Читать книгу: «Бумажные ласки», страница 5

Мне вчера хотелось тебе под свежим впечатлением о многом написать, но было поздно, и я отложила на сегодня. Но сегодня… сегодня все уже кажется иначе. Вот почему, Иска, я иногда так настаиваю: «скажи мне, скажи!», потому что «завтра» приносит с собой иные мысли, иные чувства… Ну, разошлась я больно! Расфилософствовалась!

Начала я письмо рано утром, а кончаю вечером. Ежеминутно кто-нибудь приходит или надо куда-нибудь идти. У меня, Иска, столько впечатлений, что мне даже трудно писать. Мысли путаются, не знаю, о чем раньше тебе доложить, что прежде тебе рассказать; многое откладываю до личного свидания.

Я думаю, что с концом праздников жизнь станет немного поспокойней, и я отдохну. Хотела бы еще много-много писать, но приехали мои старые друзья, и среди них очень интересный молодой человек. Бывшая любовь моей сестрицы.

Целую крепко-накрепко своего любимого мальчика.

Ася

Ася + Иса. Дуэль без цели

29/XII 1925 г.

Ревель

Хороший мой мальчик! Как безгранично приятно получать от тебя частые письма. Меня только сильно огорчило твое настроение. Почему оно такое скверное? Ты пишешь, что, возможно, из-за моего отъезда. Не думаю, Иска! Мне кажется, что ты не успел так ко мне привязаться. Я думаю, что есть другие причины. Впрочем, меня они не столь интересуют, так как не сомневаюсь, что к тому времени, когда ты получишь письмо, ты будешь прежней веселой обезьянкой. Мне хочется, Иска, чтоб ты всегда был таким, чтобы весело провел праздники, чтоб весело встретил Новый год и чтоб всю свою жизнь был счастливым.

Ты не представляешь себе, Иса, как мне трудно писать письма. Меня ежеминутно отрывают, и я пишу письмо в три-четыре приема. А как я этого не люблю! Мысли поневоле рассеиваются, и не знаешь, что писать, забываешь, что ты раньше писала. Вот и это письмо я три раза бросала и продолжала потом. Кто-нибудь приходит, и я принуждена занимать гостей. Хорошо еще, если это приятно, а то не дай Бог! Совершенно не завишу здесь от себя, я должна подчиняться высшей команде, т. е. тетушке и дядюшке. Ты можешь себе представить меня в такой роли? Я никуда не хожу без них. Время летит так, что не успеваю оглянуться. Вот опять надо прервать письмо. Должна уходить в гости… Завтра кончу. Пока спокойной ночи…

Доброе утро! Как только проснулась, сразу села писать тебе, боюсь, чтоб опять кто-нибудь не помешал. Несчастье прямо какое-то! Ты уж меня извини, что пишу карандашом, но нет чернил под рукой. Как-нибудь уж разберешь мои каракули.

Я здесь стану такая толстая, что ты даже представить себе не можешь. Меня откармливают словно я из голодного края приехала.

Мне хотелось бы тебе послать кое-какие мелочи, но, говорят, такая пошлина, что не стоит посылать. Узнай, если это неправда, я вышлю. Платочки, например, в письме нельзя выслать. Придется уж вам ждать моего приезда, авось тогда сумею что-нибудь привезти.

Здесь все так дешево, по сравнению с нашими ценами, глаза разбегаются. Я для себя еще ничего не успела купить, кроме парадных туфель и бального платья для встречи Нового года. Я тебе пишу о таких глупостях, что смешно становится, но ведь я привыкла тебе все рассказывать. Вот и сейчас расскажу. Здесь в меня влюбился один молодой человек, довольно неинтересный, который ходит за мной по пятам. Где бы он меня ни встретил, обязательно прицепится, наговорит кучу комплиментов и прочих глупостей. К сожалению, никак не могу ответить ему взаимностью. Вообще, я никогда не думала, что я буду такой верной. Возможно, правда, что я не встречаю интересных людей, но факт налицо.

Ну, довольно болтать. Мне уже уходить надо. Кое-какие покупки делать для завтрашней встречи. Посылаю тебе «наилучший» подарок к Новому году – свою собственную рожу.

Целую свою хорошую, дорогую мне обезьянку так крепко, как умеет Ася.

P.S. Имей в виду, что снималась я в моментальной фотографии, так что не взыщи.

Ася пишет Исе исправно, но он не знает об этом. В связи с новогодними празднествами почта загружена работой и отправления задерживаются, но Иса не хочет взять это в расчет. Иса хочет обижаться, он нуждается в страдании – ведь следующей фазой будет жалость к себе, а если удастся добиться сочувствия и от других, считай, план удался, мучения были не напрасны и обернулись кратковременным и острым наслаждением. Нет писем от Аськи. Иса хочет мстительным росчерком, несколькими хлесткими словами, умещенными в одну телеграмму, вычеркнуть Аську из жизни, но усаживается за письмо.

Когда же Иса получает Асины письма, он расстраивается и более обычного. Она там жива-здорова, а самое главное, весела и совершенно не нуждается ни в Исе, ни в его меланхолии. Забыв о телеграмме с проклятиями, Иса забирается с ногами на широкий подоконник на лестнице в ФЭКСах и царапает карандашом: «Милая девочка…»

– Менакер, вы наконец-то пишете сценарий?

– Конечно, Григорий… Михайлович, – Иса всегда немного спотыкается на отчестве Козинцева, слишком уж молод его преподаватель, ровесник ученику. Но сама ложь запинок не вызывает. И не ложь это вовсе, потому что Иса готовится и обязательно напишет свой гениальный сценарий. Вот-вот напишет, и тогда все увидят, на что способен маленький Иса.

29/XII 1925 г.

Ленинград

Милая девочка! Только сегодня получил одновременно два твоих письма. Нехорошее впечатление произвели они на меня. Настолько нехорошее, что я целый день ходил мрачнее тучи. Написал за этот мрачный день два больших и злых письма, но, конечно, не послал их тебе, к вечеру одумался и решил временно воздержаться от таких посланий. В ворохе всех этих фокстротов, кавалеров, ресторанов, театров и смены нескольких туалетов за вечер не видно тебя и трудно чувствовать тебя. Мне это больно, я не рассчитывал, что первое твое письмо окажется заурядной газетной хроникой – и все. Не хочу, чтоб это письмо вышло по счету третьим не годным к отправлению. Точка. Больше о письмах ни слова.

Ты пишешь, что боишься там испортиться. Не бойся, Чижик, уже поздно бояться – это мои скромные предположения. Постараюсь придерживаться вашего стиля, милая Ася. Ужасно скучно! Т. е. простите, я хотел сказать бэзззумно весело! В воскресенье был в гостях, и от этого «веселья» заснул сидя у теплой печки.

Вчера был в кино на общественном просмотре кинокартины «Тяжелые годы» в постановке режиссера Разумного. Она о рабочем Петрове, что стал большевиком и участвовал в движении. Его сослали в Сибирь, но после Февральской революции он вернулся домой и теперь в родном городе борется за новый советский строй. Ужасно скучная картина, надо признать. Я бы снял значительно лучше.

Ты пишешь, что решила плыть по течению. Ну, что же! Плыви, авось через два месяца ты и доплывешь через бурный водоворот в спокойные объятия Невы, таким же милым и славным Чижиком, каким ты бросилась в него. Это мое пожелание на Новый год.

Целую родную мордашку, Иса

ЛЮБЛЮ!!! ТОЛЬКО НЕ РЕВЕЛЬСКУЮ РАЗВРАТНИЦУ, А МОЕГО ЧИЖИКА.

29 декабря совсем стало грустно Исе. Провожали Илюшу Трауберга, который на месяц уехал в Харьков. Этот проныра все ж таки университет окончил и теперь искал хорошего места, чтобы на стыке искусства и управления. Предложили вроде бы возглавить какой-то журнал в Харькове, вот поехал присматриваться.

Так что Ленинград начинает потихоньку очищаться от всех грешников. Иса быстро привык называть Петроград Ленинградом, и нравилось ему это название значительно больше, чем Петроград – что-то тяжелоступное, тихоходное. Ленинград ассоциировался не с именем вождя мирового пролетариата, а со льдом, с холодом, с прозрачным морозным облаком и туманным утром.

Проводили Трауберга большой фэксовской компанией, попытались изобразить небольшую пирамиду, забравшись на плечи друг другу, но на платформе было скользко, и все попадали со смехом.

С вокзала зашли к кому-то. Народу много, толку мало. Посидев минут пятнадцать, разошлись по домам.

Вот Иса бредет по Невскому, который никто из его знакомых не называет проспектом 25-го Октября. Он думает о том, что зима эта не кончится, пока не приедет Ася.

Дома его ждет письмо от Фани и обиженные физии родных.

29/XII 1925 г.

Сычевка

Только сейчас приехала в Сычевку, и мне передали Ваше письмо, которое пришло 23 декабря. Я с целой оравой знакомых ездила к одной моей подруге за город (верст за 25) в имение. Забрали с собой коньки, лыжи и сани. Пробыли там целую неделю. Чудно провели время. Только я здорово разбила себе ногу, да это все ерунда, скоро пройдет.

Теперь у нас стало немного веселей, приехали студенты, вообще какие-то люди появились, но это все пока, на время, а как пройдут эти каникулы зимние, опять все заглохнет.

Однако, я только заметила, что взялась Вам отвечать, не снимая пальто. Наши в недоумении: «Что за спешное письмо ты пишешь? Даже не успела скинуть одежду и отдохнуть с дороги». Правда, страшно хочется есть, погреться, закутаться в теплый плед и лечь на диван, но я всем пренебрегаю и пишу Вам. Видите, какая я хорошая девочка. Правда?!

Иса! А хорошо бы было, если бы Вы приехали в Сычевку, хотя этого быть не может. В Вас храбрости не хватит. Да и желания не будет. Довольно того, что поговорите об этом.

Очень жалко, Иса, что у Вас в это время, когда Вы писали мне письмо, была «голова почему-то пуста», и все мысли и вопросы, оставшиеся у вас в голове, когда вы писали последнее письмо, «вылетели из головной корочки». Очень скверно, если у Вас такое же настроение, как показывает письмо. Думаю, что оно у Вас успело за это время измениться. Напишите все, о чем хотели написать. Пишите ответ скорей-скорей. Очень люблю получать от Вас письма.

Нужно написать еще много, но не могу. Страшно устала и ужасно хочу спать. Остальное напишу в следующем письме. Пока всего хорошего.

Фаня

1926
Иса. Пустота и Асины чары

1/I 1926 г.

Ленинград

Милая, родная девочка, Асенька! Поздравляю с Новым годом! Только что проснулся и еще не вполне пришел в себя. Хочу это письмо всецело посвятить вчерашнему дню.

Я лично не собирался встречать Новый год по многим причинам. И лишь вчера в 4 часа дня Саша и я решили встречать вместе со всеми нашими у Миньковых. Решено было собраться у Шуры, к ней-то мы и пришли к десяти часам. В начале 12-го часа все уже были в сборе, конечно, за исключением Минны, которая изволила пребыть со своим любовником в половине 12-го. От Шуры мы – все десять человек – на пяти извозчиках отправились к Миньковым. Вошли в общую комнату и как-то неловко себя чувствовали. До ужина держались особняком. Без пяти 12 было предложено идти к столу. В большой комнате были расставлены столики. Каждому карточкой было указано его место. За стулом каждой дамы висел шар (а-ля «Европейская»). В 12 часов на крыше произвели выстрел из специально приготовленной пушки. Потушили свет, зажгли фейерверк и бенгальские огни, серпантин, конфетти и таким образом шумно встретили Новый год. Вторую рюмку я и Минна пили за тебя, Чиженька. Я затем массу пил, стараясь этим поднять себе настроение, и не пьянел, несмотря на жуткое количество выпитого. Был трезв, и это злило и раздражало меня.

В час ночи часть компании поехала на крышу, где праздновали Новый год и ваши и наши. Мой папа танцевал фокстрот с бумажной шапочкой на голове. Зрелище комическое, представь себе! Я же отправился в один гостеприимный дом возле кинофабрики. Там я опять пил, пил и не напился. Смотрел на кинофабрику из окна и загадал когда-нибудь (желательно в этом уже году) там работать. В 4 приехали другие «крышники» и привезли с собой Женю Гринберг – твою милую невестку. Она была пьяна в стельку. На крыше поругалась с братцем твоим Даней, который был против того, чтоб она так много пила. Он рассердился и уехал, а Женю привезли к нам. Через час она тоже собралась ехать домой и просила проводить ее до извозчика. Короче говоря, я поехал с ней, довел ее до передней и, распрощавшись, уехал к Саше, где также была встреча Нового года. В 5 часов утра лег спать, в 3 часа пополудни встал. Говорил с Женей по телефону. У нее с Даней почти что все улажено.

Рассказал тебе все, что осталось в шумящей голове. Я остался почти доволен. Много треска, как в Вавилоне, частая перемена мест действия укоротили ночь, и этого уже было достаточно, ибо я рассчитывал на худшее. Огорчен, что не мог тебе послать телеграмму, мои скромные средства не позволили доставить себе такое удовольствие. Ты, наверное, вчера не чувствовала моего присутствия так, как это чувствовал я.

Пиши, милая девочка, чаще. Прости меня за последнее письмо и пиши все о себе. Я люблю твои письма, даже такие, но, к сожалению, редко их получаю. С диким нетерпением жду конца этих злых двух месяцев, о которых ты так просто говоришь.

До боли целую!! Помню и жду писем и тебя…

Иса

Иса писал часто: каждый день, почти каждый день, а иногда и дважды. Диалог неумолимо превращался в монолог. Он сам злился, сам утешал себя, он задавал вопросы и, не дождавшись еще ответа, сам же на них отвечал. Настроение менялось в зависимости от воспоминаний или от вспыхнувшей в голове фразы из очередного Асиного письма. Он моделировал ее реплики, как драматург на страницах собственной пьесы заставляет заговорить своих вымышленных героев. Ася Гринберг сделалась персонажем любовной мелодрамы Иски Менакера – роковой демоницей, которая появлялась, искушала, совращала и исчезала, но не в произведении, а в жизни. Говорила она по усмотрению автора (в голове Исы) и так, как ему хотелось.

Ася, приученная Дузей к редким посланиям, эпистолам, часто посвященным самому автору, под Исиным напором, конечно, растерялась. Она умела откликаться на конкретно поставленный вопрос точной нотой, иногда аккордом, а порой развернутой мелодией. Но Иса переживал события жизни подчеркнуто преувеличенно, хватался за случайную деталь, выдергивая ее из целого потока жизненных впечатлений Аси, и городил вокруг нее частокол сомнительных ассоциаций. Алтарь сомнений Исы начал поднадоедать Асеньке – она этой религии не причащалась, ни ревностью, ни покорностью, ни бесчувствием не присягала на верность. Получив последнее декабрьское письмо Исы, Ася решила, что пришло время обидеться.

2/I 1926 г.

Ревель

Своим письмом, Иса, ты доставил мне много неприятного, и, возможно, ты именно этого добивался. Тогда ты можешь быть доволен!

Я совершенно отказываюсь тебя понимать, ты, вероятно, писал это после бессонной ночи, или у тебя в голове помутилось?! Что ты хотел им сказать? Я тебя очень прошу, разъясни мне! Ты пишешь, что не ожидал, чтоб мое первое письмо «оказалось бы газетной хроникой» и что в «ворохе фокстротов, кавалеров, ресторанов, туалетов и т. д.» ты не узнавал меня. В чем дело? Какие глупости! Ты великолепно знаешь, что я приехала сюда не для серьезных занятий, а для того чтоб немного освежиться, покутить. Да, все мои знакомые стараются мне доставить всевозможные удовольствия. Да, для меня это ново, интересно. Так что ж я должна делать? Я с тобой делилась, мне хотелось тебе рассказывать каждую минуту своего времяпрепровождения, а ты в этом усмотрел что-то нехорошее! Твое письмо… мне жаль, зачем я его получила! Нелепые грубые фразы. Ты мне бросаешь незаслуженные упреки по поводу моих действий, стараешься уколоть меня хотя бы насчет моих писем, которые написаны «ровненько по полторы странички». Ну что ж, я других не умею писать. Ничего не поделаешь, придется либо такие читать, либо совсем не читать!

Ты меня очень разозлил, Иска, доставил много боли, и к чему? Неужели же тебе было бы приятней, чтоб я не выходила из дому и целыми днями скучала? И потом, Иса, ведь не тебе говорить об образе жизни, ведь ты же всегда ведешь не лучший. Я считаю, что ты меня попросту незаслуженно обидел. По крайней мере я так это чувствую!

Я хотела тебе сразу ответить, но решила подождать до вечера, чтоб не писать под первым впечатлением, ведь ты знаешь меня, и что могу наговорить, если сердита. К сожалению, должна на время оставить письмо, ибо пришел мой знакомый, и мы должны идти в театр. Завтра кончу…

3 Января. Я только что перечитала все написанное мною, и мне стало обидно, что между нами ведется подобная переписка. Мне, Иска, не хочется так писать тебе! Я не сомневаюсь, ты мне разъяснишь причину твоего неудовольствия, и мы поймем друг друга. Не сомневаюсь также и в том, что по получении моих последующих писем, ты успокоишься и поймешь, все это ерунда и я осталась прежней Асей, и даже прежним «морским чижиком». Мое «веселье» не мешает мне помнить о всех вас, часто переноситься мыслью к вам и думать, об очень многом думать!

Живу я по-прежнему. Не успеваю замечать, как дни летят, уж две недели. Останусь здесь, наверное, еще недель шесть.

Новый год встречала со своими родными в еврейском клубе и провела хорошо время. Много танцевала, познакомилась с многими, но ничего особенного не было. Бываю иногда в театрах, иногда в кино, иногда хожу в гости, иногда же гости у нас. Вчера была в эстонском театре, слушала оперетту (на эстонском языке) «Меди». Когда поют, впечатление, что на итальянском, такой мелодичный язык, но вообще, конечно, я мало что поняла. Со мной был поклонник, но он не успевал мне всего переводить.

Завтра утром отправляю тебе посылку – пару коричневых туфель, 3 пары носков (они очень дорогие здесь) 1 помаду и 1 коробку пудры. Пошлина должна быть небольшая. Между прочим, туфли я посылаю 41 номер, так как меня все уверяют, что здесь номера меньше, чем у нас. Сейчас вообще не сезон на туфли, и их очень трудно достать. Я выбрала, какие мне больше понравились и какие прочнее. Напиши мне обязательно, пришлись ли они тебе по вкусу? Здесь они считаются самыми модными.

Если ты будешь звонить по телефону, то дай мне заранее знать в какой день, ибо меня очень трудно застать дома. Только не надо больше иронии и колкостей, лучше прямо сказать все, что думаешь.

Будь здоров мой злой, но хороший мальчик! Ты получишь мою фотографическую карточку с надписью, которая будет всегда напоминать о неправоте твоего поступка.

Целует свою нехорошую обезьянку

любящая ее Ася

В ночь со второго на третье января впервые в жизни Исе приснилась Она. Снилось, что он получает разрешение выехать на один день из СССР в Ревель. И за этот ужасный, торопливый, путаный день он никак не может найти свою Асю. И он принужден ехать обратно. Когда отходит поезд, Она вдруг появляется на платформе. Он хочет крикнуть и не может. Выскакивает на полном ходу из поезда и… просыпается. И так – всю ночь, разные вариации одной темы. Под утро забылся, а утром запоем читал пришедшее Асино письмо…

Иса, конечно, не понимал девушек. Сознаться в этом было страшно – это было чем-то сродни предательству своего пола, мужской твердости, мужского ясного взгляда на жизнь. Но страшнее того было признать, что Асю-то он очень хотел понять. Декларация готова: Иса хочет понять хотя бы одну женщину в мире – Анну Ефимовну Гринберг – Аську. Понять вообще, в целом, а конкретно сейчас он хочет знать, почему она то сожалеет, что не может ответить на жадные ухаживания какого-то заграничного юноши, то умиляется фразами, брошенными со сцены героями пьесы, решившими угробить свежие цветы? Ведь он-то как раз заботливо оберегает их общий символический букет. Иса надеется, что ему удастся сохранить его такими же свежим и живым, какими Ася вручила ему уезжая… Впрочем, поэзия не к лицу Исе, не этого вроде бы ждет от него Ася, а чего она ждет, Иса так и не понял. Каждый раз, когда пишет ей, от многого воздерживается, желая попасть в ее тон. Старается и не может. Все запрятанное прет наружу, и пишет Иса, что думает. Думает же всегда об одном и том же, почему и письма его кажутся однообразными.

Кончил писать и завалился обратно в постель.

Вот уже второй день, как Иса чувствует себя не совсем здоровым. Вечером целый день пролежал в постели и списал все на последствия Нового года. Ведь на следующий день он опять много пил в гостях. А может быть, разгоряченный, простудился, разъезжая ночью.

За стеной слышатся смех и звуки фортепьяно. Сестра Лида играет модную песенку очередным гостям, которые теперь повсеместно циркулируют из дома в дом, нанося один другому новогодние визиты.

– А где ваш Исанька? – раздается трескучий старушечий голос, довольно громкий, однако старуха глухая и не слышит сама себя.

– О! – так же громко отвечает Лида, так, чтобы услышала не только тугоухая гостья, но и брат Иска, спрятавшийся в своей комнате. – С ним произошла чернильная болезнь.

– Какая болезнь? – не понимает карга. – Я такой не знаю.

– Эта особенная болезнь, заставляющая человека употреблять бешеное число чернил и бумаги.

– Ах, вот как! – будто деревянный обруч запрыгал на стержне игры в серсо – это карга засмеялась. – И это серьезно?

– Пожалуй.

– На него это никак не похоже.

Под эти голоса Иса начинает дремать, дремать и засыпает, спотыкается о случайных людей во сне, бродит в коридорах, натыкается на печальный и строгий взгляд Козинцева, убегает от него, немедленно встречается снова, рассказывает ему, что любит театр и кино не меньше, но есть тут одна девочка… И Козинцев пропадает в облаке пиротехнического розового дыма.

Иса болеет, проходят дни.

Ася не пишет.

Иса возвращается в ФЭКС, кашляет, но учится. Взгляд Козинцева строг и печален, совсем как во сне. Нет писем из Ревеля. Иса решает, что до получения весточки от Аси не станет баловать ее своими посланиями.

– Вы, Исаак, о чем хотели бы снимать кинокартину?

– О любви.

– Это поможет людям преодолеть безграмотность?

– Нет, наверное. Но это поможет не плакать от одиночества.

– А вы плачете?

– Нет, – врет Иса.

Пробегая мимо почтамта, Иса решает изменить принципу, зайти, черкануть пару строк. Тупым пером он царапает по открыточке – самой дешевой, без картинки, выводит на вяклом картоне адрес – ненавистный Ревель, Асе.

Все его послания тонут в таинственном пространстве: где-то между непринятыми решениями и невысказанными вопросами. Ася не отвечает, и Иса бросает ее, оставляет, рвет с ней окончательно. Он так и говорит, глядя в воображаемое лицо:

– Окончательно порываю с тобою.

Ася улыбается с фотографии, так мило улыбается на этом снимке. Бумажная, с глянцевым блеском в глазах, она все равно смущает и манит.

Через три дня ночью, не выдержав наказания, добровольно наложенного на самого себя, Иса принялся за новое письмо – открытка не считается! «Злая! Злая, но все же родная девочка!» Фраза легла на мотив модной песенки «Светлячки», которую распевали в каждом известном Исе доме.

– Иса, ты спишь? – сестра Флора стучит в дверь. Она давно хочет поговорить о развалившемся браке родителей, она не понимает, нужны ли новые попытки помирить их или нужно объявить папаше бойкот. Но Иса устал от слез матушки и от запоздалого романтизма родителя – влюбился, чудак, в женщину стыдливую и бесстрастную. А бойкот ему объявили уж всей родней, не говорил с ним никто, включая домработницу Стасю.

Флора стучит еще и еще, но Иса не отвечает, продолжает писать.

– Иска, я вижу свет под дверью.

– Фло, не сейчас, я занят!

6/I 1926 г.

Ленинград, среда

Злая! Злая, но все же родная девочка! Вот уже три дня, как не имею от тебя писем. Это по меньшей мере зло, а по большей – предательство. Бог тебе судья. Угадываю причину: праздники прошли, и можно смело приняться за обмундировку. Наверняка не ошибся, и ты таскаешься по магазинам? Обидно и скучно, ничего не знать о тебе… Око за око – вот и я не писал. Впрочем, это неправда. Не писал тебе аккуратно, не потому что хотел помучить, а просто не было в этом острой потребности. Да и понятно, острота ощущения твоего отсутствия чуть-чуть притупилась. Ведь уже третья неделя, как ты там, за пределами С. С. С.Р. сеешь разврат и жнешь веселье. Разврат – это, конечно, сильно сказано, но ты ведь знаешь, как я всегда все люблю преувеличивать.

Мастерство, с которым ты пишешь пахнущие фокстротом письма, не подлежит оспариванию. Кстати о твоих письмах. Минна мне сегодня рассказывала, что получила от тебя письмо. Я, конечно, полюбопытствовал узнать о том, что ты пишешь. Минна с трогательной горечью сказала:

– Что пишет? Да вот пишет, что веселится, танцует, танцует и веселится. И так все письмо!

Ну, разошелся. И чего, спрашивается? За что я тебя ругаю? А журю, потому что люблю тебя, мою славную, хорошую девочку. Это, Асенька, раз я здоров душой, значит, я должен ругаться. Поругаю тебя за несколько строчек в твоем последнем письме. Почему ты думаешь, что я не успел к тебе привязаться? Я начал мрачно раздумывать о том, что либо ты не получила всех моих писем, либо ты их читаешь не в постели (как ты об этом писала), а где-нибудь в кафе, во время бурного фокстрота (никогда мне не приходилось так часто упоминать это слово). Каждое письмо ясно тебе показывает, насколько я к тебе привязался, и что вряд ли что-то изменится до твоего приезда. И больше ругать не буду. Точка.

У меня большое желание как-нибудь поговорить с тобой по телефону, и вместе с тем боюсь этого разговора как огня. Я чувствую, что настолько растеряюсь, что не буду знать с чего начать. А уж если начну говорить, то убежден, что меня после минутной беседы выгонят из разговорного пункта, приняв за сбежавшего обитателя «Николая Чудотворца»¹⁸. Впрочем, будь что будет, минута да моя…

Надо полагать, что ты уже успела в достаточной степени освоиться – не с фокстротом и молодыми людьми, а в области акклиматизации, оседлости и культурной жизни. Я очень прошу тебя, напиши о твоем трудном решении: как долго ты собираешься пробыть в Tallinn’e. Неужели ты не выедешь оттуда раньше, чем через полтора месяца? Я не понимаю, Чижик, что тебе там делать? Разве только тебя задержат твои портнихи, которые вечно стоят нам мужчинам столько здоровья. Приезжай как можно скорее. Это моя самая большая просьба…

Утром едва продрал глаза – так хотелось спать, что решил бросить все дела и остаться в кровати. Но устыдился, поднял себя, привел кое-как в порядок. Заглянул в гостиную. Стася, прислуга, чистила серебро, напевая бессмысленную песенку, кажется, по-польски.

– Не пропусти почту, пожалуйста.

– Доброе утро, Исаак Михайлович! – Стася сложила губы в насмешливую гримасу. Она пыталась Ису воспитывать, а он грубил в пику, рассудив, что с самой Стаси как с гуся вода, а ему, Исе, – радость, ведь должен же он на ком-нибудь срывать накопившуюся злость.

– Не прозевай почтальона.

– Не морочь мне голову.

Прошмыгнул мимо грустного отца, сидящего на высокой табуретке возле кухонного стола. По квартире плыл запах успокоительных капель, что означало одно: мама с папой успели поругаться. Иса буркнул: «С добрым утром» и ушел.

Отправил ночное письмо и попытался хоть чем-то занять день. Но город и друзья жили своей жизнью, а в утренних газетах написали, что в Греции Теодорас Пангалос объявляет себя диктатором. Иса слоняется по зимнему городу и несколько раз проходит Невский насквозь – вдруг встретит кого-нибудь. Но Исе не везет сегодня.

Часам к двум свело живот от голода, решил вернуться домой. В конце концов, если кто-то из родни и решит провести профилактическую беседу, он скажет правду, скажет, как есть: университет – это не его путь, там он никогда не восстановится, а ФЭКС – горящий во тьме факел. Иса пойдет на кинофабрику или по другой части в искусстве. Илюша Трауберг ведь непременно устроится хорошо и потянет за собой близкого друга. Но пока перспективы Исы туманны, он сам это понимает.

Вбежал к себе в комнату, кинул взгляд на письменный стол – ничего. Бросился на кровать, хотелось плакать и спать, не найти было Исе себя. Из всего того, что он встретил в жизни интересного, реальностью была только Ася, ибо даже засевшая внутри мечта – смотреть в глазок киноаппарата, была чем-то несуразным, ненужным действием без нее. Только Ася, а она, подлая, молчит!

Часов в шесть он проснулся в темноте и потащился в столовую чем-нибудь заморить голод. Письмо, а с ним и повестка о получении посылки лежали в столовой на буфете. Виновницей всех этих неприятных переживаний явилась, конечно, Стася. Почту приняла, корова, но положила не на стол к Исе, а сюда, на буфет. А главное, не сказав никому ни слова о корреспонденции, ушла из дому, заставив Ису проклинать судьбу, Аську и весь мир в целом. Осторожно распечатав конверт, Иса добыл кусочек заграничной голубой бумаги…

8/I 1926 г.

Ревель

Мой дорогой, любимый мальчик!

Я очень рада, что мое последнее письмо доставило тебе много удовольствия. Если бы это зависело от меня, я бы старалась всегда так делать, чтоб тебе было приятно… Вот твои письма я не всегда хорошо понимаю, мне многое кажется не совсем вероятным. Ты знаешь, Иска, я никогда не думала, что ты можешь скучать по человеку, если он отсутствует. Вот поэтому, когда я читаю, что ты чувствуешь мое отсутствие, что тебе хочется, чтоб я приехала, – меня поражают эти фразы, они мне кажутся не твоими. Но мне это приятно!

С другой стороны, у тебя срываются такие упреки по отношению ко мне, что я ума не приложу за что? Например, в прошлом письме ты мне пишешь следующее: «…то ты сожалеешь, что не можешь отвечать на жадные ухаживания какого-то заграничного юноши, то ты умиляешься фразами, брошенными со сцены героиней „Романа“». Во-первых, на какие это жадные ухаживания я не могла ответить? Если б я захотела, я бы ответила на любые! Во-вторых, их вообще, по-моему, ни с чьей стороны не было. Ты напрасно сердишься на моего учителя танцев. Ведь это же глупо, Иска! По-моему, это совсем не похоже на тебя!

Я тебе сейчас расскажу про все свои встречи с молодыми людьми. Один из них – это «учитель танцев» (между прочим, мы давно уже бросили наши уроки, я оказалась способной ученицей, и ему долго мучиться со мной не пришлось) – бывает у меня ежедневно. У моей тети сейчас гостит и моя подруга из Киева, приехавшая из Берлина, где сейчас живет. «Учитель танцев» живет этажом ниже нас. Так что все дни мы проводим втроем. Другой молодой человек, я с ним познакомилась на Новом году (товарищ «учителя танцев»), сразу произвел на меня сильное впечатление, он очень интересный лицом. Но, как оказалось потом, воображает о себе неимоверно. Кстати, он блондин! Бывает у меня, но не часто. Встречаемся с ним в кафе «Марсель», иногда в театре. Остальные знакомые – это старые друзья. О других же новых знакомых… Это всё люди, на которых не стоит останавливать свое внимание. К сожалению (или, возможно, к счастью), пока что ни в кого не влюбилась, и, возможно, ты этому виной! Если это случится, обещаю тебе сразу же написать об этом и послать в траурном конверте. А до тех пор, пока ты такового не получишь, ни слова на эту тему!

Теперь относительно слов, сказанных героиней «Романа». Я, Иска, редко когда увлекаюсь внешней формой, ты ведь знаешь. Я только думала, не справедливы ли слова, сказанные ею? Ты со мной не согласен, возможно, ты прав… Но если посудить с моей точки зрения, то, возможно, я окажусь правой?! Но не стоит об этом. Поговорим о настоящем.