Читать книгу: «Запертое эхо», страница 2

Глава III

Встреча с мистером Ноулзом была назначена на обеденное время. Он ждал меня в вестибюле отеля, в ресторане которого обычно трапезничал. Это был приземистый, краснощекий, лысеющий и совершенно одиозный мужчина. Ему явно перевалило за пятый десяток, он беспрерывно курил и кашлял, а его брови плясали и вздрагивали, когда в разговор вплетались мои реплики. Он кивал, заедая жаркое горячим хлебом, а я не знал, куда себя деть.

– Стало быть, вы не работали в банке?

– Нет, сэр.

– Опыт у нас ценится.

Прекрасно, – подумал я, но между мной и опытом в бумажной работе зияла размашистая пропасть. Да и я, кажется, ответил отрицательно. Странный тип.

– Зато я получил приличное образование, – решил щегольнуть я, и, как видно, напрасно: мистер Ноулз лишь сдвинул брови и закашлял.

– Когда вы можете приступить к своим обязанностям? – Казалось, мы исчерпали все темы еще до второй перемены блюд.

– Хоть сегодня, сэр, – сказал я, а затем пожалел.

– Ну, сегодня вы мне без надобности.

Он смотрел куда угодно, только не на меня. Я поправил галстук и доел свой обед, который казался мне безвкусным. За некоторое время своей жизни мне удалось убедиться в незыблемом правиле, которое касается взаимоотношений между людьми: невозможно производить одинаковое впечатление на всех. Все равно найдется тот, кто примет любезность за лизоблюдство, внимательность за навязчивость, а интеллигентность за высокомерие. Такие уж мы, люди, неистовые судьи. Нас так и подмывает осудить кого-нибудь на казнь. Полагаю, в этом мы находим некоторое удовлетворение. Копошась в пороках других, мы словно бы перемещаем фокус с себя на другого. На фоне безнравственного и тщеславного мота или бесстыдной и легкомысленной девицы наши достоинства сияют, словно начищенное серебро. Но вот только не стоит пренебрегать истиной, открытой еще великим Оскаром Уайльдом – мы острее ненавидим в людях те недостатки, коими обладаем сами.

Я размышлял о мистере Ноулзе и его неприязни ко мне, которая сквозила в каждой его фразе, в каждом жесте. Я знал его мысли. В его глазах я лишь прихлебатель, который сумел выцыганить должность благодаря имеющимся знакомствам. Что ж, раз уж ему слишком хочется меня судить, я не стану этому мешать. Только вот мое самолюбие закипало от осознания, что этот индюк не имеет ни малейшего представления о моей ситуации! Не знает, что я не могу быть собой в полной мере! Не знает, что на мне огромная ответственность за растреклятую ферму, мать, рабочих! Все ждут от меня решений, которые я не в силах принять. Все ждут свершений, к которым я не могу подступиться из-за необходимости зарабатывать себе на хлеб. Я еле сдерживался, чтобы не провалиться на этом самом месте.

К счастью, мой работодатель не стремился задерживаться, он доел все три блюда, вытер рот салфеткой и попросил счет. Затем протянул руку и прихрипывая завершил нашу встречу:

– Что ж, мистер Браун, надеюсь, вы покажете себя как достойный сотрудник. Жду вас завтра ровно в девять. Не опаздывайте. Время – невосполнимый ресурс.

Он нахлобучил шляпу и направился к выходу, оставив меня в прежнем смятении и колючем ожидании неизбежного разочарования.

К слову, разочарование не заставило себя ждать. Хотя чего я, в сущности, ожидал? Я прекрасно понимал, что банковская служба – не предел мечтаний. В первые дни я старался приноровиться к монотонной работе и подключить всю свою внимательность, которая часто улетучивалась, когда дело касалось чисел. Не то чтобы я был безалаберным – я хорошо считал, вел расходную книгу фермы (пока не уехал), но все этим мелочи, которые нужно было постоянно брать в расчет на моей новой службе, всякий раз выводили меня из себя. Под конец рабочего дня я чувствовал себя так, словно в глаза насыпали песка – они отказывались видеть четко и фокусироваться на предметах. О написании картин и речи быть не могло. Я просто брел до дома Милли, иногда за мной приезжал ее водитель, затем ужинал и падал на кровать в забвении.

За ужином Ридли обычно был крайне молчалив, поэтому вести диалог приходилось нам с Милли. Она нередко уезжала к подругам или в кино со знакомыми после ужина, поклевав немного салата. А мы с Ридли оставались наедине, но мне даже не хотелось говорить, хоть я и чувствовал, что должен, ведь я в принципе ему ДОЛЖЕН. Отвратительное слово. Но еще более отвратительно чувство, которое оно вызывает.

Я пытался. Искренне и самозабвенно. Тщетно. Ну, что это за люди такие, которые только и благоговеют перед своим узким мирком? Наш разговор чаще ограничивался следующими репликами:

– Ну, как прошел день? – учтиво интересовался Ридли.

– О, мне кажется, теперь каждый день похож на предыдущий, – я попытался улыбнуться. Ридли даже не пытался. – Милли сказала, что ты планируешь деловую поездку в Штаты?

– Да. – Только и был ответ.

– Ты уже бывал там? – я не сдавался.

– Доводилось. – Спаржа занимала Ридли больше, чем я.

Я знал, что он был себе на уме. Но я безгранично его уважал, несмотря на его угрюмость и неприступность. Джордж Ридли всего добился сам: он не обладал связями, богатой родословной, он был круглой сиротой. Просто вместо дара красноречия он обладал иным – деловитостью. Это был совершеннейший прагматик. Такой муж и нужен был Милли – спокойный и равнодушный к ее непрерывному трёпу. Конечно, я называл его и чопорным, и хладнокровным до безумия, и перманентно уставшим от жизни. Но при всем при том я понимал, коих трудов ему стоило выбиться из грязи в короли Лондона. Он был в почете, но остался скромным и непритязательным в желаниях. Этот старый дом ему оставил в наследство его патрон, который в свое время разглядел в Ридли определенные таланты, вытянувшие его в более счастливую жизнь. В этом доме он бывал мало, а Милли его не выносила, но убедить мужа продать его было не в ее силах – слишком дорог Джорджу был этот древний особняк.

– Америка – удивительная страна, – продолжил я. – Я, конечно, не в восторге от некоторых ее особенностей, – я усмехнулся. – Но с этим местом у меня связано множество приятных воспоминаний. – Я вздохнул, и волна грусти окатила меня, как только мысли мои обратились в сторону живописи.

– Ты талантливый, Питер, – внезапно произнес Ридли.

Я поразился, что наш диалог перекатился за две-три реплики – подлинный успех.

– Это мне льстит.

– Думаю, твоя нынешняя работа тебя не вдохновляет. – Он посмотрел мне в глаза, и я заметил в них искорки иронии.

– Мне грех жаловаться. Я очень благодарен за эту работу, Джордж, искренне.

Не мог же я сказать, как она высасывает из меня всю творческую энергию.

– Я понимаю, что это не лучшее место…

– Нет-нет, – перебил я. – Ты мне вообще не обязан помогать. Поэтому я не вправе жаловаться и требовать большего. Ты очень меня выручил, я признателен. Правда. – Я уткнулся в свою тарелку.

– Я рад, что смог хоть как-то помочь.

– Милли с тобой повезло.

– Неужели? – Он нахмурился, я мысленно ругнулся и пожурил себя за несдержанность.

– Она часто улетучивается после ужина, – констатировал я, чтобы сбежать от темы.

– О, среда и пятница – это священные вечера. Я уже молчу о субботе. – Меня радовало, что он расслабился.

– Боюсь представить, что там происходит.

– Не переживай, тебе еще доведется узнать. – Он улыбнулся.

– Да, она уже пыталась вовлечь меня во всю эту вакханалию.

– Этого не избежать, – снова улыбка, да Ридли сегодня щедр на эмоции.

Все-таки мне удалось чего-то да добиться. Несколько одобрительных улыбок и ироничное выражение глаз – даже слишком много для одного вечера. Когда я поднялся к себе после этой беседы, мне не хотелось ровным счетом ничего. Я просто забрался под одеяло с томиком Лондона и бутылкой выдержанного бурбона. Бывают дни, которые просто хочется завершить. Не ярко, не торжественно, а просто сполоснув их бурбоном и словами книжных классиков. Вот так я завершил один из бесчисленных одноцветных дней.

Глава IV

Я не выносил свою жизнь. Знаю, это может звучать патетично, но иной формулировки просто не нахожу. Каждый день напоминал предыдущий, а предыдущий напоминал день до него. Я сходил с ума от бессилия. Более всего меня пугало то, что так будет всегда. Эта вероятность порождала круговерть самых беспощадных мыслей, что сверлили мой мозг по ночам. Я не писал картин. Почему, спросите вы? Да просто потому, что получалась дрянь. Находясь в конторе целыми днями, я вряд ли мог уловить в ее стенах хоть намек на творческое озарение. Я копошился в бумажках, сверял никому не нужные цифры, тщетно убеждая себя, что это временно, что это важный вклад в мое будущее, что я делаю что-то полезное. Н-да, в самообмане я великий мастер.

Когда я возвращался домой, ужинал и мог посвятить некоторое время кистям и краскам, в моей голове рисовалась пустота. Бесцветная и безликая. Словно дно опустошенной банки из-под соуса. Словно бокал вина, опорожненный кем-то много дней назад. Что я мог написать, не чувствуя совершенно ничего? Это лишало меня всякой энергии. Я уже второй месяц пользовался гостеприимством четы Ридли, и это был еще один винтик в огромной машине угнетения. На что я надеялся? Словно за месяц можно изменить свою судьбу, обратить солнце на свою сторону! Глупые фантазии! Но если уже сейчас мои руки опускаются при малейшем испытании, что же будет дальше? Чего я смогу достичь, отрекаясь от творчества всякий раз, когда чаша весов склоняется в сторону необходимости? Самокопания стали сопровождать каждый мой день. Я ненавидел себя за безволие, ненавидел живопись, которая не может вырваться из моего сердца, словно заключенная в клетку пленница, но больше всего я ненавидел тот устой жизни, что навязывало нам треклятое общество.

Стало быть, чтобы заниматься желанным и любимым делом, тебе сначала нужно нюхнуть пороху, пострадать вдоволь, помучиться, потужиться, и тогда уж – милости просим! Иными словами, потрать часть своей жизни на ненавистное дело, чтобы на шаг приблизиться к мечте. Ну спасибо, удружили. При таком положении дел проще послать все к чертям и уйти скитаться по лесам и лугам, в естественной среде обитания, где можно упиваться самой сутью жизни, не оглядываясь на условности и нужду. Я переступал через себя, приходя каждый день в контору. Знаю, многие великие художники пришли к своему ремеслу не сразу – они занимались чем-то еще, чтобы содержать семью, ведь искусство дело не слишком прибыльное. Но как же наше поколение, живущее в век Пикассо и Матисса, может быть закованным в вериги конформизма? Почему искусство все еще представляет собой развлечение в умах людей? Когда мы сможем свободно творить и не стыдиться избранной стези? Не могу взять в толк, отчего люди выбирают работу, которая не приносит им и грамма удовлетворения. Не понимаю, зачем они тратят свое время на то, что никогда не станет значимым, никогда не будет увековечено и не займет место в сердцах людей? Столь жалкое, мелкое желание просто существовать вызывает во мне омерзение, хоть я и осознаю, что причины, побуждающие людей на подобное, могут быть совершенно разными и не всегда понятными остальным. Я только хочу донести одну важную идею. Как прекрасен был бы мир, будь в нем больше открытых сердец! Как чудесно было бы просыпаться в мире, где каждый делает то, что любит, где каждый прислушивается к себе и избирает гармонию вместо алчности и слепого следования чужим интересам. Сколько красок было бы в том мире! Сколько великих произведений было бы создано, сколько любви вмещалось бы в каждом доме. Я убежден, что в мире, где каждый удовлетворен своей судьбой, не было бы трагедий, войн, болезней и катастроф. Мы могли бы создать Эдем. Но вместо этого мы блуждаем в потемках ада. Нет. Это место даже хуже ада. В ад попадают те, кто делал что-то, чего желал, но что отвергается миром. А мы живем в месте, где люди боятся своих желаний. Это хуже, чем вечное пламя.

Я поклялся себе, что не буду делать то, к чему не лежит моя душа, когда жизнь начнет хоть немного благоприятствовать мне. И пусть эта работа не была первым ненавистным делом, но ручаюсь – она станет последним!

В очередной безрадостный день я вернулся со службы и рухнул на постель, не снимая офисной формы. На прикроватной тумбе стоял графин с виски – без него я бы окончательно свихнулся. Словом, я решил нализаться. Но как только эта привлекательная, согревающая мысль пронзила мой разум, я краем уха словил цокот каблучков по лестнице. Милли постучала и через мгновение влетела в обитель страдания. На ней было изумительное платье телесного цвета, сияющее тысячью переливающихся камней, оно словно было сшито прямо на ее теле. В волосах перья, на губах алая помада, через плечо перекинуто песцовое боа – она выглядела так, как будто собралась плясать в кабаре и вовсе этого не стыдится.

Милли бросила на меня оскорбленный взгляд, словно не могла взять в толк, чего это я разлегся увальнем.

– Ну и что это мы лежим, словно труп, который вот-вот зароют? – обратилась она ко мне, закуривая сигарету.

– От истины недалеко.

– Ты все больше меня расстраиваешь, Питти. Давай-ка встряхнись! Пятничный вечер, танцы, шампанское, пустая болтовня – идеальный коктейль для забытья.

Она заметила мое безразличие, опустила руки, застывшие секунду назад в театральном жесте, и присела на краешек кровати.

– Послушай, дорогуша, так дело не пойдет. – От нее повеяло сладким ароматом парфюма. – Ты совсем затух.

Какое подходящее слово она избрала! Милли проницательности не занимать.

– Милли, я устал, – только и был ответ.

– Об этом я и говорю! – она пихнула меня в бок. – Ты вечно уставший! Тебе нужно встряхнуться, взбодриться!

– Не прожги мне форму, у меня нет лишних денег.

– Ты совсем расклеился. Что тебя тревожит?

– Ты серьезно? – я усмехнулся, в глазах Милли я словил за хвост искреннюю озабоченность. – Ну, не знаю, например, то, что я как прихлебатель живу у подруги, ибо мне нечем платить за аренду даже самой захолустной квартирешки. Далее в списке паршивая работа. Но я признателен и за нее… – Я схватился за голову, понимая, какой бред несу, и почувствовал себя самым никчемным и неблагодарным человеком на свете. – Я запутался, ясно? Изнутри меня разрывает противоречие. Я устал, устал чего-то ждать, устал жить иллюзиями, от которых только больнее, если окинуть взглядом мою нынешнюю жизнь…

Милли с минуту сверлила меня взглядом, а потом в мгновение ока взлетела с кровати.

– Вставай! Немедленно вставай! – Она ломанулась в сторону моего гардероба. – Где тут приличный фрак?

Я присел на кровати и подлил себе виски.

– Милли, я никуда не пойду.

– Как миленький пойдешь, да еще и вприпрыжку. – Она рылась в моих вещах, оценивающе вглядываясь в костюмы на вешалках. – Или, – она обернулась, – можешь и дальше продолжать жалеть себя в компании виски. Решать тебе.

Конечно же, альтернатива была не шибко-то приятная. Уж лучше выйти в люди, вкусить плод роскоши и насладиться приятной компанией и дорогой выпивкой, в конце концов, что я теряю? Через силу я собрался. Фрак сел идеально, рубашка накрахмалена донельзя, одеколон смягчил мое настроение и стал завершающим аккордом в образе эдакого франта. Милли помогла мне уложить волосы «по-модному». Выглядел я как настоящий столичный щегол. И мне это нравилось.

Кабриолет Милли унес нас в неведомом мне направлении. Так вот она, пресловутая «Глория». Признаться, я представлял ее… такой же, какой она оказалась в жизни: сияющей, роскошной и бессовестно притягательной. Это место было средоточием наслаждения. Здесь, под софитами и золотыми люстрами, расточающими приглушенный свет, весело проводили время банкиры с любовницами, нефтяные магнаты, нувориши, поднявшиеся с колен на ноги в дорогой обуви после войны, актрисы с ухажерами, продюсеры и антрепренеры, просто богатеи, любившие хорошо и весело проводить время. Я словно шагнул в другой мир. Мир, где шампанское льется рекой, ноты джаза расслабляют голову, а запах денег дурманом бьет в нос. Здесь тебя считали своим, так как попасть в «Глорию», будучи простаком вроде меня, практически невозможно. Если ты босяк или хуже того – офисный клерк, возжелавший стать знаменитым художником, твои шансы очутиться в подобном месте стремительно летят к отметке «ноль».

Я был настолько ослеплен атмосферой и гостями, разодетыми в пух и прах, что не мог сконцентрироваться ни на чем конкретном. На сцене отплясывали леди в перьях, им вторил оркестр и некоторые гости, которые пускались в пляс после нескольких бокалов горячительного. Мы присели за столик, укрытый скатертью персикового цвета. Ароматы роз в вазе и сигары, которую курил джентльмен за соседним столиком, окончательно вскружили мне голову. Да и выпитое виски отплясывало фокстрот в моей черепной коробке. Я улыбался. Кажется, мне было хорошо.

Милли махнула рукой официанту, и через минуту на нашем столе уже красовались бутылка шампанского в ведерке, устрицы и корзина с фруктами.

– Чудненько! – проронила Милли, она то и дело оборачивалась в сторону знакомых и обменивалась с ними приветствиями: не знаю, как ей удавалось что-либо расслышать в таком шуме.

– И часто ты тут бываешь? Очевидно, тебя знают даже официанты.

– Ну конечно, милый. Я люблю это место, – она снова задымила. – Здесь ты забываешь, кто ты есть на самом деле. Знаешь, как на маскараде – ты можешь быть кем угодно. Это тонизирует.

Я задумался. Не уж то каждый из присутствующих думает так же? Кто эти люди на самом деле: несчастные страдальцы, одинокие пьянчуги, или они и вправду беззаботные богатеи, не стремящиеся притворяться кем-то иным? Сейчас это было неважно. Мы выпили, расслабились, и вечер уже не казался мне обычным и мрачным.

– Ты не подойдешь ни к кому из знакомых?

– Нет, сегодня мы с тобой пара. Я же решила вытрясти из тебя все занудство.

– А обычно с кем ты проводишь время?

– Да мало ли с кем придется, Питти. Ну, к примеру, вон, Джефферсоны, – она махнула в сторону столика справа от нас: там восседала юная особа в полупрозрачном платье и длинных перчатках, компанию ей составлял привлекательный молодой человек. – Они приятные люди. Есть еще Джимми, он вон там, – Джеймс Брайтон был известным кутилой, даже я слышал про него, несмотря на всю свою несведущесть в светских делах. – О, только взгляни на Киру Кларк, не уж то нацепила фамильные драгоценности.

– Все ясно, ты тут завсегдатая и со всеми ведешь знакомство.

– Ну, не со всеми…

– Настоящая знаменитость! – добавил я, когда в очередной раз к нашему столику подошла пара, чтобы поздороваться и пожелать приятного вечера.

– Да брось ты! Просто я многих знаю. Кстати, скоро появится Жакоб. Но ничего не могу обещать. Он себе на уме, очень ветреный. Как и все творческие люди, не так ли? – она пихнула меня локтем.

– Я уже точно словно ветер в поле.

– Тебе просто нужно смириться с необходимостью, которая тебя душит.

– Ты мастер советовать, – съехидничал я.

Она вдруг серьезно взглянула на меня, даже отставила блюдце с шоколадным суфле. Ну все, попал.

– Питер, ты же понимаешь, что жизнь никогда не угостит тебя ничем, пока ты не перестанешь сетовать на нее. Я всегда любила жизнь и знала, что она обязательно вознаградит меня за благодарность и принятие всего, что со мной происходит. Даже если происходит что-то плохое.

Это была чистая правда. Милли никогда не жаловалась, даже когда нищета буквально сжимала горло ее семьи.

– Ты устал, сбит с толку, я понимаю, – продолжала она, – но это только мешает тебе увидеть все возможности, которые тебе предлагает жизнь.

Я уже не слышал ее. Что-то щелкнуло во мне в момент, когда на сцене появилась женщина, сменившая танцующих барышень в перьях. Она запела какую-то мелодичную и чувственную песню, но я не разбирал слов, я был полностью поглощен ее образом и голосом. Ей было не больше тридцати, миниатюрная, хрупкая, но не тощая. Очаровательная до потери сознания. Неземная, воздушная, словно приспешница ангелов. Ее лоб и белокурые кудри обрамляла широкая черная лента с россыпью сверкающих камней, сбоку было приколото перо. Двигалась певица плавно, в такт мелодии, и ее черное платье струилось, точно следуя за движениями хозяйки. Она источала обаяние и какую-то непонятную мне силу. Ее взгляд метал молнии, она была дерзкой и гордой, страстной и неприступной. Мои глаза впились в нее и не могли сместить фокус ни на секунду. Милли словила мой зачарованный взгляд.

С меня слетел флер расточителя и наследника золотых приисков, который осел на мне, когда я оказался в этом месте. Я примерил этот образ, и мне он пришелся по вкусу. Я слился с толпой, стал частью пиршества, стал одним из них. Но при виде этой женщины все словно растворилось в забытьи. Маски слетели. Тьма отступила. Осталась только душа, внемлющая таинственной незнакомке на сцене.

– Не правда ли она изумительна? – наконец обратилась ко мне Милли.

– Кто она?

– Певица, дорогуша. Очень известная. – Она посмотрела на меня как-то загадочно, я не смог понять: то ли она раскусила меня, то ли дразнит просто забавы ради.

– Как ее имя?

– Рене. Рене Шеридан. Могу представить. – Милли произнесла это с такой легкостью, словно говорила о какой-то безделице. По сути, для нее это было именно так, но не для меня.

– Она не похожа на англичанку, – проронил я, не зная зачем.

– Она француженка. Наполовину, правда. Разведена, к сожалению. Или, к счастью. – Снова этот взгляд, полный женского коварства.

– Не смотри так на меня. – Я осушил бокал и налил себе еще. – Я бы съел бифштекс.

– Я видела, как ты ей любовался, милый. В этом нет ничего такого. Все ей очарованы. Многие влюблены, но она отвергает всех поклонников. Второй раз замуж она не собирается, уж больно несчастным вышел тот брак, как говорят. Но разошлись они с миром. И тем не менее ей плевать хотелось на ухаживания. Свободная птица. Так что даже не думай об этом. Ты, конечно, ослепительный красавец, Питти, но она слишком недосягаемая звезда.

Признаться, я и помыслить не мог, чтобы такая женщина обратила на меня внимание. Хотя я был достаточно красив по меркам современности: правильные черты лица, статный, хорошо сложенный. Работа на ферме возымело свое действие – я всегда был в отличной форме и не пренебрегал физическими упражнениями. Конечно, я был романтиком, но мое творческое нутро всегда просвечивало дичайшую неуверенность в себе, которая грызла меня без конца.

Я понял, что нужно снова надеть маску безразличия, которая пришлась мне по вкусу. Не самое приятное чувство – попасть в силки Милли. Нет уж, я достаточно умен для того, чтобы проигнорировать ее нелепые предположения.

– Мужчине свойственно животное влечение, – не унималась Милли.

Я закурил и откинулся на спинку стула.

– Я выше всего этого. Безусловно, эта женщина привлекательна. Но не настолько, чтобы взбудоражить душу творца. Хотя, возможно, я бы и написал ее.

Мои волнения улеглись. Я не верил во влюбленность. Я верил в искусство постижения души, которое пока только нащупывал нерешительными движениями. Но я был уверен в том, что только на этом искусстве и зиждется сама теория любви. В теории я был подвешен недурно, однако же практика беспощадно «провисала».

– Тогда вас определенно нужно представить друг другу.

Я залпом осушил очередной бокал шампанского. Алкоголь подтачивал мое беспокойство, и я окончательно размяк – это было мне на руку.

– Почему бы и нет, – бросил я вполне беспечно.

Рене допела вторую композицию и под оглушительные аплодисменты принимала букеты и подарки. Она еле заметно улыбалась, ее сдержанность, некая скованность возбуждала во мне любопытство. Милли знала, что после первого выступления Рене всегда выпивает черри, затем уходит в гримерку и возвращается через час на сцену. Я восхищался своей визави, она в мгновение ока выловила певицу и усадила за наш столик. На меня нахлынула волна ароматов: в этом танце кружились роза, карамель и вишня. Милли представила нас, и я сумел разглядеть Рене вблизи – она оказалась еще более красивой, хотя черты ее лица были абсолютно не классическими. Полноватые губы в бордовой помаде улыбались краешками и вежливо произносили слова, которые я не мог разобрать. Сейчас я мог рассмотреть цвет ее глаз – они напоминали ту самую карамель, которая ласкала мое обоняние: тягучая карамель у самого зрачка, а дальше орех – темный, глубокий оттенок. Она бросила на меня уверенный взгляд исподлобья, я слегка смешался, но и не думал теряться.

– Вы были чудесны на сцене. – Я поднес зажигалку к ее сигарете, курила она по-мужски: без модных мундштуков.

– Благодарю вас, мистер Браун. Раньше я вас здесь не видела.

– Питер весь в трудах! – ответила за меня Милли. – Он не так давно вернулся из Америки, где в его честь была устроена выставка.

– Стало быть, вы художник? – с неподдельным интересом спросила она.

– В последнее время я забываю об этом.

– Значит, вам нужно напомнить. – Она так ослепительно улыбнулась, что я не мог не последовать ее примеру. Ее энергетика заражала.

– Питер был бы не прочь написать твой портрет, Рене. Он сам изъявил желание! Было бы чудесно, не правда ли? – Милли эта затея нравилась больше, чем нам двоим. Я чувствовал себя не очень удобно, стыдливость закралась в самое сердце – ведь я решил написать портрет женщины, даже не успев представиться ей. Но, казалось, Рене это ничуть не задело.

– Что ж, возможно, когда-нибудь.

Она потягивала черри и казалась вполне удовлетворенной.

– Какая живописная манера вам ближе всего? – решил поинтересоваться я.

– О, я люблю разное искусство, даже «неправильное», – бросила она и рассмеялась самой себе. – Напишите меня так, чтобы я увидела в себе то, чего раньше не видела.

– Это будет непросто. Полагаю, вы прекрасно себя знаете.

– Порой мне кажется, что даже слишком, – кивнула она.

– Новые грани всегда найдутся. Думается мне, мы изучаем себя всю жизнь.

– В таком случае, уповаю на то, что вы поможете обрести мне одну из них.

– С величайшей радостью.

– Было приятно, – сказала она через минуту, и я заметил, что ее бокал пуст. – Мне нужно готовиться. Обещайте дослушать до конца.

Мы пообещали, я поцеловал ее руку, и она удалилась. Но во мне явно что-то изменилось в ту самую секунду, когда я увидел эти глаза цвета ореха и жженного сахара.