Читать книгу: «Город мертвой мечты. Иллюстрированный роман в трех частях», страница 4

III

Место: дом 21 по улице Эдисона, квартал Изобразительных Искусств город Гринвуд, штат Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реке Рэймон – притоке реки Тонг, США.

Время: восход.

Звук: каплями жизни струятся секунды, стремясь разбиться о камень рока.

Прыгаю в вытяжку, легко избегнув встречи с лопастями вентилятора. Скольжу, кажется, до второго этажа. Задними лапами выталкиваю внутрь пластиковую решетку, придерживаю хвостом. Я в ванной. Решетка встает на место. Тихо. Никого.

По первой встреченной лестнице – вверх. Вихрем обношусь по всем комнатам и закоулкам третьего этажа. Тихо и темно. Темно и тихо. Ни-ко-го.

Возвращаюсь на второй этаж – и вот удача! Хорошо защищенная комната, заделанная под кладовку. Коридор—ванная—вентиляция – паутина шахт и труб кажется прямым светлым проспектом с разметкой. Приятно оказаться правым, посчитав что-то за удачу раньше времени. Аккуратно выглядываю из-под потолка – это комната охраны. Камеры, пульт, управление гаражными воротами и жалюзи на окнах. За всем следят два парня в синих рубашках. Как же от них воняет скверной! В каждом сидит тварь.

А вот и Кокс! В полный рост, шмыгает на одном из экранов мимо охранника, и тот рушится на пол – голова отдельно от тела.

Один из моих парней дергается к пульту, но мой нож уже на всю длину вошел ему промеж лопаток. Второй тоже не заставляет себя ждать – только неограниченная гибкость боевой формы-гибрида спасает меня от пули 40-го калибра… Но первый до сих пор жив!!!

И жмет на чертову кнопку! Сумасшедшим ураганом обрушиваюсь на обоих. Три удара в грудь целому и еще один – в лицо подранку. Реву от злости. Тела падают в брызгах крови, но тревога уже включена.

Коридоры, двери, лестница – всё сплошная серо-коричневая вьюга, выносящая меня в холл первого этажа; походя срезаю одного синерубашечника и получаю три пули от другого. Одна бьется прямо в лоб и отскакивает сплющенным комочком горячего металла. Две другие пробивают шкуру, но ни до чего серьезного не достают. Забираю у недострелка «Глок», разряжаю магазин в него самого и в бегущих на подмогу дружков. В упор. До последнего патрона. Крики, ор, пышная ковровая дорожка становится краснее, чем была. Пятки слегка вязнут в ворсе. Втягиваю воздух – люди. Не из лучших, но всё-таки люди. Никого не добив, пересекаю холл, за пару секунд заращиваю дырки новым мясом, затем взываю к Духу Крови в бинтах, отдаю ему часть силы своего духа и выпускаю из долгого заточения. Согласно заключенному с создателем бинтов-подарка договору, он наполняет мое тело еще большей, просто невероятной жизненной силой. На случай каких-нибудь бóльших, просто невероятных неприятностей.

Кстати, вот и они. Неприятности.

«Неприкосновенность», Настя Савут

Дверь в подвал то ли выбита, то ли взорвана. За ней – что-то страшное: Кокс во всей красе угольного гибрида и беспощадного боя. Неясно, с чем мы имеем дело – здесь добрых полтора десятка разномастных уродов, подобных людям, если не смотреть на когти длинною в фут, лоснящиеся от яда слизистые шкуры, оскаленные пасти, украшенные осьминожьими щупальцами. Кокс только влетел в их кучу, как и мне, ему ясно, что надо прорваться мимо, взять что-то там из подвала и тихо свалить, ведь бой на чужой территории, в меньшинстве, в открытую – не наша стезя. Но кто ж знал, что их будет столько!

– Вперед, пасюк! Вниз! – скрежещет наставник.

И я выполняю. Меняюсь, скольжу вдоль пола – ноги, щупальца, куски шевелящейся плоти, отсеченные черным ножом, мелькают вокруг адским хороводом. Я прорываюсь вглубь зала, и тут мой рассудок мутится.

Цепи. Столы. Крюки. Стенды. Всё украшают гниющие и свежие полуразделанные, полусъеденные телá. Или части тел. Местами лишь кости. Целые гирлянды из плоти от стены до стены. Одна из тварей, не дотянувшаяся через собратьев до Кокса, пускается за мной, прыгает сзади. Едва успеваю уйти под стол, меняюсь. Но с другой стороны меня встречает пятерня когтей-серпов, вспарывая живот и скрежеща по ребрам. Хрен вам! Духи Земли меня хранят! Нож уже торчит у урода промеж глаз. Наученный горьким опытом, делаю еще два удара, и не зря – лишь после третьего одержимый валится с ног. За его спиной – цепь с потолка, с неё, весь в собственной крови, но пока живой, свисает ободранным кролем седой и щуплый старик.

Инстинкты бросают меня на стену. Прыжок, оттолкнуться, сальто – я за спиной одного из самых милых обитателей. Почти человек. Почти. Абсолютно голая, с длиннющими, когда-то белыми, а теперь бурыми от крови волосами женщина, но вместо живота – разинутая пасть с сотней-другой трехдюймовых зубов. Мясорубка.

Прах земной! Я засмотрелся! Десяток жгутов из живой колючей проволоки или цепей бензопил рвется из этого чрева ко мне! Ха! Бросаюсь навстречу! Падаю навзничь, скольжу по сопливо-кровавому полу ей под ноги.

– Привет!

Удар в колено, в бок, в шею… Зашкурúть мой лысый череп! От первого удара – что за хрень?! – мой десантник ломается пополам, едва поцарапав кожу уродины! Второй удар тычется тупым рыльцем, не делая ей вреда… Что ж, пускаю в ход зубы и отхватываю красотке шикарную стройную ножку до бедра. Вот так! Мозг едва не вскипает от её воя!

Блондинка падает, я прыгаю от нее на один из столов. Подхватываю скальпель, больше похожий на топор, приправив гневом и Духом, запускаю в другой конец зала, снося голову одному из наседающих на Кокса.

– Он не жилец!!!! – надрывается во мне зверь. – Девять к одному! Он УЖЕ сильно ранен! Он окружен! Бери Заказ и вали! Вали отсюда! Бегом!!!

– Он брат, он друг, он наставник! Он мне дороже, чем весь этот прОклятый мир! – обрывает его дух.

Во мне уже не кипит прежняя злость. Эта река гнева спокойна и неумолима.

Девка-мясорубка ползет ко мне. По столам, по столам, вот я уже рву цепь, на которой подвешен Заказ. Правой – ловлю падающее тело в оковах, левой – подхватываю очередное орудие вивисекции. Сейчас противников у Кокса станет семь. Зубастые языки оплетают и размалывают левую руку в фарш! Плотно опутав костяк, они сдергивают меня со стола, тянут к хозяйке, к хозяюшке… Чуть не роняю деда, нас протаскивают метров пять, пока я не успеваю изогнуться и – ХРАЩ!!! – лохмотья перекушенных зазубренных жгутов уносятся к уродине ни с чем, разбрызгивая сопли и слизь.

Была ни была, а Кокса я не брошу! Выставив вперед оскаленную пасть, стараясь держать чуть сбоку тщедушного старичка с зажмуренными глазами и в бреду шевелящимися губами, я подскакиваю к бойне шестерых против одного. Меня тут же принимают в расчет, две когтистые пятерни с мясом выдирают из моей груди клоки серой шерсти. Два оглушительных визга: мой «Удмри!» и Коксов «Уходи!» – вдруг становятся неотличимы от тишины.

Я слышал предсмертный вой боли и бессильный рев злости. Я слышал цикад и шелест трав в ночном лесу. Я слышал взрывы разворачиваемой кумулятивными снарядами бронетехники. Но я никогда не слышал такого звука! И не смог бы его описать. Мгновение – глаза старика распахнулись, а губы замерли и слегка приоткрылись. Не он издавал звук – звук шел со всех сторон, от всего и вся. Воздух – звучал. Шестеро одержимых вспыхнули, наверное, как в центре взрыва термической авиабомбы. С треском в ало-белом пламени истлели шкуры и мышцы, в синих всполохах стали янтарным углем когти, клыки и кости. Но жáра я не почувствовал. И не коснулось пламя лужи крови в дюйм глубиной на полу. Они горели изнутри каждой клетки, будто каждая молекула оказалась чревом миниатюрного ядерного реактора, атомы рассыпались в волны, в ничто, в пустоту, в свет и звук. Нас в подвале трое. И тихо. Тихо и темно.

– Вон отсюда! – скрежещет Кокс, кажется, даже не замешкавшийся от сцены Хиросимы в отдельно взятых точках пространства.

Я рвусь с клиентом под мышкой наружу и, лишь обогнав наставника, понимаю – тот еле держится на ногах. Чуть медлю, выйдя в холл, чтоб обернуться и глянуть, не нужно ли ему помочь, и снова – всего за миг до «поздно» – рев-визг:

– Влево!

Качусь вдоль стены еще до того, как слово закончено, и полсотни пуль взрывают стену, обои, книжные полки, картины, канделябры и прочую муйню за моей спиной.

Пока стрелковая команда прячется по углам и перезаряжает, мы вышибаем с налета ближайшую дверь (кажется, в обеденный зал), юркаем в нее. Есть возможность рассмотреть спину наставника, в очередной раз спасшего мою шкуру. Знаю одно: окажись я даже в бинтах на его месте – был бы уже мертв. Изорван сам его Дух. Поэтому тело не может зажить быстро, как мое после пуль охраны. Подобно моей распущенной на лоскуты руке и распоротому (пусть неглубоко – лишь до мышц) пузу, Кокс измочален весь. Выбегаем из зала в огромную кухню. Он тормозит на пару секунд у двери и, заслышав топот стрелков, отвечает на него стуком двух осколочных гранат по лакированному паркетному полу. Уши закладывает – даже криков раненых не слышно.

Дед после своей пиротехники вперемежку с североканадским горловым пением выпал в осадок и в себя пока не приходит. С шипением перекладываю его на плечо пережеванной лапы, и мы двигаем на выход.

IV
Интермедия – Coque Negro

Место: мозг?.. память?.. кровь Дела. В общем, где-то в Северной Америке.

Время: от 30 лет назад до сегодняшнего дня и всегда.

Звук: сердца стук. Один.

Коксов возраст неопределим. Ему за пятьдесят – всё, что было известно. Лет в шестнадцать он прошел Жгущую Чуму, став одним из Народа. В Денвере, среди «друзей» в крысиной общине, ходили слухи и байки о невероятно упрямом и не соблюдающем Заветы и ушлом крысюке. Его не найти, за ним не проследить. Его Задание умрет, ни о чем не узнав. Но, если он хоть каплю заинтересован лично – читай, уязвлен, раздражен, недоволен, неспокоен… О, тут уже не до соблюдения Заветов, и не до скрытности, и не до хитростей! Даже самое легкое недовольство в любой момент могло стать последней каплей, ломающей «плотину Гувера» его самообладания. И тогда он в необузданном, незамутненном гневе… Хотя иногда даже без гнева, размеренно и спокойно, но неостановимо и неизбежно уничтожал всё на пути к цели.

Говорят, однажды, на старости лет, Кокс (так коротко звали того странного крыса) взял себе ученика. И появился с ним на Безумной Сходке – это что-то среднее между пийотной шаманской вечеринкой и кислотным ночным клубом. У детей Матери Крысы, в отличие от детей Папы Волка, такие сходки проходят с участием огромного количества приглашенных – юродивых, анархистов, магов-ренегатов, панков, волков или падших волков – да, в общем-то, любых безумных личностей-сущностей, ибо сила Детей Крысы не просто в чистоте, а в чистоте безумия (или в безумии чистоты?), и нет им дела до частностей и различий… И вот, на Сходке решил ученик Кокса порасспрашивать о своем учителе и об отношении к нему. Наслушался всякого и набросился на наставника с допросами-вопросами:

– Почему ты, став Старейшиной, не стал Королем какого-нибудь Города?

– Почему ты двадцать лет не брал ни единого ученика и вдруг взял?

– Ты учишь меня скрытности и Заветам, коварству, ударам в спину и неожиданным ходам, а сам часто всегда делаешь всё наоборот – по прямой?

– Кокс, почему ты вообще так не похож на других Ножей?

– Почему ты стал героем стольких историй о кровавых уличных поножовщинах и перестрелках, прямо вот посреди бела дня, да еще и «один против всех»?

– Как ты, действуя против своей же науки, до сих пор верен Первому и главному Завету – почему ты до сих пор выжил!?

– Разве ни разу не приходило тебе в голову, что, если ты всё делаешь не так – в лоб, грубо, неуклюже, открыто и всё-таки остаешься Старейшиной перед лицом Матери, то чего бы ты мог достичь, соблюдая…

Надо сказать, что наставники учат молодых дерзких оборотней-крыс: в том и преимущество старейшины и мастера – он никогда и никому не обязан давать объяснений своим поступкам. А бритый, белый, татуированный в стиле «неонацизм», накаченный пацан требовал именно объяснений у своего тощего, престарелого, заросшего, по-ямайски выглядящего наставника, и было это в дальнем от сцены, темном углу мош-пита во время выступления забойной такой панково-альтернативной команды. Мош-пит тот был на первом этаже давно обвалившегося внутрь себя здания заводика на окраине Денвера. Сценой служил крошечный козырек – остаток пола второго этажа.

Взвизгнула гитарная струна – и на месте тощего Кокса возник огромный угольный гибрид. Он без объяснений вжимал в угол меж толстых кирпичных стен крошечного серо-бурого гибрида, вырывал шматы мяса из пытающегося защититься двухметрового собрата, рубил подставленные лапы зубами, кромсал когтями, рассекал плечи и грудь с пугающей простотой. И дураку было ясно: еще миг, и короткая жизнь ничтожного крысёныша по кличке Дело оборвется. Но его наставник остановился так же внезапно, как и начал воспитательное мероприятие. Гнев в его глазах рыкнул, облизав кровь собрата с клыков. Лысая полуголая фигура бессильно сползла на пол, оставляя на стене густой красный след, возвращая естественный цвет запыленным кирпичам. Кокс поднял своего горе-ученика за шкирку и зашвырнул в самую гущу разогревшейся слэмящейся публики, кивнул выступавшей группе, получил пару таких же коротких кивков, и был таков.

На «сцене» вокалист поудобнее, будто меч, перехватил микрофон, чуть выдвинулся вперед. То, что случилось в головах несчастной публики после ухода Кокса, можно сравнить лишь с Горящей Чумой. Те, кто был там тогда, говорят: всё, о чем пел солист, всё, что они слышали, происходило с ними на самом деле – в тот самый миг. И было это стократ реальнее, чем все их прожитые до того мига жизни. Но не многие помнят, что же конкретно это было – каждому вбилось в голову что-то своё. Делу в раскроенный череп вбилось что-то вроде:

«На все предложения остепениться – только молчать и злиться! А лучше – кричать и кидаться, чтобы никогда не сдаться! Пропитанный злостью и никотином, я навсегда останусь teen’ом – всегда семнадцать, всегда война и вечный дождь с двух сторон окна! Нам никто не поверит, но каждый узнает, что финиш всегда будет за краем! А как еще встретиться с Раем? Только сгорая! Только сгорая!!!

Если твое сердце тащит тебя за собой… далеко…

Если твое сердце тащит тебя за собой… далеко… далеко…

ПАДАТЬ НЕ БОЛЬНО, ВСТАВАТЬ ЛЕГКО!

ПАДАТЬ НЕ БОЛЬНО, ВСТАВАТЬ ЛЕГКО!

ПАДАТЬ НЕ БОЛЬНО, ВСТАВАТЬ ЛЕГКО!!!»⁶

Не многие знали, что на сцене были оборотни-волки. Не многие знали и то, что двадцать лет назад Коксу по случаю посвящения в Воины Король впервые выдал на поруки и воспитание четверку молодняка. Они были где-то в Канаде, и там сама Мать Крыса пришла к Видящему стаи Черного. Она рассказала, что молодая стая волков неподалеку попала в засаду во время Ритуала Посвящения в Племя и что, если не успеть, щенки пополнят ряды Падших. Мать велела спасти их любой ценой и доставить в какой-то Город. Видящий думал, что сошел с ума – Мать приказала идти против Завета Выживания? И ради кого? Ради извечных врагов? Ради Волков? Но Кокс принял решение и они взялись за дело.

Один Кокс пережил бой за спасение волчат. Он и привел их к ближайшей Священной земле Волков, чудом унеся ноги незамеченным и взяв со спасенных слово молчать. Слово они сдержали. Что странно. Для Волков.

Изорванный Коксом и избитый слэмерами, Дело лежал в луже собственной крови на крошеве кирпича, и Мать Крыса дала ему это знание через его кровь. Сила Крыс – в стае. А стая для Крысы – всё Её Племя. И что знает или знал один – то узнать может каждый. «Мы едины. Вместе мы – сама Мать Крыса. А Она и другие Великие – сама Жизнь». Так говорят старики, наставляя Видящих. Как хочешь, так и понимай.

V

Место: дом 21 по улице Эдисона, квартал Изобразительных Искусств, город Гринвуд – что в штате Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реке Рэймон – притоке реки Тонг, США.

Время: между восходами.

Звук: хриплое дыхание, топот, чавканье открытых ран на бегу.

Выход из кухни в сад был в двух шагах. Кокс бежал, не обращая внимания на кусок собственной кишки, путавшийся под ногами, на пенящееся красным с каждым вдохом легкое, торчащее из пятидюймовой дыры в груди. Но именно он, всего одним глазом на размозженном, освежеванном черепе, первым заметил, как…

Как, расшвыривая куски кухонных прилавков, плит, столов и полок с посудой, в Мир Людей из Мира Духов пришел Червь голода, Червь пожирания собственной плоти, Червь, вытягивающий жилы, сосущий страх из костей и горечь боли из сердца, слизывающий с кончиков нервов безысходность и отчаяние. Тварь, каких я еще не видел в жизни.

А Кокс видел.

– Другое Дело, вали! Если твоё имя хоть что-то стоит, выполняй Уговор!

И никакого «Ты меня понял, пасюк?!». Лишь сорванная связка гранат; лишь прыжок к пасти червя; перезвон стопорных колец о кафель – для него.

Учуянные на контрасте со свежим воздухом улицы струи газа из порванных гнидой газовых плит; ослепительный свет за спиной; костлявый комок плоти и костей безвольно висящий на руках; свист раскаленной стальной шрапнели из посуды, стекла, кафеля и стали, рвущейся под шкуру спины; оплавленная вилка, прошившая на излете раненое плечо насквозь и теперь страшно торчащая в запястье старика; сиденье такси, и серая мгла улиц и неба, и за спиной Восход Солнца на Земле ярче, чем на Небе – для меня.

VI
Интермедия – На память

А где-то, кто знает, где – быть может, в Кливлинде – вдруг дрогнули и отпустили аккорд пальцы гитариста. И бас ухватился не за ту струну. Ритм выронил палочку. А вокалист вздрогнул и замолчал. Трэш и угар вдруг остановились. Толпа еще минуты две побесилась, приутихла, и тогда в зале взошла на трон Её Святейшество Тишина. Под ее властным взглядом, музыканты вышли из ступора, чуть растерянно и горько переглянулись. Вокал поджал губы, перехватил микрофон, будто меч. Раз уж меч остался в гримёрке, то сойдет и микрофон. Затрещали от натуги мышцы усилителя. Несмело зацокала когтями ритм-секция. Загудел низким рыком бас. Гитара тихо и чисто рассекла воздух серебром струн, сливаясь с вокалом в каждом миге, в каждой ноте каждого звука… И с первыми аккордами и словами отморозки и шалавы, гопники и раздолбайки, пацаны и девахи уже не в силах были проглотить вставшего в горле комка хины.

«К черту печаль… и светлую грусть. Сквозь зубы сказать, что я не боюсь. Вырвать чеку и плевать, что потом. Я так устал, что со мной как со скотом! У кого больше прав мерить здесь кошельком? На моей земле я устал быть рабом! Но моя усталость – отчаянье загнанной мыши – заставляет меня быть сильнее и выше! Удачи, счастья тем, что молчат. А ты поднимайся, вставай с колен, брат. Пора орать, пора орать!!!»

И в глазах молодых охламонов забрезжил огонь. Горечь и бессмысленность жизни ушли, а то, что слышали они теперь со сцены, проживалось ими, и ценилось, и любилось куда ярче, и больше, и чище, чем все их несчастные жизни до этого момента.

«Можно тихо шептать… о красоте и любви. И я, наверное, мог бы, но оставлю другим. Все, кто не стал, не захотел, не привык, я надеюсь, поймут и мне простят этот крик. Кто-то должен сказать, и пусть скажем мы: на моей земле я устал быть немым! Но моя усталость – отчаянье загнанной мыши – заставляет меня быть сильнее и выше! Удачи, счастья тем, что молчат. А ты поднимайся, вставай с колен, брат. Пора орать, ПОРА ОРАТЬ!!!»⁷

«Светлая грусть», Настя Савут

Глава 4
Заслуженный отдых

I

Место: барно-танцевальный зал, отель Сермонд-Сью – где-то близ городков Спирфиш, Лид и Стерджис, что близ границы со штатом Вайоминг, Ю. Дакота, США.

Время: поздняя ночь начало сентября, начало 21 века. Сейчас.

Звук: Blues For Junior – Stan Getz

Саксофон драл луженое – ну пусть медное – горло. Ему вторила труба. Луна пританцовывала среди кавалеров-облаков, редко мелькая в окошке в очередном па. Если бы она перестала плясать и кружиться в сумасшедшем ритме… Если бы перестали мелькать ее сине-черные покровы… Если бы обратила внимание… Да какого, собственно, черта ей обращать на тебя внимание? Душно и горько. И внутри и снаружи. Что есть, то есть, а что сделано – то сделано.

Да, конечно, ты сделал всё правильно. И даже Луна тебя не осудит, не обвинит. Так что же, ты умнее Луны? Куда же ты лезешь?

Ты вопрошаешь у своего собственного воспаленно-красноглазого, сизоносого, бледного отражения в зеркале позади барной стойки. После всего, что случилось, после тяжелых ранений, после гибели Coque Negro (так на самом деле звали наставника), даже после девяти тройных скотчей… после всего этого тебе всё же не кажется странным, что ты разговариваешь сам с собой. Или так: …тебе всё же не кажется странным, что ты разговариваешь сам с собой? Даже если не вслух. Даже если про себя. Но ведь мы… никому об этом не скажем, правда?

Правда, кивнул ты самому себе, прижал указательный палец правой здоровой руки к губам, выдавил заговорщицкое тихое «Ц-ш-ш…!». И хлопнул еще стаканчик.

Люсú, чертова кошка, подкралась неслышно. Ты вздрогнул, когда сухое шерстяное пальто опустилось тебе на плечи. Её неширокие бедра, обтянутые черной джинсовой юбкой опустились на соседний табурет за стойкой. Правая кисть – прохладная и тонкая разжала твои сведенные судорогой пальцы, державшие давно погасший окурок и только что опустевший стакан. Глаз не замечает, но спина чувствует – она на мгновение замерла, увидев твою другую, левую, руку. Подвязанная шарфом на манер гипса, больше похожая на тряпичный сверток с мясным фаршем, та сиротливо прижималась к боку. Только гипс – он белый, а твои бинты пропитаны кровью, и лимфой, и Тварь еще знает, чем, сочащимся из каши мышц и сухожилий. Твой взгляд, едва оторванный от зеркала, тяжело бухнулся на орошенное всеми сортами алкоголя дерево стойки. Героическое напряжение, чугун глаз с трудом подается. Ты поднял взгляд на нее, ваши глаза встретились.

Твои – утонувшие в помойно-теплом, вечном, грязном дожде. И её – вынырнувшие из малинового, сухого, трескучего пламени, из жажды, из безумия и … страха.

Она уже умостилась на твоем правом бедре, обвитая твоей правой, нервозно подрагивающей рукой. Нежная ладонь ее левой руки – ладонь, отлично умеющая сжиматься в крохотный каменный кулачок, – спокойно гладила твои одинаково плохо выбритые щеку и затылок, шурша щетиной, сдвигая шляпу почти на глаза, а потом и вовсе изящным щелчком скинув её прочь. Люсú не впервые видела уродливые черные символы, украшавшие эту лысину, и не впервые они ее не смущали. Как и другие твои части тела. Её тоненькие, очень плотные – стальные – пальчики ловко «свистнули» из пачки сигарету, прикурили и поднесли к твоим губам. Эти же пальчики звонко щелкнули, привлекая внимание бармена. Стакан снова был полон. Люсú отняла у твоих жадных губ сигарету – и ты уже пил виски из её чУдных рук. Их невероятный аромат ласкал ноздри и на контрасте делал скотч нестерпимо кислым.

Ты вполне искренне скривился. Сигаретный дым скользнул меж её губ, коснулся зубов и языка, прошел гортань, её легкие, снова трахею, затем снова язык и губы, и лишь затем ты вдохнул его. Необъяснимая сладость и сушь. Дым был почти таким же приятным, как боль в лопнувшей губе, стиснутой её сахарными зубами. Её дыхание прохладно, чисто и свежо. Таким свежим может быть лишь снег на вершине, лишь мартини предрассветным субботним утром, лишь вкус победы.

Ты победил, ты сделал дело, ты выжил, но вкус победы испытывал не ты, Джефф-Дело. Вместо тебя триумф пыталась испытать пропитанная грязной горечью тряпка.

Потом, позже, вы будете вместе. Потом вам будет ни до Земли, ни до Небес, ни до Преисподней – бесы, равно как и ангелы, и люди, смутятся, увидев, что выделывают ваши тела, стремясь проникнуть друг в друга, стремясь уподобиться магнитным полям или волнам, излучениям или черт знает чему, стремясь стать одним. Яркий огонь и затхлая вода. Свежая прохлада воздуха и теплая гниль земли.

Но сейчас, даже целуя Люсú, ты смотришь за ее спину – в глаза осунувшегося, серого, пьяного отчаюги, потерявшего последние силы, надежду, веру и смысл быть. Ты мысленно убеждаешь его, мол, он не виноват. В том, что, мол, не так уже всё плохо, что не всё пропало, что он не сошел с ума. Сейчас ты едва чувствуешь её язык, шутливо выписывающий кренделя на твоей шее. Сейчас ты еще не поддался когтям этой зверюги-дьяволицы, она еще не утащила тебя в безмятежное и ровное дыхание, в ритм танца, в пропасть, из которой вынырнули её чертовскúе глаза, сейчас ты не только не с ней и не сейчас, ты даже не здесь, ты не в отеле Сермонд-Сью, ты…