Читать книгу: «Проза жизни», страница 2

Зеленый дом

Я выходила из затхлого автобуса и шла по асфальту ровно тринадцать метров. Потом, когда он заканчивался, проходила мимо старой церкви и долго брела вдоль озера. В конце пути, там, где дорога спускалась к озеру, а другая сбоку врезалась в нее, чтобы увести путников в дальнюю деревню, там, где старый фонарь светил одним глазом и в зимней темной белизне, и в летней дреме, именно там вырастал зеленый дом.

Он появлялся из ниоткуда. Мои тело и мозг находились в радостном ожидании. Ноги торопливо шли по дороге. И вот – внезапно – за поворотом у старого двухэтажного дома, где лиственница соседствовала с дубом, открывался вид на этот самый перекресток со скрипучим одноглазым фонарем. И ожидаемо возникал он. Мой невероятно любимый, зеленый деревянный дом. Со светящимся кухонным окном. Одинокая лампа, без люстры и абажура, горела над столом и приглашала выпить чай с чем Бог послал.

Этот зеленый дом, этот резкий поворот дороги, это светящееся окно – все это было символом моего детства. Символом любви и свободы, которая бывает только в теплых бабушкиных руках. Символом моей памяти о том, чего уже не вернуть.

Память и сейчас подсовывает мне это окно, эту дорогу, эту потрескавшуюся зелень давно покрашенных стен, эту приземистую красоту русской деревни, которую и узнать-то можно лишь в одном случае – проведя в ней детство и запечатлев на внутренней стороне век. Чтобы, когда ложишься спать и такой взрослый, уставший, одинокий думаешь: а когда же все-таки я был счастлив, без призыва возникал этот вид: деревня, усталость, дальняя дорога и бабушкино окно.

На крыльце, если не встречал меня у самого автобуса, ждал худой великан, который едва не касался головой шиферной крыши, и подавал мне руку. Моя тоненькая, почти просвечивающая ручка терялась на его ладони, как полевая ромашка на пшеничном поле.

Крестный брал меня за руку и вел по ступенькам крыльца. Этому большому человеку можно было доверять. И любить его как отца. Что я и делала 29 лет.

Крестный

Мне три с половиной. Папа уже полгода как бросил меня, улетев куда-то на небо или спрятавшись под землю. Теперь из всех мужчин я доверяю только этому великану, который всегда ждет меня в бабушкином доме. Всегда носит меня на закорках. Всегда качает, когда сидит нога на ногу, а я подхожу и запрыгиваю на ногу-качалку. Всегда разрешает мне забираться на спину к дедушке, да и к себе на спину тоже. Разрешает даже отхлебывать чай из его огромной, в десять раз больше моей руки, кружки. Отхлебываю, обжигаюсь и улыбаюсь: горячо. Он кивает. Я снова тянусь к кружке. А он разрешает все. Потому что я самая младшая. Потому что моего папы больше нет.

Мне пять, и я не замолкаю ни на секунду. Я рассказываю о садике, друзьях, сказках, автобусе и разной чепухе, пою песни, придумываю на ходу стихи. Я много спрашиваю и сама себе отвечаю, не получив ответа взрослых. Я молчу только во сне. Бабушка называет меня ласково «колокольчик», а когда злится – «матрешка-щелчок». А крестный, конечно, ходит по улице, держит меня за руку и кивает, когда я что-то рассказываю. Я подпрыгиваю на одной ножке и крепко держусь за него. Он хоть и похож на сурового великана и одновременно на волка из «Ну, погоди!», но с ним спокойно.

Его длинные ноги отмеряют сразу очень большие расстояния. Мне приходится бежать, подпрыгивая, или шагать походкой скороходов из сказок. Позже я овладею искусством широкой ходьбы. Честно сказать, семенить я так и не научусь.

Мне шесть, и я не люблю просыпаться рано. Такое раздолье не ходить в садик летом. В июльскую сенокосную пору великан приплывает на лодке за горячим обедом. Бабушка собирает обед и меня. Мы плывем на другой берег озера. Крестный мерно гребет веслами, а я пальчиками загребаю прохладную воду и щурюсь от солнца. Мы приплываем, обедаем всей семейной бригадой, а потом я делаю что хочу. Чаще всего ищу и ем душистую землянику, а еще собираю бабушке зверобой и ромашку для зимних лечебных чаепитий.

Мне семь. А моей подружке Аленке шесть. Аленка тоже гостит у бабушки и живет в соседнем доме. Мы гуляем целыми днями, когда не нужно помогать. Однажды Аленка показывает мне баночку с желтыми витаминами. Они такие маленькие, кругленькие. Когда начинаешь их сосать, желтая глазурь растекается по языку сладковатым привкусом. Но долго сосать не надо – будет горько. Надо сразу глотать. Сегодня суббота, банный день, поэтому мы гуляем и наслаждаемся погодой. Баночка с витаминками у Аленки в кармане, и она достает ее не так уж часто, примерно каждый раз, как мы доходим от одного края забора до другого, не чаще.

– Вкусно, дай еще, – говорю я.

Аленке не жалко. Она и сама не прочь полакомиться желтыми кругляшками. Мы съедаем примерно полбаночки или чуть больше. А сама баночка небольшая, как мой пальчик высотой. С плотной резиновой крышкой.

Гуляем мы с Аленкой долго, но вот бабушка зовет меня домой. Полежу немного и пойду с мамой в баню, думаю я. И отключаюсь.

– Лена, Лена, вставай, пойдем в баню, – мама и бабушка толкают меня, но я только переворачиваюсь на другой бок.

В баню в тот день я так и не сходила. Наутро бабушка спрашивает, что мы с Аленкой вчера делали.

– Гуляли.

– А что ели?

– Желтые витаминки. Ей мама привезла.

– Это валерьянка. Лекарство. Его просто так есть нельзя. Бабушка Таня вчера прибежала вечером спросить, спишь ли ты. У Алены таблетки закончились, вы все съели и обе спали как убитые. А бабушке теперь в город в аптеку ехать.

Бабушка говорила об этом серьезно только в первый раз утром, а вечером уже хохотала над нами. Сами себя уложили, хоть воду в бане не пришлось на меня тратить. Теперь до следующей субботы грязной буду ходить. С Аленкой больше есть ничего нельзя, а то отравимся еще. А крестный, завидев нас на прогулке, периодически спрашивал, что мы едим.

Мне скоро восемь. В конце лета я уезжаю в город, чтобы пойти в школу. Великан говорит, что ждет меня на осенних каникулах. Я соглашаюсь. Если я первоклассница, то могу ездить на автобусе сама. Никто из взрослых со мной не согласен, поэтому отныне и всегда на каникулы мы ездим вместе с двоюродным братом.

В ноябре раздается тревожный звонок. Мама берет трубку и плачет. А потом говорит, что бабушки больше нет. Наверное, она полетела вслед за моим папой.

Мне девять. Теперь великан живет в доме совсем один, но окно его так же светится в темноте и так же приглашает меня побыстрее дойти до дома, забраться на старый табурет цвета печного кирпича и попивать чай вприкуску с конфетами. Ведь для меня крестный купил целый килограмм конфет и уложил часть из них в бабушкину хрустальную вазу с толстой крышкой. Она тяжелая, так что открывать ее тихо не получается. Великан всегда будет знать, что я ищу конфеты. Поэтому я ем их только при нем. Но без ограничений. Он до сих пор мне разрешает все.

Мне 12 или 13. Двоюродная сестра осталась дома за главную. Варит суп. Из тушенки. Если есть его горячим, то еще более-менее. Но когда остынет, сразу покрывается жирными блинчиками по сантиметру в диаметре. Я такое не люблю. Даже горячим. Я не ем и жду, кто кого перекомандирит. Она запирает меня в кладовке. Но из кладовки два выхода. И если одну дверь можно закрыть изнутри и снаружи на разные замки, то вторая, которая ведет к сеновалу и скотному двору, закрывается только изнутри. Значит, я ее открою и выйду. Но выйти я могу не в любой момент, а только когда крестный будет недалеко. Или я могу пойти искать его туда, где он сегодня работает.

Я открываю кладовку, выхожу на задний двор и вдоль пятнадцати соток картошки иду к забору. На ловца и зверь бежит. Это крестный идет мне навстречу. Я подбегаю и сразу говорю, что не хочу есть. Он идет с работы, шея красная, руки мозолистые, шаг быстрый.

– Что ты не хочешь есть?

– Суп с тушенкой.

– Почему?

– Он невкусный.

– Не ешь, раз невкусный.

– Галя меня отругала. Сказала: ешь или из дома не выйдешь.

– А почему ты вышла?

– Я тебе хотела сказать. Это же нечестно заставлять меня, если суп невкусный. Она меня в кладовку посадила.

– А ты убежала?

– Убежала.

– Галю надо слушать. Я ее оставил за старшую, а не тебя.

Вздыхаю, опускаю голову и тихонько бреду рядом с ним.

– Идти в кладовку?

– Иди.

Я возвращаюсь в свой изолятор. Захожу, закрываюсь изнутри. Через несколько минут слышу его шаги в сенях и стучу. Он открывает кладовку и выпускает меня по-честному.

– Ленчик, иди есть.

– Я не буду.

– Ну тогда иди посуду мой.

– Хорошо.

Мне 14. Летом после деревенской бани или купания особенно хорошо отдыхается. За день наработаешься под солнцем на сенокосе или на огороде. А вода всю усталость с тебя смывает. И чай после бани особенно вкусный, крепкий, терпкий, сладковатый.

– Ленчик, что делаешь?

– Чай пью.

– Правильно. Чай не пьешь – какая сила? Выпил чай – совсем ослаб. Налей-ка крестному.

Я наливаю чай из заварочного чайника, не разбавляя кипятком. Великан всегда при мне пьет только так. Мы болтаем о чем-то неважном, о сегодняшней работе, о завтрашней работе, о жаре, о бане. А потом молчим. Потому что молчать тоже надо уметь, а с кем попало не получается.

– Спасибо за чай.

Он встает и уходит на двор ладить корову. Сейчас он уже не кажется мне великаном, но все равно я смотрю на него снизу вверх. Он, выходя за дверь, сильно наклоняется. Дверной проем все-таки низковат для него, но дом уже старый, перестраивать сложно, да и не нужно ему, он привык.

Мне 17. Сенокос. У нас перекур. Крестный курит. И рассматривает облака. «Не сеном единым жива корова,» – философски изрекает он и тушит сигарету. И мы снова принимаемся за дело.

Я стою на стогу, а он вилами поднимает мне сено. Я ловлю граблями и притаптываю. В нашем стоге примерно тонна сухой травы. Работаем вдвоем второй день. Работаем молча. Отмахиваемся от оводов и слепней. А потом он кричит: «Держи веревку, слезай!» И я перекидываю веревку вокруг стожара и спускаюсь, как скалолаз. «Молодец, Ленчик! – улыбаясь, говорит он. – Осталось два стога».

Мне 18, и это первое студенческое лето. Я много читаю и вяжу.

– Что ты опять тут путаешь? Что-то все путаешь и путаешь.

– Это я тебе носки вяжу.

– Ты хоть к сентябрю-то закончишь?

Мои носки он берег. Они сгорели неношенными.

Мне 22. Я стою на старой мостине в резиновых сапогах. Дождик накрапывает, а в моем ведре только три окушка.

– Ленчик, иди домой. Комары зажрут!

– Еще немного постою и приду. Кошки рыбы хотят.

– Дам я им рыбы завтра. Попадет в катиску.

Он уходит с берега. А кошки смотрят на меня, потом на него, демонстративно поднимаются и вприпрыжку убегают за ним.

Кошки спаслись. Ходили на развалины дома еще месяц. Ходили и мяукали. Сидели в снегу и ждали. Прибились потом к другому деревенскому рыбаку, да так у него и остались. Все четыре.

Мне 27. Мы с мужем и сыном приезжаем на неделю в отпуск. Впереди первый день рождения сына. Дедушка-великан носит его на руках и все ему разрешает. А еще покупает ему килограмм шоколадных конфет.

Сын берет пакет с конфетами, я бросаюсь наперерез и кричу: «Ему нельзя конфеты, он еще маленький».

– Да брось ты, Ленчик, одну конфету хотя бы дай ребенку. Его же праздник.

– Ладно, сам дай одну.

Сын съедает и, весь в шоколаде, одуревший от невиданного ранее удовольствия, идет к дедушке просить еще. Я строго смотрю и веду его мыться.

Вечером мы пьем чай с конфетами.

– Ух родители, ребенку конфет не оставили, сами все съели, – ворчит великан. – Тебе-то в детстве разрешали.

Эту неделю в деревне мы до сих пор вспоминаем как одно из лучших путешествий в нашей семейной жизни. А теперь зеленый дом остался только в наших воспоминаниях да на общих фото.

Пожар

25 января, 6.40 утра. Открываю глаза под настойчивый телефонный звонок. Брат.

– Лена, дом в деревне горит. Дядьки нигде нет. Маме только не говори пока. Пожарные тушат, но там ничего уже не спасти, похоже.

Его нет в деревне. Он никогда не спит в чужих домах. Он вообще редко уходит из дома, потому что дом – это он сам.

Я закрываю глаза, во рту становится солоно, и моя надежда устремляется теперь на подушку указательного пальца, который жадно ищет нужный номер. Я звоню ему. Звоню, но получаю ответ, что абонент недоступен.

Через сутки, когда развалины будут уже залиты, и фотографии из семейного альбома разлетятся черными заплатками по январскому снегу, мне придет холодное, как зимний воздух, смс от мобильного оператора. «По настоящий момент вызываемый абонент не появился в сети». И не появится больше.

Умываюсь, на автомате собираю сына в сад, себя и мужа на работу. Звоню маме ровно в семь, чтобы послушать голос.

Мешкаюсь, слова застревают на языке, как будто в них напихали согласных, а гласные вовсе выкинули.

– Мама, тебе из деревни никто не звонил?

– Ты про что? Что дом-то горит? Так я уже с шести знаю, мне Надежда звонила.

И голос ее звучит как струна, когда настраивают гитару: вроде звук устойчивый, но вибрация ощутима. Она давно уже старшая в семье, и ей надо оставаться спокойной и решать все самой. Когда пройдут похороны, а за ними и сороковой, она позволит себе поддаться горечи утраты и окунется в депрессию. А пока за все отвечает она.

На работе у меня уроки, улыбчивые коллеги и веселые студенты. Я отвечаю сегодня сухо, отрывисто, и все время принудительно возвращаю себя в реальность. Впереди вторая пара. Я спускаюсь по лестнице, и смс от брата сообщает ледяным канцелярским тоном: «Тело найдено, устанавливается личность». Я цепляюсь за перила, сглатываю воздух. Меня хватает только на слово «Понятно» в ответ.

В 10 утра завкафедрой понимающе кивает. Дает мне три выходных и замены в расписании.

В три часа дня мы с братом в стареньком «Рено» едем по заснеженной дороге к маме. Четыре часа пути растягиваются липким слаймом по нашему молчанию и заиндевелой сосредоточенности.

Чуть раньше этого мама, скрипя сапогами по мягкому снегу, идет в морг на опознание. Формальность, которую надо соблюсти. Тело больше никому не показали и хоронили потом в закрытом гробу. Работница морга на следующий день коротко кинула нам с братом: «Не на что там смотреть, сильно обгорел. Мы его сами подготовим, одежду только принесите, тапки не надо». Тапки все равно купили, просто положили в гроб.

Вечером мы пьем чай и составляем план действий на завтра: морг, следственный комитет, бюро ритуальных услуг. Обзвонить родных, сообщить о похоронах. Договориться с библиотекой о поминках.

Утро 28 января. На двух деревянных табуретках, стоящих на утоптанном снегу, высится закрытый гроб. Дедушка Петр, двоюродный брат бабушки и местный священник, долго говорит и просит нас молиться за усопшего. Женщины промокают лица платками. Мама стоит бледная – хоронит второго брата. Холодный ветер порывами приносит трупный запах, и я чувствую, что голова начинает болеть все сильнее. Только бы не вырвало.

Мужчины загружают гроб в катафалк. Он едет, и люди в валенках и теплых куртках, закутанные, скорбящие, идут вслед за ним полтора километра, тихо переговариваясь.

Комья земли бьются о крышку гроба и скрывают под собой мое детство, сенокосы, коров, большие умелые руки, доброго великана, на которого я всегда смотрела снизу вверх, зеленый дом, светящийся одиноким огоньком на кухне и ждущий меня в самом конце дороги.

На поминках люди вспоминают только хорошее. Дядя Коля-тракторист рассказывает какой-то забавный случай, я улыбаюсь. Добрых надо провожать по-доброму.

Тетя Надя рассказывает, как крестный перестроил ее баню в маленький дом, ведь родительский дом у нее тоже сгорел несколько зим назад. Тетя Наташа-библиотекарь рассказывает о том, как он поил ее сына молоком и перекладывал печь в библиотеке. Дед Петр говорит о ремонте крыши церкви. И все повторяют: добрый был человек, золотые руки.

Пока не закончился короткий зимний день, я иду осмотреть зияющие на белом снегу черные останки дома. Какой он стал маленький! Словно съежился. В детстве мне казалось, что он огромный, почти как сказочный замок, но сейчас могу обойти его по периметру за 30 шагов. Через пять лет на этом месте брат разобьет фруктовый сад. А сейчас передо мной основание печки, нижние венцы, металлическая посуда и лом, воткнутый туда, где было найдено тело. Он знал, в какую сторону выбегать, но по иронии судьбы спал в этот день в другой комнате. Убежать не получилось.

Газетная сводка была настолько сухой, что даже мои слезы не смогли ее оживить:

«25 января 2017 года в 6 часов 35 минут поступило сообщение о пожаре в частном доме по адресу Подпорожский район, д. Родионово, переулок Сиреневый, д. 1. Горение ликвидировано в 7 часов 26 минут. В результате пожара дом полностью сгорел. На месте пожара было обнаружено тело хозяина дома. Причины пожара устанавливаются отделом надзорной деятельности и профилактической работы Подпорожского района».

Эпилог

Пожар 25 января был для меня потрясением и тяжестью, которую я долго носила на сердце. Я не знала, как избавиться от этих воспоминаний, как перестать думать об этом и плакать несколько раз в год. Уже в начале января моя душа начинала тревожиться о чем-то, это повторялось и весной, в день памяти крестного. Пять лет я жила с этой болью и не могла ее исцелить.

Но потом я написала текст, который вошел в главу «Пожар». Я написала его искренне, от души, вспоминая до мельчайших подробностей те дни. Вспоминая свои чувства, свои мысли. Пока я писала, слезы лились и лились по моим щекам. Я думала о том, что у меня не осталось даже символа того счастливого детства, которое я провела в деревне. Я думала о том, что самых близких всегда труднее всего отрывать от сердца. Я думала о том, что этот гвоздь из моей души не вытащит ни один гвоздодер. Я написала текст и продолжила жить.

А потом наступило 25 января 2024 года, и я не вспомнила о пожаре. Впервые за семь прошедших лет. Вечером мне о нем напомнила мама. Так я узнала, что этот текст исцелил меня, помог мне отпустить старую боль, вытащить гвоздь и замазать рану штукатуркой.

Я рассказала вам эту историю, чтобы вы знали: любую потерю можно пережить. Матери теряют детей, дети теряют родителей. Жены теряют мужей, а мужья – жен. Внуки часто теряют бабушек. Кроме этого, мы теряем кошек, собак, хомяков, надежды и мечты. Но любую потерю можно пережить. Для этого надо о ней написать. Возможно, не один раз, а несколько. Возможно, делая длинные паузы и перерывы. Но обязательно надо написать.

А теперь возьмите ручку и блокнот и напишите о том, что у вас болит. Выплесните все эмоции на бумагу. Поверьте, вам станет легче. Я очень хочу, чтобы вам стало легче.

Светлана Стичева
За тридцать долларов

Тот самый момент, когда ты ясно и чётко вдруг понимаешь, что твой начальник – полный дурак. Да, круглый дурак. Без тени сомнения.

Хотя ещё вчера он выглядел неплохо, ворвавшись с мороза в расстёгнутой дублёнке, пропахший насквозь табаком и потом, немедленно отравившим и без того душную атмосферу офиса. Он был весел и игрив ровно на двести грамм коньяка – доза, скачком приводившая его в состояние оптимизма и любви к жизни. Достав из внутреннего кармана красный кожаный кошелёк, он потряс им в воздухе, и спрятал обратно.

– Ну, теперь-то у нас попрёт! Сивухин перечислил аванс!

Кошелёк этот привёз ему друг из Китая. Наверняка купил на самом дешёвом ночном рынке, но вручал с торжественной миной и пафосной презентацией, что вот, мол, смотри, Костян, у китайцев красный цвет – это цвет денег, а дракон – символ счастья. Видишь, тут драконы на коже вытеснены? Да ты смотри лучше, это не узор, это дракон такой, у него ещё дым из пасти. Это портмоне тебе на вырост, чего-чего, денег, конечно. Я туда для затравки сотенку положил. А ты докладывай, пусть помалу, но постоянно, денежки к тебе стекаться и начнут!

Костя носил кошелёк как талисман. На новолуние выкладывал его на подоконник, проезжая под железнодорожным мостом не забывал заталкивать под шапку: примета такая, к деньгам. На столе его, среди беспорядочно сваленных бумаг, карандашей с отломанным с мясом грифелем и мохрастых стирательных резинок, стояла стеклянная жёлтая жаба в натуральную величину. Одну лапу она прижимала к груди, припадая на полусогнутую вторую, и выражение лица имела «сами мы не местные жабы, китайские, подайте будды ради, люди добрые». Изо рта у жабы торчал грязный металлический рубль.

Ночью мне приснился этот красный кошелёк, на котором сидела жаба, что обещало двойную удачу и скорейшее избавление от безденежья.

А утром шеф явился помятым, злым, сразу плюхнулся за компьютер и оттуда, заслонившись, как щитом, монитором, сообщил:

– Хотел на весь аванс сетки закупиться. Потом только вспомнил, что Коростылёву я прилично задолжал.

– Коростылёву? – я пока ещё надеялась на лучшее. – Вы же с ним всё уладили до Нового года.

– Ну, как уладили. Я сказал, что через месяц долг закрою, полностью. А вчера у меня как-то из головы вылетело. Как-то я переключился на Сивухина, как он в Магадане на медведя ходил, как он там ограду из сетки ваять задумал, как мы с ним летом… Неважно. Забыл я про Коростылёва. Забыл.

Надо понимать, что аванс за сетку Коростылёв просто забрал в счёт долга. И сетку он нам не даст. И теперь мы должны Сивухину. А это плохо, очень плохо. Потому, что мы ещё должны Грицко, Шушунину и Армену Григорьевичу. Ну, и ещё за аренду, коммуналку и интернет.

Это конец. Прошлая зарплата была позавчера. Следующей не будет. Я понимаю это чётко, глядя в таблицу заказов. Сивухин был последней соломинкой, на которой держался муравей Костиного бизнеса. Жёлтая жаба пучила на меня правый глаз: «Подайте будды ради…»

Где-то в солнечном сплетении китайским лотосом расцветала боль. Уж не знаю, что там может болеть, но сильные душевные страдания у меня всегда ощущались физически именно там. Душа моя, видимо, тяготела ближе к желудку.

Взглядом я поплыла по комнате, пытаясь заякориться за спасительное нечто. Мне нужен был толчок, что пробудит мысль, озарит простым решением, принесёт моментальный покой. Но голые стены офиса, наполовину белёные, наполовину покрашенные туалетной синей краской, равно, как и грязный пол (уборщица хлопнула дверью за неуплату неделю назад), и мутные окна со следами наружного птичьего помёта, навевали только безрадостное «стена кирпичная, казённый дом». Из двери, ведущей в глухой коридор цокольного этажа, отчётливо пахло баландой.

Как, как я оказалась в этой прокуренной комнате?! С жабой этой и хозяином её, Константином безмозглым? Мне тридцать пять, у меня два высших образования (педагогика и финансы), бодро начинавшаяся карьера, обучения и тренинги, всё легко, всё органично – как я докатилась до второго номера в жалкой фирме из двух человек?

⁂

А оказалась я здесь через постель.

Не в том смысле, что мне пришлось переспать ради работы. А в том, что работа эта стала следствием давнишнего пересыпа. Да, вот так всё запущенно…

Четыре года назад, когда вместе с безлимитным интернетом, появилась возможность бесконтрольного сидения в соцсетях, я и познакомилась с Костиком на одном местечковом форуме, обычной болталке ни о чём, где старательно убивали рабочее время офисные хомячки. Сообщество наше было задорным и юморным, интеллигентным и вежливым, троллинг тогда ещё порицался, но цветистое пустословие уже приветствовалось. Костя тоже был бывшим учителем, но не физики, как я, а литературы. В совершенстве владея эзоповым языком, он всех покорял меткими образами и сравнениями, очаровывал дам стихоплётством, вызывал уважение у парней добродушным нравом и богатым для своих лет жизненным опытом (как позже выяснилось, опыт был большей частью воображаемым). А вы замечали, что самые велеречивые сетевые болтуны всегда оказываются в реале либо молчунами-интровертами, либо тык-мык собеседниками?

Ах, эта виртуальная любовь, где вожделение круче обладания! Когда представляешь, что за ником Кот-обормот прячется прекрасный принц, великокодушный, добрый, красивый, и обязательно романтик! Он лучше всех, потому, что сумел разглядеть твой безусловно прекрасный внутренний мир, твою многогранную личность, твою уникальность и очарование, и всё это вслепую, без этих пошлых сисек. И ты не скована ритуалами очных церемоний, ты просто берешь и пишешь: «Ты клёвый, кот!» Никто не видит, как ты краснеешь и задыхаешься от первого шага, невозможного в реальности, но в виртуале всё как бы понарошку. Здесь можно всегда отпрыгнуть «ты меня не правильно понял» или «я не это имела ввиду», отшутиться или вообще перелогиниться, если стыдно после отказа. Но отказы в сети от мужчин – это фантастика. Скорее, это будут согласия для всех, оптом, и чтоб никто не ушла обиженной. Но ты-то знаешь, что это он просто вежливый, всем говорит комплименты, но только тебе они с тайным смыслом, особенно-утончённые, он явно выделяет тебя из всех. Это щекочет твоё самолюбие, но в режиме лайт, это всё поверхностно, не глубоко. Точно так же тебя щекочет и переписка с Крошкой Енотом, Хитрым Лисом и прочим зоопарком: звериные ники не сдают популярность.

И вот случилась встреча, на специальной такой вечеринке-форумовке, где атмосфера непринуждённая, ни к чему не обязывающая, и после третьего пива все кажутся душками. Как там было в каком-то фильме? О, точно – одноразовые друзья.

Костя мне тогда не понравился. В моём представлении он был выше, тоньше и не так широколиц. А здесь – отросшие соломенные волосы, круглые голубые глаза и нарочитая манера их пучить – просто вылитый Страшила из Изумрудного города. Но! Внешность не главное для духовных людей. Я же помню, какой у него богатый внутренний мир, а на стоптанные сандалии на носки можно смело забить. Ещё немного уговоров себя самой, и вот мы уже едем к нему, по дороге купив ещё пива. Плохо помню подробности (молчаливое копошение в темноте), хорошо помню послевкусие: мне не понравилось.

Это не стало препятствием для нашего последующего сетевого общения, разве, что Костя стал чуть более развязен и панибратски закадычен, с лёгкостью перейдя во френдзону. Какое-то время я вслушивалась в себя, не стучит ли там где-нибудь внутри обида: надо полагать, что я его тоже в восторг не привела, раз о продолжении не заходило речи. Но на удивление, весь негатив этой истории смылся с меня весенним дождём, перейдя в разряд этаких жизненных открытий – дружеский секс, да такое бывает! Переспать по пьяни – ну, и такое случается в нашей нелёгкой жизни. Мы ещё некоторое время тёрлись бок о бок на этой площадке, пока она естественным образом не сошла на нет.

⁂

А потом грянул очередной мировой финансовый кризис. Компания, в которой на тот момент я вполне успешно работала, вдруг в одночасье прекратила существование. Мы, рядовые исполнители, так и не поняли до конца произошедшего, растерянно выдвигая версии одна нелепей другой. Я даже не очень волновалась по-первости, мне казалось, что это единичный случай, в других местах всё не так плохо, и миграция будет неприятной, но вряд ли затяжной.

Я ошибалась. Вакансии по моей специальности вдруг испарились, словно по волшебству. Пренебрегая ранее кадровыми агенствами, теперь я оббивала их пороги третий месяц, уже в отчаянии, уже на грани. Женщина умеренных лет, разведена – это отягчающие обстоятельства при прочих равных.

– На начальника отдела даже не рассчитывай, – терпеливо объясняла мне цыганистого вида эйчарка, – толпы мужчин оказались без работы, женщин если и смотрят – то помоложе.

– Я понимаю, я хотя бы на просто сотрудника. Я очень работоспособная!

– Вакансии техничек ещё есть.

Физический труд был мне ненавистен с детства. Росла я хилой немощью, чуть выправившейся в пубертате, не приспособленной к нагрузкам выше поднятия мяча, но заимевшей шарм субтильной хрупкости, чуть став взрослее.

Я вышла из агенства с накатившим чувством беспомощности и одиночества. Дома кроме холодной постели, меня ждал голодный сын. Он был пока ещё вполне упитан, а главное – верил в меня. Кроме него, у меня никого в жизни не было. Родители умерли, братьев-сестёр не имелось, прочие родственники были далеко и почти что не правда. Друзья со своими проблемами, хотя, конечно, приди я с протянутой рукой, не отказали б.

Техничка или протянутая рука. И то, и другое унизительно, в первом случае тяжелее физически, во втором – морально. Надо выбрать что-то одно, и начать копить силы. Но не было сил, чтобы даже начать…

Тут я и встретила Костю. С ещё более красным цветом лица, чем на последних фото (я по-привычке просматривала страницы былых соратников по сетевой борьбе), с ещё более кустистыми бровями и набухшими веками.

– О, мать! А ты всё хорошеешь!

Раньше он выражался изящнее.

– Вот прям рад, рад, что встретил! У меня тут как раз зреет план! Поехали, подвезу, куда там тебе, заодно расскажу!

Мы сели в его старенькую Калдину, и пока двигались в пробке, длиной с Млечный путь, я узнала, что Костя теперь – бизнесмен. Он два месяца как зарегистрировал свою фирму с гордым названием «Актамыш».

– Это лошадь такая была, известная, всех рвала на скачках. Как вы лодку назовёте – так она и понесёт! – Костя был не в меру возбуждён.

Я принюхалась: пивом не пахло, но явно чуялся спиртовый дух.

– Бросил я свою богадельню, значится, протирать штаны продажником на телефоне – так много не заработаешь, да и порядки у них! Чуть что не так – регламент, штраф, даже покурить не выйти, не говоря уже, чтоб в сеть зайти не по делу. Начальник трафик отслеживал самолично, гад.

Костя крутанул рулём. Господи, хоть бы его не понесло…

– А теперь вот что у нас дальше будет, – он подмигнул, как будто дело уже решённое, – я теперь напрямую на производителя вышел. Сто процентов маржи, это сразу в прибыль! Мне вот только с бумагами надо, чтобы кто-нибудь занимался, первичный учёт, то-сё, налоговая. Ты же у нас как раз по этой части! Я тебе сразу аванс дам, вот, мне вчера перевели, я ведь как раз первую сделку и отмечаю!

Он вынул из кармана пачку купюр. На меня это возымело магическое действие. Деньги. Наконец-то, в поле моего зрения появились деньги. Прощайте, блины на воде, суп из куриных шей и многократно заштопанные колготки. Здравствуй, новая куртка для сына и, может быть, даже летний лагерь в Быстрине.

– Офис я пока снял на Гагарина, там дешевле всего. Хорошо, что тебе объяснять ничего и не надо. Ты у нас со всех сторон грамотная, и с клиентами пообщаться, и оформить всё, как полагается. Ну, да, добираться тебе не ближний свет, часа полтора с пересадками. Но это временно, весной переедем поближе к центру. Можешь опаздывать – я разрешаю! Зато сразу сама себя трудоустроишь официально.

Я боялась расцепить пальцы, сжимавшие в кармане пальто мятые купюры. Ощущая подушечками мельчайшие выступы на гербовой бумаге, я испытывала что-то близкое к оргазму. Где-то глубоко в подсознании мерцал здравым смыслом тревожный огонёк, сигнал о том, что это авантюра, но у меня закончились идеи, как можно заработать себе на жизнь и призрак швабры склонял к самоубийству. Я сдалась. Можно сказать – морально легла под первого встречного, что показал мне конфетку. Я ничтожество. И это дно.