прочим, проиграли мы не по моей вине…

– Перестаньте. Ни к чему хорошему ваши переговоры не приведут. Что случилось, то случилось. Улыбнулись и пошли дальше.

Макс покосился.

– Похоже, именно этого он и не может сделать, мама, – деликатно подметила Вика.

Затянулось неловкое молчание.

– Максим, тебе надо срочно выплеснуть негативную энергию! – смекнула находчивая Вика, схватив партнера за руку. – Психологи советуют орать в подушку. Как придешь домой, обязательно возьми свою мягонькую подушечку и накричи на нее как следует.

– О да, психологический треп. Тоже начиталась всякой чепухи в пабликах?

– Между прочим, это ничуть не чепуха! – опять вмешалась мама.

– Во-от. А еще можешь помедитировать. Но, думаю, это явно не для тебя. Ты – мужчина серьезный, а серьезные мужчины выходят покурить на лестничную площадку, – прильнув к партнеру, проговорила Вика.

– Кто тебе такое сказал? – недоуменно спросил Макс.

– А что, ты – несерьезный мужчина?

– Что серьезные мужчины выходят покурить на площадку? – раздражительно пояснил Макс.

– А что, неправда? Вон у папы спроси.

– Правда, милая.

– А что делать тем мужчинам, которые не курят? – озадачился Макс.

– Некурящие мужчины – несерьезны! На заметку, – подмигнув, заключила Вика.

Макс расхохотался.

– Что ж, тогда мне пора перестать лицемерить!

– Да нет же, просто улыбайся, бука! Улыба-айся, улыба-айся… – нараспев продолжила Вика.

– Я не нуждаюсь в утешении.

Автомобиль уже двигался по городу, то и дело ловя на себе ближний свет от фар встречных машин. Улицы пустовали. Улицы тихо стушевывались в белоснежном мраке, врезаясь в сознание выцветшими черно-белыми фотографиями. А дорога, обрамленная грязными кряжами сугробов, все не кончалась и не кончалась, виляя и разветвляясь. На Центральной площади огромный циферблат, водруженный на гостиницу с десятком гирлянодовых колец, угасающих вслед за уходящим годом, показал «22:15». Здания, только что красовавшиеся в конфетти рекламных вывесок и светодиодных подсветок, постепенно сменялись однотипным домами с потухшими окнами и разваливающимися кирпичными заборами. Вскоре на аллее, в центре двух освещенных колоннад деревьев, показалась вереница людей, что, по-видимому, шли с катка, через минуту скрывшихся за углом очередного фасада. Еще через минуту показалось несколько двориков с нависшими плетками оголенных крон, а затем – теневой хаос парка, смазанного, переплетенного, в центре которого высился бюст Ленина на постаменте.

– Я не понял, Дима, мне тебя подкидывать до дома или чего? – поинтересовался папа Вики.

– Нет, не надо, отец должен дожидаться меня около вас.

– Мне одной не понятно, к чему все эти пересадки? Нам ничего не стоило бы подбросить тебя до дома. Да и вообще существует так называемый Тихий переулок. Здесь дойти – два раза упасть, или тебе страшно там появляться в такую поздноту? – как всегда непрошено влезла Вика.

– Да ты с ума сошла? – вмешалась мама. – Наш темный район отнюдь не располагает к сумеречным прогулкам. В одиночку идти в такое время без газового баллончика или собаки под рукой – глупость.

– Почему? Мои одноклассники, я уверена, сейчас преспокойно ошиваются на школьнике. Ну и странное же у них занятие – ежедневно собираться на полянке у турников, чтобы попросту убить время в пустых разговорах.

– Ах, это еще цветочки. Лучше уж никчемно коротать вечера, чем во вред обществу. Вспомни-ка, без какой рубрики наши региональные новости не могли бы существовать? Правильно – преступления. То и дело в каждом эфире слышишь: здесь кого-то избили, там кого-то обокрали, наркотики, мошенничество, вымогательство и т. д. Детка моя, это ли не указывает на то, что предпочтительнее стабильно перестраховываться, нежели один раз пренебречь рассудком и горько поплатиться? Благо жили бы мы в центре города, а не с краю. Впрочем, нынче и на людях злодействуют, и никто ухом не поведет.

– А вот такая детка, как я, ни за что бы не испугалась пройти там даже в одиночку! Да и Макс, кажется, не слабак, правда? – дразнила Вика.

– Определенно, раз до сих пор не сменил напарницу, – сказала Ирина Алексеевна.

– Ой, ой, ой, можно подумать, я без него ничего не достигну.

– Достигнешь, конечно, но вдвоем вы достигнете много больше.

– Значит, едем сразу к нам? – осведомился Евгений Васильевич.

– Да… Да, – ответила жена мужу и продолжила наигранно. – Между прочим, Евгений Васильевич, я на днях тоже чуть жертвой какого-то проходимца не стала. Возвращаюсь себе домой вечером по Строительной и вижу: увязался бамбула за мной в капюшоне. В голове сразу: насильник, маньяк. Смотрю по сторонам: не видать ни зги, кирпичи да асфальт. Растерянная, испуганная, полезла в сумку за телефоном, как вдруг шумно засквозило позади. Оборачиваюсь, а там это бедолага ничком лежит, корежится и пьяно присвистывает. Смешного мало, если учесть то, что на его месте мог оказаться один из злоумышленников, орудующих у нас в районе.

– Да… все они одного помета: забулдыги, воры, хулиганы, разбойники. Это, в сущности, очень серьезная проблема, и чем мы больше над ней шутим, тем больше от нее страдаем.

– За дочкой моей знакомой тоже однажды следил один извращенец. И когда он уже почти подошел вплотную – боже мой! как представлю, плохо становится, – она развернулась и возьми да завизжи: хвала Советскому Союзу! Вставай, проклятьем заклейменный и т. д. Счастье что он либералом оказался…

Александр Витальевич рассмеялся.

– Что ты смеешься? Я как представлю…

– Почему либералом? – поинтересовалась Вика, ткнув в бок напарника, пожимающего плечами. – И что было дальше?

– Наверно, потому что ушел по-английски, – ответил папа. – А дальше, доча, по-видимому, случился распад Советского Союза. Девушка думала, что произошло и что ей удалось избежать.

– Ерунда какая-то, да, Макс? – отрезала Вика.

– Ага. Обычно кричат: караул, помогите, пожар и т. д.

– В том-то и соль, что в необычной ситуации надо кричать по-особому, – уведомил папа.

– А как же закричать по-особому, если до этого ты, можно сказать, даже в обычных ситуациях не оказывался? – озадачился Макс.

– Не знаю, Максим. Эта способность проявляется у всех индивидуально. Например, когда я оказался в необычной ситуации, я закричал так: «Ирина, золотой гвоздь в дереве души моей, я люблю тебя!» – папа осклябил рот, навострив боковое зрение.

– О-оу… – мама запрокинула голову.

– Ой! Папочка-пикапочка, как это мило!

– Золотой гвоздь в дереве души моей? – встрепенулся Макс. – Серьезно?

– Да, Максим, возьми на вооружение. Девчонки с ума сходят от подобных откровений.

– Ну уж не с ума… – поправила мама.

– С ума-а! – поддержала дочка.

– Папочка-пикапочка¹⁷? – почти про себя вопросил Макс.

– Ах, как же я вас люблю! – проснувшись между передними сиденьями, сказала Вика, за что была поглажена мамой по голове.

Вдруг Макс невольно прильнул к двери – автомобиль поворачивал на улицу Борьбы, – и в окне замаячила изжелта-белая вывеска не столько продуктового, сколько виноводочного магазина «Фавн», также именовавшегося местными «ларьком». Сколько бы ни судачили об этом пристанище всего мифического, сколько бы ни поносили его преданных посетителей, а оно все стояло и стояло, как кость в горле. Но почему, собственно, назрело такое неприятие? Как и многие посредственные магазинчики, он не отличался хорошим качеством товаров, чего не скажешь о их цене. Да, на ценники там смотрели, как на ювелирные изделия! К тому же нередко покупатели обнаруживали некоторые махинации, проводимые тамошним персоналом со своей продукцией. Случалось, например, что на некотором товаре срок годности был указан наперед. Также данное помещение запятнало себя, помимо всяческих обидных мелочей вроде недостачи, волосков в пирожных и т.д., продажей алкоголя и сигарет несовершеннолетним. Что-что, а это уже терпеть в округе не могли. Писали заявления в полицию. Полиция приезжала. Полиция брала подмышки первого встречного подростка и, вербуя, указывала на невысокое крылечко с покатым козырьком. Подросток, конечно, соглашался. Подросток, конечно, понурив голову, взбирался по ступеням, исчезал за дверью, но, увы, возвращался ни с чем. А все почему? Да потому, что сам принадлежал к достопочтенному ордену бравых фавнов, что скорее откусили бы себе язык, чем донесли на беспринципного виночерпия в сказочном трактире.

– Наконец! – вскрикнула Вика, когда машину свернула на колею, ведущую к подъезду. – В ванну! Теплая водица, нежное эфирное маселко, пенные кружева… А потом баиньки! Я так устала. – Вика прижалась к плечу Макса прежде, чем выйти.

– Ну и темень на улице, хоть на ощупь иди. Аккуратней, особая просьба к танцорам: не поскальзываемся!

– Папа! Ну я же просила: танцовщики! Танцоров – тысячи, танцовщиков – единицы.

– Прости, милая, – открывая двери и помогая с сумками, сказал папа.

– Судя по всему, мы не из этих счастливчиков, – пронудел Макс.

– Кто-нибудь слышал, что он там опять промямлил? – сказала Вика.

Кроме шорохов и снежных скрипов, ничего не отозвалось.

– Макс, ты опять за свое. Нужно проще смотреть на вещи.

– Чем проще смотреть на вещи, тем сложнее с ними справиться. Если бы я был толстым и нестрого соблюдал диету, я бы никогда не похудел, – пробурчал Макс, замыкая ряд, скрывающийся в черном проеме подъезда.