Читать книгу: «Истории для кино», страница 16
Лёдя отходит в сторону и ворчит:
– Немое кино, немое кино… Меня легче сделать мертвым, чем немым!
Лена на кухне готовит обед. Раздается звонок в дверь. Она удивленно вскидывает глаза на стенные часы и идет открывать. На пороге стоит Лёдя. Лена холодно смотрит на него и так же холодно сообщает: он что-то перепутал, сегодня съемок нет, а Дита в школе.
Лёдя молчит. Потом роняет глухо:
– Казимира погибла.
– Как?!
Лёдя монотонным, без эмоций, голосом излагает страшные подробности: Невяровская ехала в поезде на гастроли, костюмерша Марыся в купе чистила платье бензином, а Казимира хотела закурить – и вспыхнула, как факел…
Лена всплескивает руками:
– Какой ужас!
Лёдя в прострации разворачивается, чтобы уйти.
– Куда ты?
Лена хватает Лёдю за руку, ведет его в комнату, усаживает на диван. Он безвольно подчиняется и тихо твердит, что врачи сказали, Казимира умерла сразу, от шока, она не мучилась, не горела, просто умерла сразу, от шока… Лена прикрывает его губы ладонью:
– Ну все, Лёдя, все, все… Тут уже ничем не поможешь… Хочешь чаю?
Он даже не понимает, о чем это она:
– Чаю?..
Она объясняет ему, как ребенку:
– Да, чаю. С молоком. Ты же любишь чай с молоком.
– А-а, да, я люблю чай, – вспоминает он. – С молоком…
Лена опускается перед мужем на колени, расшнуровывает его ботинки, приговаривая, что сначала надо переобуться, что сейчас она найдет тапочки, где-то ведь должны быть его тапочки… Лена находит их, снимает с Лёди ботинки, надевает тапочки. Лёдя сверху смотрит на склоненную перед ним голову жены и вдруг тоже опускается на колени, обнимает Лену, словно ищет у нее защиты, и глухо рыдает. Лена по-матерински гладит его голову, просит не плакать, успокоиться, выпить чаю…
Она ведет его, как маленького, из комнаты в кухню, наливает чай, добавляет молоко и вкладывает чашку ему в руки. Лёдя зажимает чашку в ладонях, но не пьет, а, уставившись воспаленными глазами прямо перед собой, бесстрастно-монотонно твердит, что Казимира всегда боялась одиночества и всегда была одинока, она спрашивала, будет ли он рядом, когда она умрет, а он только смеялся, что «Травиата» – это не их репертуар…
Лене трудно слушать все это, она подталкивает чашку в его руках:
– Пей чай, пей…
– Сейчас… Я выпью… А может, она хотела умереть? Она все предчувствовала… И боялась, что я разлюблю ее…
Тут уж Лена не выдерживает:
– Послушай, может, хватит?! Я понимаю: случилась трагедия, она умерла, но я-то живой человек… И мне больно!
Резкая смена интонации дает результат: Лёдя словно очнулся тот сна.
Прости, я идиот! Зачем я все это… Я пойду. Прости, пойду…
Он вскакивает и направляется к двери.
Лена смотрит на его согбенную спину. В ее глазах – и обида, и боль, и гнев, но и сочувствие. Лёдя открывает дверь. Лена негромко вскрикивает:
– Стой!
Лёдя останавливается, медленно поворачивается.
– Ну и куда же ты так пойдешь? – спрашивает Лена.
– Как? – не понимает Лёдя.
– Так… – Лена указывает на его ноги – в домашних тапочках.
Молодую советскую страну воспевали молодые советские поэты. Огромные аудитории собирал пламенный трибун Владимир Маяковский, читали с эстрады свои стихи Михаил Светлов, Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Александр Безыменский… Поэты были вместе со своей страной и в борьбе, и в труде, и в радости, и в горе. Когда в морозном январе 1924 года из жизни ушел Ленин, поэтесса-одесситка Вера Инбер написала, что «стужа над землею такая лютая была, как будто он унес с собою частицу нашего тепла».
Маяковский написал большую поэму, которую назвал коротко и просто – «Владимир Ильич Ленин». А Петроград переименовали в Ленинград.
И вот уже не в петроградском, а в ленинградском «Свободном театре» Лёдя читает рассказ Бабеля «Как это делалось в Одессе»:
– Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновение, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле.
Зрители в этом театре совсем другие – не те, что веселятся в оперетте или на эстраде. Лёдю слушают внимательно, смеются сдержанно. Но аплодируют щедро.
– А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях – и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать пять раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он – Король, а вы держите фигу в кармане.
Лёдя уходит со сцены, сопровождаемый аплодисментами. За кулисами его ждет взволнованная Лена. И сообщает, что в театре находится автор.
– Он что, слушал меня?!
Лена не успевает ответить – это делает сам Бабель, крепкий большеголовый человек в круглых очках:
– Слушал я вас, еще как слушал. Давайте знакомиться. Исаак Эммануилович!
– Леонид Осипович! – Лёдя спохватывается и представляет жену: – Нет, конечно, сначала – Елена Осиповна!
Бабель энергично жмет руку Лёде и не менее энергично – Лене. Правда, она протягивала ему ручку для поцелуя, но эти церемонии не для бывшего конника армии Буденного.
– Боюсь, я сегодня читал хуже, чем обычно, – говорит Лёдя.
– Да нет, все неплохо, старик! – заверяет Бабель. – Только не берите монополию на торговлю Одессой.
Бабель смеется так заразительно, что Лёдя и Лена не могут не ответить ему смехом. И сразу атмосфера становится простой и дружеской. Лена предлагает поехать к ним домой – ужинать. Бабель вежливо отказывается:
– Спасибо, я недавно поел.
– Но я этого не видела! – категорически отрезает Лена.
Бабель снова заразительно смеется, и все отправляются к Утесовым.
Знаменитейшая куховарка Лена на это раз превзошла самое себя: Бабель не мог не попробовать каждое ее блюдо и каждым из них не восхититься. Наконец, он с трудом отваливается от обильного стола и сообщает, что больше у него нет никаких сил. Но Лена не успокаивается и просит отведать еще кусочек фиш. Нет, больше ни кусочка, категорически отказывается Бабель и говорит, что столь потрясающе его кормила только бабушка в Одессе, так что он сейчас, ей-богу, словно в родном доме побывал.
– А вы давно из Одессы? – спрашивает Лёдя.
– Сто лет! – Бабель задумывается. – И знаете, я боюсь возвращаться. Мне было хорошо там когда-то… Не хочу портить впечатление. А вы когда из Одессы?
– Тоже давно. В двадцать первом уехал в Москву, потом Лена с Диточкой приехали. Потом сюда, в Петроград… ну то есть теперь – в Ленинград… перебрались. А недавно и родителей перевезли.
– И как старики – довольны?
Лена иронически улыбается:
– Мама никогда и ничем не бывает довольна!
Лёдя поспешно добавляет:
– Зато отец просто счастлив!
– Почему? – спрашивает Бабель.
– Да случилась у него одна история еще до революции… Нарушил черту оседлости, приехал в Петербург и пережил жуткую ночь – от всех шарахался… А теперь он гордо ходит по городу.
– Да, слава богу, многое изменилось. И в Одессе, наверное, тоже.
Лёдя убежденно заявляет:
– Но все равно лучше Одессы нет города в мире!
Бабель иронично интересуется:
– А вы что, можете сравнивать? Бывали еще где-нибудь?
– Не бывал, – признается Лёдя. – Правда, Лена все твердит: в Париж, в Париж…
– Вот и слушайте жену. Одесская жена не ошибается.
– Почему?
Бабель смеется своим заразительным смехом:
– А потому что у одесской жены – одесский муж. Так что ей, как саперу, ошибаться нельзя!
Лена завершает разговор мужчин спокойным и совершенно неожиданным сообщением:
– А я уже паспорта получила и билеты в Париж заказала.
Да, всего через несколько лет страна победившего социализма наглухо отгородится от всего мира железным занавесом, а тогда, в конце двадцатых годов, получить заграничный паспорт было очень просто – чуть не в домоуправлении. И с билетами на поезд за границу тоже не было никаких проблем. Вот Утесовы и оказались в Европе, такой не похожей на советскую Россию – богатой, чистенькой, ухоженной, живущей своей чинной размеренной жизнью, с множеством магазинов и автомобилей на освещенных электрическими фонарями улицах.
Лёдя, Лена и Дита сидят за столиком в парижском кабаре. На эстраде поет Морис Шевалье, музыкальный идол Франции. Он поет почти шепотом – именно такой интимный тон и нужен его слегка фривольным песенкам. И при этом он сияет обаятельнейшей улыбкой человека, который уверен, что публика его обожает.
Лёдя весь во власти знаменитого шансонье, смотрит, не отрываясь и беззвучно повторяя слова его песен. А тринадцатилетняя Дита не столько слушает песни, сколько с огромным интересом таращится на декольтированных дам с папиросками. Лена тоже не может не почувствовать эту атмосферу кафешантана, исполненную флирта, кокетства, откровенной интимности. И шепчет мужу, что это была не самая лучшая мысль – идти в ресторан с ребенком. Но Лёдя, не отрывая глаз от Шевалье, шепчет в ответ, что ресторан тут не при чем, а при чем здесь только настоящее искусство. Лена поджимает губы, но больше не терроризирует мужа, видя, как он увлечен, и понимая, что говорить с ним о чем-либо сейчас бесполезно.
Это состояние абсолютного восторга и полной погруженности в музыку не покидает Лёдю и потом, когда семья Утесовых гуляет по вечернему Парижу. Бурно жестикулируя, он объясняет, что в России даже эстрадные песенки поют, как оперные арии, а вот Шевалье – как будто близким друзьям что-то такое душевное рассказывает. Лена соглашается с этим, но добавляет, что у нее ощущение, будто Шевалье уверен, что все любят его и только его. А это потому, объясняет Лёдя, что Шевалье не ставит границ между собой и публикой. И он, Утесов, тоже к этому стремится, только он двигается наугад, а в Париже шансон – давно традиционный жанр. Причем сколько юмора – и в исполнении, и в текстах…
Тут монолог папы прерывает Дита и живо интересуется:
– А про что он пел?
– Много забавного! Например, в чем различие между женщинами семнадцати и сорока лет…
Лена предостерегающе дергает мужа за рукав.
– А в чем? – не унимается Дита: – В чем различие?
– В уме! – отрезает мама Лена.
– Да-да, конечно, в уме, – вынужден подтвердить папа Лёдя и возвращается к своей теме: – А вы заметили, что у Шевалье даже канотье такое, в каком работаю я?
– Заметили, заметили, – кивает Лена. – Ну, пора в гостиницу…
Лёдя глубоко разочарован:
– В гостиницу? А я думал, мы прогуляем всю ночь!
– Нет, Дите пора спать, да и я устала… от впечатлений.
– Но я ни за что не усну!
Глаза Лёди полны мольбы, и Лена разрешающе улыбается взволнованному мужу:
– Ну, погуляй еще… Только не заблудись!
Лёдя, мурлыча под нос песенки Шевалье, бродит по Елисейским полям, по набережной Сены, по площади Конкорд, мимо Эйфелевой башни, собора Парижской Богоматери, Триумфальной арки – в общем, традиционными маршрутами, которые выбирает человек, впервые попавший в Париж. Он идет по вечерним улицам, смешиваясь с парижской толпой и ощущая себя здесь вполне своим.
Но вдруг его останавливает русская речь:
– Господин хороший! Загляните в наш ресторан, не пожалеет!
Это к нему обращается парнишка-зазывала из русского ресторанчика «Мартьяныч». Лёдя изображает недоумение и отвечает по-французски, что ничего не понимает. Парнишка тоже на ломанном французском просит месье извинить, что побеспокоил его. Тогда Лёдя, очень довольный, переходит на родную речь:
– А-а, поверил, что я француз!
– Поверил, – расплывается в улыбке паренек и вспоминает про свои обязанности: – Господин хороший, загляните – не пожалеете…
Именно что – пожалею, – перебивает Лёдя. – Жаль тратить хоть одну минутку в Париже на что-нибудь, кроме самого Парижа… Салют!
Он машет пареньку рукой и уходит. Но – недалеко, потому что его внимание привлекает бредущий по улице седой мужчина в потертой фуражке российского флота. Лёдя пристально вглядывается и останавливает его:
– Простите… Вы бывший моряк?
Человек поправляет фуражку:
– Нетрудно догадаться…
– И вы плавали на Черном море?
– Капитаном.
– Значит, я не ошибся! Вспомните, пожалуйста: Одесса, бульвар, ресторан… Я – мальчишка, и вы меня угощаете мороженым…
Капитан неуверенно кивает:
– Вполне возможно…
– Давайте зайдем в ресторан?
– Но…
– Я вас угощаю.
– Извините, на чужие не пью.
Капитан хочет уйти, но Лёдя придерживает его за руку:
– Это не чужие, это просто… ну как ответный визит. Вы меня угостили тогда, я вас угощаю сейчас… Ну пожалуйста!
Капитан мнется в нерешительности:
– А вы сюда прибыли из Одессы?
– Нет, из Ленинграда.
– Такого города я не знаю! – отрезает капитан. – Я знаю Санкт-Петербург.
Лёдя примирительно улыбается:
– Но Одессу-то вы знаете?
– Слава богу, хоть Одессу они не изменили, – ворчит капитан.
– Одессу никто не сможет изменить! – заверяет Лёдя.
Они сидят за столиком ресторана. Перед ними графинчик русской водки и русская закуска – соленые огурцы. На эстраде оглушительно бацают русские мелодии гармонисты и балалаечники в красных рубахах.
Лёдя предлагает выпить за встречу. Капитан только кивает. Они чокаются, осушают рюмки и приступают к огурчикам. Лёдя пытается перекричать оркестр:
– Неукротимый мы народ – россияне! Казалось бы, Париж, Европа, другой стиль… Но они себе наяривают, как в Жмеринке!
Капитан опять только кивает. Лёдя ударяется в воспоминания: во время той их встречи в ресторане играл итальянский оркестрик, и хоть это была Одесса, но играл он по-европейски камерно, а капитан был там с очень красивой дамой…
– Это моя жена, – наконец подает голос капитан. – Она умерла…
– Простите! А почему вы здесь?
– Это тоже – она… Очень испугалась революции. Хотя я даже не был в белой армии. Уехали, долго мучились… И вот она ушла, а я продолжаю мучиться…
Гармошки и балалайки замолкли – перерыв. Наступает спасительная тишина. Капитан вдруг улыбается и говорит, что наконец-то вспомнил Лёдю и вспомнил, как спросил тогда, чего Лёдя больше всего желаете, а тот ответил: мороженого. Да-да, радуется Лёдя, ванильного с клубникой и орехами на двадцать копеек. Капитан вспоминает, что и вторым желанием Лёди было все то же мороженое на те же двадцать копеек. И тогда он рассказал ему притчу про Дюка де Ришелье и его внука, который не сумел потратить подаренные ему дедом золотые. Но Лёдя по малолетству не понял, в чем соль, а капитан обещал, что он все поймет, когда придет время… Лёдя смотрит капитану в глаза:
– Да, теперь я понял: человек не вправе ограничиваться ничтожными желаниями, он должен стремиться к гораздо большему, пусть даже недостижимому.
Капитан отвечает ему долгим грустным взглядом.
– Это хорошо, что вы поняли. Но… знаете, только в начале жизни, мальчишкой, и в ее конце, уже стариком, понимаешь, что счастье – оно в самых простых вещах. А все остальное…
Гармошки и балалайки вступают вновь, заглушив голос капитана.
Наутро семья Утесовых прогуливается по Монмартру. Лена, сворачивая себе шею, не отрывается от витрин магазинов. Лёдя покупает у крикливого торговца жареные каштаны для Диты.
На углу играет небольшой негритянский джаз-банд. Музыканты ни секунды не находятся в покое, непрерывно двигаются, приплясывают, заигрывают с публикой, посвящая тому или иному прохожему короткое соло того или иного инструмента. Лёдя восторженно наблюдает за ними. Дита тянет его за рукав в сторону карусели. Отец с трудом отрывается от джаза, идет за Дитой, оглядываясь на ходу, но пытается играть равнодушие:
– Ничего особенного! У нас в Одессе тоже так играют… Даже интереснее импровизируют…
– Ох, врун! – смеется Лена.
– Я? Врун?! А ты слышала свадебные оркестры на Молдаванке… после третьей рюмки? Эти негры – просто ж младенцы рядом с нашими хлопчиками!
Лена говорит уже серьезно:
– Я не о том. Не ври самому себе, что – ничего особенного. Ты же спишь и видишь, как бы сделать такой оркестр.
Лёдя вдруг останавливается и произносит негромко, но страстно – как клятву:
– Да, сплю и вижу! Но я увижу это и наяву!
Тишину ленинградского кладбища нарушает лишь траурная мелодия оркестра, сопровождающего скорбную процессию. Лёдя идет рядом с Трубачом – помятым и обтрепанным, неопределенного возраста. Доиграв марш, оркестр делает паузу. И Лёдя продолжает разговор с Трубачом:
– Нет, ты все-таки послушай… Я хочу создать новый, совершенно новый джаз! И не просто оркестр, а музыкальный театр…
– А я тут при чем?
– При том, что ты – потрясающий трубач!
Был…
Трубач достает шкалик водки, зубами срывает пробку и отхлебывает из горлышка.
Оркестр снова начинает играть, и Трубач подхватывает тему. Лёдя упрямо идет рядом и продолжает разговор под музыку:
– Дурак ты! Я же помню, когда ты еще не пил… У тебя была не труба, а живая песня!
Трубач только раздувает щеки, не имея возможности ответить. Процессия останавливается у свежей могилы. Музыка смолкает. Трубач снова прихлебывает из бутылочки и зло усмехается:
– Да я ж понимаю: нормальные лабухи к тебе не идут, вот ты и ищешь вроде меня…
Лёдя меряет его разочарованным взглядом:
Извини, что побеспокоил. Видно, сожрала тебя водяра. Ничего уже не можешь…
Он поворачивается и уходит по дорожке.
Трубач смотрит ему вслед. И вдруг вскидывает трубу и выдает пронзительное соло. Лёдя резко оборачивается и радостно смотрит на Трубача. А участники похорон глядят на него изумленно. Высокая и чистая мелодия плывет над вечным кладбищенским покоем.
В филармонии играет на рояле Пианист с тонким нервным лицом. Лёдя в зале внимательно слушает легкие стремительные пассажи.
Потом он стоит у служебного входа в компании нескольких девушек с цветами. Выходит Пианист и при виде поклонниц раздраженно поднимает воротник пальто. Девушки бросаются к нему, суют цветы и открытки для автографов. Лёдя наблюдает за этим всплеском народной любви.
Наконец, поклонницы рассасываются, а Пианист направляется к своей машине. Тут его и останавливает Лёдя. Приняв его за очередного поклонника, Пианист обреченно лезет в карман за ручкой. Но Лёдя сообщает, что ему нужен вовсе не автограф…
Пианист ведет машину. Рядом ораторствует Лёдя.
– Да, вы правы – в России нет джаза. Но в России и своей оперы не было – все немецкие, французские, итальянские… Однако появились таланты и создали российскую оперную и симфоническую музыку, которой аплодирует весь мир. Вот так и мы…
– Вы! – перебивает Пианист. – Не мы, а вы. Возможно, вы и потрясете мир новым джазом. Но без меня.
– Без вас – невозможно!
– Любопытно, почему?
– Потому что я уже неделю хожу на ваши концерты и слышу: вы каждый раз играете по-новому. Вы не догматик, вы импровизатор!
Пианисту, несомненно, приятны слова Лёди.
– Ну, предположим… Предположим, ясно, зачем я нужен вам. Но вы-то, простите, зачем нужны мне? У меня работа, гастроли…
– Да, но сколько этих фортепианных концертов? Ну, сыграете вы их все… Одно и то же, одно и то же… А жизнь-то проходит!
Пианист продолжает упираться:
– Нет, все-таки у вас какая-то авантюра…
– А вы тоже по натуре – авантюрист!
Пианист резко тормозит на красный светофор и крайне изумляется:
– Вы так думаете?
– Нет, я это чувствую!
На светофоре загорается зеленый. Но Пианист не трогается с места – он задумчиво смотрит на Лёдю.
В небольшом ресторанчике кипит веселье, подогреваемое темпераментным цыганским оркестром. Первая скрипка – долговязый, гибкий красавец, с черными кудрями до плеч – виртуозно владеет инструментом и очень артистичен. Дамы в ресторане не сводят с него восхищенных очей. И сидящий за столиком Лёдя наблюдает за виртуозом с явным удовольствием.
Музыкант выдает последний душераздирающий плач скрипки и вызывает бурю аплодисментов. Оркестр уходит за кулисы, а Скрипач подсаживается к Лёде в ожидании похвалы. Но Лёдя, скрывая свой предыдущий восторг, сообщает равнодушно:
– Что тебе сказать… Старый друг встречает Рабиновича и спрашивает: «Где ты сейчас работаешь?» Рабинович отвечает: «Я играю на скрипке в негритянском оркестре». – «И много там негров?» – «Да нет, только я и Хаймович!»
Скрипач, ничуть не обидевшись, хохочет:
– Похоже, похоже… Но ты еще не видел нашу солистку – вот уж натуральная цыганка, даже таборная!
– И долго ты будешь кочевать в этом таборе?
– А мне здесь тепло, светло и мухи не кусают! И вообще, я не очень понял, что ты мне пел по телефону… Джаз, теа-джаз…
Лёдя мгновенно заводится:
– Да, абсолютно новая форма! Там будет все: и чистый джаз, и классика в джазовой обработке, и народные вариации, и вообще любые эксперименты… И – что особенно важно! – музыканты не сидят на сцене, будто аршин проглотили, а существуют живо, раскованно, каждый в своем образе…
– И в каком, например, образе я?
Лёдя оценивает Скрипача быстрым взглядом.
– Ты?.. Ты – Дон Жуан!
– Почему?
– Потому что ты красавец – раз…
Скрипач горделиво улыбается.
– Бабник – два…
Скрипач делает протестующий жест.
– Бабник, бабник, я же помню Черновцы и Николаев! А главное, твоя скрипка поет, чарует, манит, дурманит, пьянит…
Скрипач с простодушным удовольствием кивает каждому слову.
– И на сцене ты будешь слегка заигрывать со зрительницами. Сразу со всеми, но каждой должно казаться, что – только с ней, с единственной прекрасной дамой…
И тут на эстраде появляется действительно прекрасная дама – жгучая цыганка: цветастая шаль, множестве юбок, звенящие мониста. Скрипач оживляется и сообщает, что это она, та самая – натуральная, таборная. Лёдя показывает большой палец, оценивая красавицу.
Цыганка вышла без оркестра, со своей гитарой. Тронула струны и запела. Сильным, глубоким, волнующим голосом. Все покорены ее пением. Даже Лёдя забыл о своих творческих планах. Но о них напоминает Скрипач:
– А может, ее тоже пригласить в наш… то есть в твой…
– Нет, молодец, правильно сказал, именно – в наш!
– Ну, ладно, в наш теа-джаз.
– А вот это нет, – возражает Лёдя. – Женщинам у меня не место.
– У тебя что – оркестр или монастырь?
– Да нет, просто если женщина красивая, это будет мешать работе, а если некрасивая, это будет мешать мне!
Цыганка допела романс и получает свой шквал аплодисментов. Скрипач спешит к ней на эстраду, что-то говорит, она отрицательно качает головой, он опять ей что-то говорит, она издали смотрит на Лёдю, кивает, они со Скрипачом подходят к столику, и Лёдя галантно вскакивает навстречу. Скрипач его представляет:
– Мой друг, знаменитый музыкант, любимец публики – Леонид Утесов! Слыхала?
Цыганка загадочно улыбается:
– Да, кое-что доводилось слышать …
– Может быть, окажете честь отужинать с нами? – галантничает Лёдя.
– Возможно, и окажу. Но при одном условии…
– Готов на любые условия! – заверяет Лёдя. – Называйте!
– Условие простое: стоимость ужина должна быть ровно один рубль семьдесят копеек.
Мужчины удивленно переглядываются.
– Почему именно рубль семьдесят, а не, скажем, три сорок или пять двадцать пять? – улыбается Лёдя.
Цыганка смотрит на него в упор:
– А потому, Леонид Осипович, что билет четвертого класса от Тульчина до Одессы стоит ровно один рубль и семьдесят копеек!
Скрипач недоуменно смотрит на девушку. А с лица Лёди сползает улыбка.
– Аня?!
Несостоявшаяся невеста Лёди, от которой он позорно бежал пятнадцать лет назад, берет со стола бокал шампанского и царственным жестом выплескивает ему в лицо. Скрипач в шоке. А Лёдя, утирая с лица струйки шампанского, хохочет:
– Ой, не могу – натуральная цыганка! Ой, шоб я так жил – таборная!
И вот музыканты – «штучные люди», как называет их Лёдя, – после долгих разговоров, уговоров, интриг и хитростей наконец собраны. Начинаются репетиции нового оркестра. Десять музыкантов – три саксофона, две трубы, тромбон, рояль, скрипка, ударные и банджо – играют джазовую мелодию.
– Стоп, стоп, стоп! – кричит Лёдя. – Это джаз или оркестр Бердичевской богадельни?
– Но позвольте, – обижается Пианист, – мне вообще не ясно: мы играем в мажоре или в миноре?
– Да какая разница, мажор-минор… Я нот не знаю!
Музыканты переглядываются, не зная, расценивать это как шутку – или как? Контрабасист осторожным шепотом спрашивает Ударника, забрал ли он уже трудовую книжку из филармонии. А Лёдя даже не замечает реакции коллег, он возбужденно гнет свою линию:
Здесь надо – легко и воздушно! Не по нотам, а по душе… Примерно вот так… Скрипочка… Трубочка… Рояльчик… Контрабасик…
Он выдает фрагмент композиции, имитируя голосом один за другим разные инструменты.
Музыканты удивленно наблюдают этот виртуозный номер. А Трубач вдруг подхватывает голос Лёди своей трубой. Лёдя в эмоциональном порыве целует Трубача в макушку:
– Во! Конечно! Ты мой золотой!
На следующей репетиции музыканты играют более слаженно. Вполне довольный Лёдя кивает головой в такт. А потом из-под носа музыкантов забирает пюпитры с нотами. Оркестр вразнобой сбивается и умолкает. Скрипач закипает:
– Что ты делаешь?!
– Я делаю театрализованный джаз, – спокойно отвечает Лёдя. – А вы пока делаете концерт для пап и мам в музыкальной школе.
– Но как без пюпитров смотреть в ноты?
– Опять эти ноты! Да не нужно в них смотреть – нужно все помнить плюс импровизировать. И еще… Еще нужно оживить инструменты.
– Живой водой? – иронизирует Саксофонист.
– Нет, вашим талантом. Вот хорошо бы вам на саксофоне рассмеяться.
– Что… сделать?
– Да просто рассмеяться. Вот так… – Лёдя имитирует голосом смех саксофона
– Ну, знаете ли…
– Знаю. Точно знаю: вы это сможете.
– Что смогу? Смеяться на инструменте?
– И плакать – тоже! – уверяет Лёдя.
Очередная репетиция. Музыканты без нот играют, как по нотам, а Лёдя кричит, не жалея эпитетов: умнички мои, талантищи мои великие, виртуозики мои золотые, ну и так далее и тому подобное. Вдохновленные похвалой, музыканты играют еще веселей. Но Лёдя вдруг хлопает в ладоши. Музыканты удивленно прекращают игру. А Лёдя хитровато интересуется:
– Хлопчики мои, а не засиделись ли вы, не застоялись ли?
– В каком смысле? – недоумевает Контрабасист.
– Ну, вот что ты стоишь со своей бандурой – как дерево с деревом?
– Я не стою! – обижается Контрабасист. – Я, между прочим, играю!
– Но ты же не владеешь инструментом…
– Я?! Не владею?!
Похоже, сейчас оскорбленный Контрабасист даст Лёде в глаз, но Лёдя поспешно его успокаивает:
Да нет, играешь ты как бог! Но инструментом не владеешь. А ты попробуй так…
Лёдя хватает контрабас и, беспорядочно дергая струны, лихо приплясывает вокруг инструмента, закручивая его вокруг своей оси.
Хлопчики, жизнь – это движение! И вы должны двигаться, чтобы жить на сцене!
Лёдя оставляет контрабас и падает на одно колено перед Скрипачом. Тот отшатывается:
– Лёдя, ты свихнулся?
– Нет, это ты свихнулся от любви, когда играешь серенаду! Так почему бы тебе в самый пиковый момент не упасть на колено…
Со скрипкой?!
– А с чем же? Хотя нет, постой, идея! А что если у тебя в рукаве будет цветок и ты…
Пианист не выдерживает и выскакивает из-за рояля:
– Леонид Осипович! Это же цирк!
– А что вы имеете против цирка? Уверяю вас, зрители цирк обожают!
– Но мы работаем не в цирке, а в джазе!
– Нет, у нас не просто джаз, а теа-джаз. То есть джаз – как театр, а театр – как джаз!
На очередной репетиции Лёдя дирижирует оркестром. Финал номера – и Лёдя раскланивается перед невидимыми зрителями. Музыканты тоже довольны собой и сами себе аплодируют. Только Скрипач интересуется:
– А ты можешь перестать гонять ветер руками?
– То есть дирижировать? – уточняет Лёдя.
– Нет, твоя мельница к дирижированию не имеет никакого отношения!
Лёдя ласково объясняет непонятливому Скрипачу:
– Хлопчик мой, я ж дирижирую не для вас. Вы – профессионалы – и без меня не заблудитесь. А я дирижирую для зрителей. И неважно – правильно, неправильно… Важно, что я могу во время дирижирования подмигнуть им, послать поцелуй, схохмить… В общем, жить на сцене!
– И когда мы уже начнем эту жизнь? – спрашивает Трубач.
– А я разве не говорил? Премьера – восьмого марта.
– Делаешь подарок себе на день рождения? – усмехается Контрабасист.
– При чем тут мой день? Восьмое марта – Международный женский день. И наши женщины нас не подведут!
Свободные женщины свободной страны не подводили нигде. На заводах и на полях, в школах и в больницах ударно трудились наши советские женщины. Они многостаночничали в ткацких цехах и являли свою красоту на физкультурных парадах, сидели за штурвалами тракторов и самолетов, прыгали с парашютами и метко поражали цели на учениях Осоавиахима.
А в день своего заслуженного праздника – Международный женский день 8 Марта – советские женщины надевали лучшие платьица, становились на каблучки, орошали себя духами «Красная Москва» и шли на праздник.
ЛЕНИНГРАД, МАЛЫЙ ОПЕРНЫЙ ТЕАТР, 8 МАРТА 1929 ГОДА
Зал театра заполнен нарядными женщинами, многие – с орденами на груди. Свет в зале гаснет, а сцена, наоборот, освещается цветными прожекторами. Медленно разъезжается занавес. На сцене музыканты – не в традиционных костюмах, а в легких клетчатых джемперах и светлых брюках.
Появляется Утесов. Поклон залу. Поклон оркестру. Взмах обеими руками – без дирижерской палочки. И оркестр начинает играть фокстрот. Бодрая ритмичная музыка, непрерывно меняющие цвет лучи прожекторов, симпатичные веселые музыканты, раскованный дирижер, делающий свое дело вполоборота – и к залу и к оркестру, – все это сразу создает жизнерадостное настроение.
Женский зал рукоплещет – лучший подарок к 8 Марта придумать было бы трудно.
Так начинается знаменитый утесовский «Теа-джаз». И уже скоро закружится хоровод газетных рецензий:
«„Теа-джаз“ – превосходно слаженный, работающий четко и умно оркестр…»
«Начало сделано! Дело за тем, чтобы обеспечить творческий рост „Теа-джаза“…»
«Говорить о чуждости или буржуазности этой идеи глупо…»
Но вся восторженная газетная кутерьма начнется потом, а пока первый концерт «Теа-джаза» заканчивается. Утесов и оркестр исполняют финальную песню:
А теперь, когда, ребята, отзвучал наш джаз,
Вы домой скорее отправляйтесь!
И, прощаясь, вам скажу, как принято сейчас:
Не привет, не до свиданья, не прощайте, а…
Пока! Пока!
Уж ночь недалека.
Пока! Пока!
