Читать книгу: «Истории, рассказанные негромко…», страница 3

Антология

Шрифт:

Иосиф Гальперин

Болгария, с. Плоски

Иосиф Гальперин живет в Болгарии, публикуется в России, Украине, разных странах Европы, в Америке и Австралии, лауреат международных премий и конкурсов, автор одиннадцати книг прозы и одиннадцати стихотворных сборников.

Из интервью с автором:

Последняя поэтическая книга вышла в Германии в прошлом году и названа по первому стихотворению подборки, опубликованной в АЖЛ-17: «Ждали войну».

Чума

В пустых обиталищах мертвые книги,
то вирус, то вой ны, то дикари —
чума за чумой, и словесной интриге
осталось в сторонке перекурить.

В пустых обещаниях сдохла культура,
сработал скептический вариант,
чума и чума, как упрямая дура,
все пишет бессмысленный свой фолиант.

А крысы ее его пожирают,
обгрызено время до древних основ,
как парки – прядут, а потом распускают,
судьба и судьба, Пенелопа ослов.

Пустые скрижали не вяжут ни лыка,
пустые скорлупки пустых черепов.
Чума и чума, пожалела, сквалыга,
отдать нам все сразу, бессвязно, без слов.

«Кому понадобилось бессмертие каждой души…»

Кому понадобилось бессмертие каждой души?
Или всех, или ни одной – поскольку критерии не точны.
Не буду приводить примеры, любой видел тела
с переключателем вместо глаз: пуск и стоп.
Что в них бессмертно?

Каждый знает воодушевление тех,
кому разрешено убивать и брать чужое,
и мужество тех, кто пытается противостоять.
Почему иногда это одни и те же существа?
Чем они достойнее муравья и черепахи,
лампочки или реле?

Где все души, отлетевшие от тел
за предыдущие сто тысяч лет?
В погасших вселенных?
Тот свет – это свет, все еще от них идущий,
потерявший корни и причины.

А солнце наших дней встряхивает нас магнитными бурями,
и это беспокойство мы называем движением души,
а готовность к бурям – генетической памятью.
Когда оно погаснет,
удастся ли нам переключиться на другое?

Сердце и мозг мы объединяем гармонией или синергией,
это и считаем душою, но что без тела сердце и мозг?
Бег электронов по спирали или через препятствия,
точки и тире чужого света.

Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена?

«История человечества пишется на грязных полях…»

История человечества пишется на грязных полях,
располосованных железными гусеницами,
истыканных кляксами воронок,
переписывается набело на виртуальных лощеных страницах
тупых старательных учеников.

История выносит человечество на поля,
в ссылки, могилы комментариев,
ставит над ними лайки надгробий
и оставляет чистое рабочее поле
для повторения уроков.

Расчерченное, разочарованное,
нерожающее поле.

«От бреда величия не спасает и нищета…»

От бреда величия не спасает и нищета,
от зависти – чтение исторически правильных книг,
верная логика не доказывает ни черта,
белая магия, черные дыры… не верит теориям подрывник.

На то и иголки дадены, чтобы ясно было ежу,
на то и оружие выбрано, чтобы свистела праща.
Ты по-простому скажи, на пальцах разжуй,
мы ж не дебилы, поймем: как это – людям прощать?
Ты меня уважаешь? А я тебя – никогда.
Я для того великий, чтоб за собой не смотреть.
Хватит, напомыкали! Кончилась чехарда,
вот вам ориентир, новый порядок впредь…

Он проверяет прочность, ломая колючий коралл.
Вырастили цветочки, но долго ли им цвести?
Посланцы хаоса – тоже сознания интервал,
энтропийцы – пьяницы.
Созданного не спасти,
но остается ключ наработанный, впечатанный путь,
запись хода движения, кристаллический алгоритм,
схема, набросок углем.

В следующий раз не забудь,
как проявляется совесть на теле, когда горит.

Сосновая песенка

На сосновой горе
в декабре, в январе
раскатаю белый ковер,
до весны на ветру
сберегу, соберу
иглы, шишки, шаги и простор.

Семена для щеглов,
желтым – в снежный покров,
ветер бросит узором в канву.
Обещанье тепла
для меня, для щегла —
чистый цвет, яркий свет, тихий звук.

А колючей сосне
по душе колкий снег,
говорю о свирепости зим —
все глядит на восток,
где мороз так жесток,
и не верит рассказам моим.

Фараон

Сыты мы и размножились. Благодарим…
Отпусти нас, египетский царь!
Потому что не можем фигурам твоим
приношения класть на алтарь.

Не пытайся удерживать нас – не к добру,
не помогут ни плеть, ни замок.
Мы уйдем, как уходит волна из-под рук,
как уходит песок из-под ног.

Ваши боги могучи и нравятся вам,
ты ведь тоже один из богов,
но услышал во сне праотец Авраам
непререкаемый зов.

Многолико-единственно имя Творца,
как любой человек – Человек,
но не станет просить у птицы лица
тот, кто создал мгновенье и век!

Потому и не верим мы вашим богам,
и не зря небесный наш Царь,
как на чашу весов, бросил к нашим ногам
и тебя, и богов, и алтарь.

Книгу мертвых забудет скрижаль пирамид,
только книге иной суждено
узаконить навеки твой нынешний вид:
Фараон, Пошедший на Дно.

Волны моря сомкнулись – и мы спасены.
Ты не бог и ты – побежден.
Будто волны, велению неба верны,
мы мгновенье и век переждем.

Сон

Сложносочиненный,
многосоставной
сон мой неучтенный —
будто не со мной.

Там в степных колодцах
разная вода,
на лесных болотцах
мгла из-подо льда.
Падаешь, боишься,
побеждаешь, ждешь,
прячешь за бойницей
нетерпенья дрожь.
Легкие страданья,
лепет на устах…

Параллельно знанью
подноготный страх.

Сам себя обманешь,
от судьбы уйдешь,
рано утром встанешь —
слова не поймешь.

«Давно усталых рыб замыслил я побег…»

Давно усталых рыб замыслил я побег
из океана вверх, от широты к истокам,
от вольности шальной на истощенный брег
раздаривать тела медведям и сорокам.
Сквозь пену дней – туда, где в пене скрыта цель,
отборные вой ска выводит Афродита
на выход, на покой – в кипящую постель.
Молоки ждет икра – и племя плодовито.

Жизнь более чем смерть ведет их погибать,
а думаю-то я – и значит, я причастен
к стремлению продолжить генную печать,
обязанности сдав дежурного по части.
По части перемен, движения времен
уже я не могу командовать разводом,
как рядовой лосось: крючок-кукан-безмен —
вытягиваюсь вслед по струнке беспородной.

Миндаль

Рисунок линий хаотичен
и переходит в цвет пятна.
Как папиллярные отличья,
весна рельефна и точна.

На коже неба след миндальный
не сиротлив, пусть одинок,
и обещает блеск медальный
багряно-белый лепесток.

Так первой почки любопытство
на грани дремы рвет рассвет,
ей хватит сил и дальше биться
за продолжение побед.

Качели

Между яблоней и хурмой
спит в качалке трехцветная кошка
и плющом зарастает дорожка,
где ходили дети со мной.

Вот он, сад, в ощущениях дан
пролетевшей сквозь пальцы работы.
Все равно качает чего-то,
подражая жаре и дождям.

Белой змейкой скользит самолет.
Разве крепость – хрупкие горы?
Как наивно цветут помидоры,
кто из нас до плодов доживет?

По ступеням серебряный след
на рассвете распустит улитка,
не спросив разрешенья у лиха,
не узнав сотрясения бед.

Покачнулось кочевье тревог,
от вой ны уводят дорожки.
Было счастье – трехцветная кошка,
нераспутанный теплый клубок…

Баллада о карьере

Гора до верха лесом заросла,
в ней мрамор спал, ручьями обормотан,
не знал, что должен выйти на работу
из-под земли добычей ремесла
и стать подложкой слова и числа,
обложкой лиц и тел на обороте.

Вот человек, он под горой живет
и пилит, пилит, пилит белый камень
в карьере белом рядом с облаками.
И цвет слепит, и руки тянет гнет,
но дома гладит он лозу руками,
и алой розой кровь его цветет.

Надраен в кухне бело-серый пол,
снаружи стены в снежно-белой крошке,
вся жизнь проходит в мраморной обложке,
как будто бы с работы не ушел,
сарай – и тот из камушков поплоше,
и в яме на дороге – серый скол.

В лице горы прорезался карьер,
издалека горит раскрытым глазом,
и старенькие татры и камазы
натужно тянут пиленный размер
кубами многотонными на базу,
где раскроят их на любой манер.

Из каждой глыбы – сто могильных плит,
а если есть заказ – пойдет в скульптуру
и резчик в ней преобразит натуру
и выведет вождей или харит
на белый свет, прославив пулю-дуру
ну или то, что у него болит.

И глыба тоже может быть больна,
внутри скрывая желтую каверну,
как тень ручья, протёкшего, наверно,
из дальней эры в наши времена.
И смерти тень, тень жизни безразмерной
на белом теле истиной видна.

Вот человек уже идет с горы
к своим лозе и розе и закату,
и пыли ком, накопленной бесплатно,
в груди каверной раковой горит.
Он знал, но думал: это все когда-то,
и вот уже он смерть несет внутри.

На местном кладбище прибавилась плита,
остался дом, вдова, лоза и роза.
И на карьере, не боясь угрозы,
работает сосед, и налита
ракии рюмка с градусом серьезным…

А про скульптуру скажут: красота!

«Я запишу ножом на пиках ледяных…»

Я запишу ножом на пиках ледяных
приснившийся язык из возгласов одних,
на белых остриях наколот и намерз,
он станет дневником оледеневших слез.

Очищен от меня, прошедший явь и сон,
он впишется в разряд возвышенных персон
до той поры, пока лавиной не сойдет
мой ледяной язык с присвоенных высот.

А я забуду смысл и звонких, и глухих
и снова не пойму согласных и немых,
теперь мне набирать горючую слезу,
взлетая над огнем, клубящимся внизу.

«Когда в тебе созреет бог…»

Когда в тебе созреет бог,
парящий над толпой,
и сонмы ангелов споют
отбой,
поймешь, что взгляду из-под туч
уже не страшен гром,
и сонмы ангелов споют
подъем,
но тела маково зерно
живет в тисках травы
и знать не знает наперед,
увы…

«В неразличимом четвертом часу…»

В неразличимом четвертом часу
ночь или утро меня обнимает —
точные знания вряд ли спасут,
скоро на время меня обменяют.

Ночь больше свечки, свети – не свети,
но неразделен огарок от света.
Видишь прореху? Молчи до пяти,
хлынет рассвет безраздельного лета.

Ты-то при чем, без огарка взошло
солнце над тьмою, тобой и минутой.
Все же ты верил ночи назло,
вот и ответ тебе, не кому-то.

Тянется времени крепкая сеть,
бьется, как рыба, огарково сердце.
Думать не сметь или скоро сгореть.
Пальцы обжечь или взгляду согреться.

Ночная гроза

На фоне дерева, деревни, римских древностей
ты движешься, как мушка на глазу,
а хочется, все яростней и ревностней,
быть в фокусе, как молния в грозу,
соединяя здешнее с ненынешним,
и добывать из воздуха озон.

Высокопарность – это фишка финиша,
когда пробой охватит горизонт,
и свет мгновенный силуэты дерева,
деревни и сокрытого в горе
впечатает в невидимое стерео,
как раньше снимки были в серебре.
И то, что ты увидел за мгновение,
обязано весь мир пересоздать!..

Конечно, ожидает заземление.
Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать.

«Среди своих – и сразу сам не свой…»

Среди своих – и сразу сам не свой,
какая избранность – повальная похожесть.
Зачем тогда, единственный герой,
твоя замысловатая пригожесть?

Прореха одиночества. Костыль
внезапно выбит из руки дрожащей.
Ты карта из колоды, чей-то тыл,
этап и тип, и клана затхлый ящик.

Сто копий – и сравнения горьки,
хотя оригинал давно утерян,
зато наглядны общие грехи,
старания и ревность подмастерья.

Ты свой среди своих,
уже не сам, а их.

Во тьме с открытыми глазами

В глуши сиреневых холмов
полупустыми вечерами
лохматый ветер свеж и нов,
как полумесяц в старой раме.

Слежу играющий закат,
сегодня точно патетичный,
меняя мировой охват
на слабый страх эгоцентричный.

И новых сил не замесить,
а взять у тех, кто смел бороться, —
закатной кровью погасить
разрыв наследства и уродства.

Давай уж сам ищи в холмах
подмогу жизни и сознанью,
ищи на совесть, не за страх,
во тьме – с открытыми глазами.

«Уже не жалко, что еще вчера…»

Уже не жалко, что еще вчера
я проходил по каменистым склонам,
теперь не манит дальняя гора
с ее тропы вернуться просоленным.
Что вниз, что вверх – все тяжело ногам,
на камень сяду, но не пригорюнюсь.

Я новый день за прошлый не отдам
и старость не пущу в обмен на юность.
Уроки лет, историй и стихий,
прямохожденья, противостоянья.
Сошли снега, обиды, пустяки,
остались снежные вершины мирозданья.

Ольга Пугина

г. Нижний Новгород

Кандидат филологических наук, работает начальником редакционноиздательского отдела в Нижегородском государственном техническом университете им. Р. Е. Алексеева. Автор повестей «Волчьи ягоды», «Однажды трубадур», «Мастер Теней», трилогий «Алмаз темной крови» и «Зеленое сердце».

Из интервью с автором:

Меня зовут Ольга Пугина, я пишу под псевдонимом Лис Арден уже 17 лет. Этот выбор (Лис-Арден – название одного из эльфийских холмов Ирландии) во многом определен жанрами, в которых я работаю: фэнтези и магический реализм.

В детстве моей любимой книгой были «Гаргантюа и Пантагрюэль» с гравюрами Доре, и с тех пор я не расстаюсь с причудливыми персонажами, небывалыми странами и удивительными историями. Горжусь тем, что поднялась на Олимп (тот самый), создала исторический театр «Королевство Базош», спродюсировала съемки клипа и знаю всех примархов наизусть.

Волчьи ягоды

Время Роя: пора осколков на исходе, год от первого Воплощения 341

Время Людей: март, 1981 год

Немного везения

О том, что феи (они же кусаки и вострозубки) обладают нравом на редкость дурным, выделяющим их даже среди выродков леса, которые уравновешенностью отродясь не отличались, знают все. Ну, по крайней мере, среди людей осведомленных. Однако та особь, о которой у нас пойдет речь, обещала стать выдающимся образцом злонравия, удивительным даже для своего роду-племени. И неведомо почему, она, еще и не родившаяся, уже знала об этом, ворочалась в своем коконе, грызла острые коготки и изнывала от нетерпения.

Вообще-то феям положено вылупляться в мае, никак не раньше; к этому времени их оболочки высыхают, воздух становится теплым для этих неженок, а в лесу появляется достаточно еды. Но эта, многообещающая, совсем одурела от ожидания, и когда мартовское коварное солнце припекло ее левый бок, вдруг напряглась, задрожала – и принялась раздирать свой кокон изнутри. Она рвала белые плотные слои с остервенением, не жалея ни когтей, ни зубов, повизгивая и шмыгая носом. Такое усердие редко когда остается без вознаграждения: и получаса не прошло, а даже и не начинавший перезревать кокон треснул и разошелся, как штаны по шву. Она схватилась за измочаленные края, рванула их в стороны и выбралась наружу – только для того, чтобы сразу об этом пожалеть. Солнце в марте обманывает не хуже белоглазов, лжецов-виртуозов по призванию.

Ее встретил ледяной воздух, заставивший слипнуться в ужасе ее легкие; подслеповато моргая еще не полностью раскрывшимися глазами, она кое-как перебралась со ствола, поскальзываясь на лохмотьях разодранного кокона, на ветку. Еле дыша, ничего не соображая, она двинулась вперед – упрямая, злобная тварь. Уже через минуту ее зубы громко застучали, нескладное тело задрожало, крылья, еще мокрые, превратились в смерзшийся обрывок грязной марли. И это было совсем не то, чего она ожидала.

Ветер нещадно трепал дерево, голые ветки бились как припадочные; у феи и без того в глазах рябило от синего, белого, рыжего, а от такой свистопляски все смешалось. Но если вы думаете, что фею это остановило, то плохо вы знаете выродков леса. Если их что и может замедлить, так это хорошая порция свинца (или серебра, или меди – любого металла, у них на него аллергия), да и то ненадолго. Так что эта, недоношенная, все лезла и лезла по веткам, пока не добралась до края своего дерева. Под ним поздней осенью один человек зарезал другого, зарезал неосторожно, не рассчитав, что кровь брызнет на кору. А когда понял, что натворил, было уже поздно – кровь впиталась в ствол, отравила древесный сок и повисла бурой опухолью на одной из веток. Росла, покрывалась защитными пленками кокона, лелеяла в себе новую жизнь как очередное подтверждение зла человеческого. Так появляются на свет феи. У белоглазов похожая история: для них необходимо, чтобы человек на дереве повесился (или его повесили, неважно) и семя повешенного стекло на корни, а уже потом под землей начнет расти клубень белоглаза.

Выродки леса – самый древний клан Роя, традиционалисты и консерваторы, они очень гордятся тем, что связаны с людьми не только духовно, но и физически. И никакой час воплощений им не указ.

Фея на секунду зависла на конце ветки, дождалась порыва ветра и рванула навстречу соседнему дереву, отчаянно размахивая руками, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Крылья висели за ее спиной бесполезным холодным лоскутом, помощи от них не было никакой. Ухватившись за тонкую скользкую ветку, она провисела с полминуты и сорвалась; падая, ободрала живот и руки, но все-таки сумела задержаться на развилке сучка, отдышалась и поползла дальше. С ветки на ветку, совершенно окоченев, только что родившись – и уже в обнимку со смертью. Темной полосой проплыл слева ствол, прутья стали редеть, опять ударило в глаза синим. Фея огляделась: впереди была пустота, по бокам – такие же переплетения рыжего и бурого. Ветка, на которую она взобралась, торчала далеко вперед, и фея покачивалась на ней, проклиная выманившее ее мартовское солнце. Пока она источала яд и собиралась с силами, чтобы отползти к своему кокону, завернуться в него и переждать, ветер дунул откуда-то снизу, да так, что ветка дернулась и фея полетела вверх тормашками. Серым плевком ворвалась она в ослепительно синие весенние небеса, зависла там на пару биений сердца, а потом земля дернула ее вниз, не оставив иного выбора, кроме как падать.

Николас Бром был хорошим диагностом, и в ремонтных цехах его приход обычно означал, что проблема есть, но вскоре будет решена. Ему, нелюдимому и немногословному, механизмы открывали свои сердца с гораздо большей готовностью, чем кому бы то ни было из коллег. Да и сам он, несмотря на молодой возраст, предпочитал общество железных бессловесных собеседников людям. Так что не было ничего удивительного в том, что директор отправил именно Николаса ремонтировать оборудование, которое было поставлено заводом для водолечебницы в курортном местечке недалеко от города.

– Ты бывал в тех краях? Нет? – Поинтересовался директор. – Ты вообще хоть когда-нибудь из города выезжал? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Хорошее место, эта «Тихая заводь». Места красивые, леса пока нетронутые, река. А уж как они у себя целебные источники открыли, совсем заважничали. Так просто туда не попадешь, хотя всегда остается возможность отдохнуть за деньги. Немалые, – уточнил директор. – Так что публика там своеобразная, либо больные, либо проветривающиеся.

– Понятно. – Только и ответил Николас. Его все сказанное совсем не заинтересовало, он терпеливо ждал, когда речь пойдет о работе.

– Мне звонил главный врач, поэтому я прошу именно тебя поехать и разобраться, почему новые насосы, которые они приобрели у нас для водолечебницы, при включении слышно даже в его кабинете, да и мощность их оставляет желать лучшего.

– Кто устанавливал? – Спросил Николас. – Опять сами?

– А как же. Техника дорогая, почему бы не сэкономить на установке, – поморщился директор.

– Только диагноз? Или ремонт тоже?

– Сам решай. – Директор махнул рукой. – Вот, тут все документы, – и он протянул Николасу папку с бумагами. – Вечером сообщишь, что и как. Поезжай. И вот еще что… там бывают господа из Роя. Сами по себе. Не удивляйся, если что.

Николас кивнул, взял бумаги и пошел в свою мастерскую, забрать инструменты (он их подбирал не один год, некоторые сделал сам, и никому не разрешал прикасаться к ним) и коробку с обедом. Застегивая куртку, он вспомнил, что так и не починил печку в своей машине, а значит, придется ехать в куртке. «Да пес с ним, – подумал он, – не зима, доеду».

Машин на дороге было немного, по обе стороны темнел хвойный лес, изредка показывались фермерские постройки. Судя по карте, вечно валявшейся на соседнем сиденье, до «Тихой заводи» езды было часа два, не меньше. Через полтора часа Николас, вопреки своему обыкновению, все-таки решил притормозить, остановиться и прогуляться.

Лес встретил его сонным беспокойством ранней весны; жмурясь от яркого солнца, Николас незаметно для себя забрел дальше, чем хотел; вспомнив, зачем он здесь, зашел за дерево, расстегнул штаны и принялся созерцать ближайший сугроб. Закончив, застегнулся, сковырнул со ствола катышек смолы и пошел к дороге, разминая его в пальцах и поднося к носу.

Оставшийся час он напевал себе под нос, вспоминал, как в детстве родители отвозили его на лето в деревню со строжайшим наказом не заходить дальше опушки… и как в первый же день они с дедом шли за лесной малиной, или за грибами, или просто купаться на озеро. Иногда за ними увязывалась бабушкина креатура, привычная и оттого нестрашная Николасу.

За этими воспоминаниями Николас чуть не пропустил поворот. Через полкилометра от трассы боковую дорогу перекрывал шлагбаум; помахав сидящему в будке охраннику, Николас остановил машину, вышел и протянул подошедшему стражу документы.

– А… механик, – уважительно заметил тот. – Проезжайте, сперва все прямо, а потом направо, увидите дом под красной черепицей, в сторонке от прочих, там как раз начальство сидит.

Солнечным мартовским днем «Тихая заводь» выглядела скоплением пряничных домиков, которые водили хороводы среди вековых сосен. Более солидно выглядели лечебные корпуса, каменные, с высокими окнами. Людей было немного, видимо, занимались водными процедурами и прочими важными делами. Николас вырулил к указанному зданию, заглушил мотор и, увидев на двери табличку «Администрация», решительно зашел внутрь. В приемной он отдал документы секретарю и, поскольку эта нелюбезная особа не предложила ему ни раздеться, ни присесть, встал у окна, как был в куртке.

Секретарь, сообщив начальнику о его приезде, видимо, получила соответствующие указания, потому что, положив телефонную трубку, пропела уже более любезно:

– Господин Прайс скоро подойдет, присаживайтесь пока… – тут ее голос прервался полным ужаса визгом.

Николас обернулся, успев подумать – «Мышь, что ли, увидела?» И тут его шею с левой стороны обожгло, словно по ней полоснули бензопилой. Боль оглушила его, обездвижила, и Николас почувствовал, что вместе с выдыхаемым воздухом из него уходит сама жизнь. Все вокруг закачалось, куда-то поплыло и он упал, теряя сознание.

Вопреки ожиданию, после головокружительного полета фея пришла в себя в месте теплом и мягком, это было нечто вроде кармана, выстланного мехом. Рядом дышал кто-то большой и тоже теплый. Поначалу фея просто отогревалась, постепенно расправляя скрюченные конечности. Когда она высохла, продышалась и успокоилась, то тут же и уснула, утомленная неудачным вылетом. А проснувшись, хотела только одного – есть. Голод вцепился в ее внутренности не хуже давешнего холода, она почти не соображала и не владела собой. А совсем рядом в человеческих жилах текла, пульсировала, пела горячая, вкусная кровь – единственное, чем питаются феи.

Надо сказать, что спелые феи излучают только им присущий флюид, благодаря которому всякому человеку они видятся в самом привлекательном виде: трогательными, прелестными созданиями размером с ладонь, с нежным личиком, окруженным ореолом золотистых кудрей, озаренным светом огромных изумрудных глаз, с фарфоровыми ручками и ножками. Одеты они в легкие платьица, а в качестве дополнительного украшения за спиной у них трепещет пара стрекозиных крылышек. Как не разрешить такому созданию присесть к тебе на плечо, опять же крови феи выпивают немного, не в пример упырям белоглазам. К тому же ни одна фея не даст человеку понять, что она пьет его кровь; бедняге будет казаться, что она поет ему волшебные песенки.

Однако фея, которой повезло оказаться в капюшоне Николаса, из кокона выбралась намного раньше положенного срока, и ни о какой спелости и мечтать не могла. Поэтому когда она высунулась, то разговаривавшая с механиком секретарь увидела ее такой, какой она и была, а красотой феи не отличались.

Были они тощие, серокожие, голенастые; на тонкой шее тыковкой торчала лысая голова, на лице выделялся огромный рот, где прятались ряды острых зубов и длинный лиловый язык, а глаза у фей и впрямь были большими, вот только цветом они были точь-в-точь волчьи ягоды, матовые, черные, провальные. Нескладное тельце укутано в драную серо-зеленую одежонку, на пальцах длинные острые когти. Одним словом, ничего общего с дивной сказкой.

Проснувшаяся фея, не раздумывая и не сомневаясь, впилась в шею невольного спасителя всеми новенькими, острыми как бритвы зубами; в рот ей хлынула восхитительная мужская кровь, горячая и сытная. Она глотала ее, снова кусала – скорее от восторга, чем по необходимости, захлебывалась, постанывая от счастья, чувствуя, что выживет и покажет им всем… кому именно, она не знала, но это было неважно. Она даже не заметила, что источник ее питания обмяк и рухнул наземь, слишком крепко впилась она в его шею, сотрясение ей ничуть не помешало. Напившись до предела, когда ее серый живот раздулся и стал просвечивать розовым, она отодвинулась от раны с порванными в лохмотья краями, икнула, небрежно щелкнула пальцами, приказывая крови свернуться. Потом улеглась поудобнее на плече лежащего без чувств мужчины и стала отдыхать.

В приемной все замерло; давно стихли вопли секретаря, вылетевшей пулей в коридор, только часы на стене мерно отстукивали секундной стрелкой по циферблату. Однако фея, уютно дремавшая на плече механика, почувствовала, что очень скоро здесь окажется кто-то из ее сородичей. Прошло совсем немного времени, и в коридоре раздались шаги: некто шел быстро, с силой впечатывая каблуки в пол, за ним следовал другой, размеренно и тяжело. Дверь отворилась.

Николас открыл глаза, поморгал; перед ним был пол, ножки стула, кусок стены. Нестерпимо болела шея, тело заливала ледяная слабость. Он услышал, как стукнула дверь, и в поле его зрения оказался еще предмет – это были сапоги с окованными железом носками. Один из них ощутимо ткнул его в бок. Однако Николас пока мог только дышать и ничем на эту любезность не ответил.

А фея, задрав голову, рассматривала вошедшую – это оказалась молодая бестия. Она была высока ростом, стройна и длиннонога; короткие волосы неоново-красного цвета торчали беспорядочными прядями, бледное лицо нервно подергивалось, искусанные запекшиеся губы кривились.

– Наелась, маленькая? – Неожиданно ласково спросила бестия.

Фея кивнула и показала в знак приветствия язык, раскатав его во всю длину, намного ниже подбородка.

– Рановато ты вылезла, еще и пора осколков не вышла. Или это он тебя похитил?

Фея с презрением покосилась на лежащее под ней тело и даже не стала отвечать на такое предположение.

– Так я и думала. И что теперь делать? В лес тебе нельзя, замерзнешь. Хочешь, заберу к нам, подрастешь немного, окрепнешь.

Фея снова покосилась на лежащего, на этот раз вопросительно.

– Его? Маленькая, да какое нам до него дело? Хочешь, убью, чтобы не мешался.

И вот тут фея вцепилась ручонками в куртку механика, ощерилась и зашипела, всем видом показывая бестии, что это – ее добыча, и она ее никому не уступит.

– Ого. – В тоне бестии прозвучало уважение. Она присела рядом, чтобы лучше рассмотреть фею. – Хочешь забрать его себе?

Фея кивнула, по-прежнему скаля острые зубы.

Бестия, опираясь на колено, приподняла Николаса за шиворот, усадив спиной к столу. Их лица оказались совсем рядом, и механик поневоле заглянул в налитые кровью глаза и отвел взгляд, зацепившись им за грубую штопку, соединяющую края губ.

– Как тебя зовут, счастливчик? – Не без иронии спросила бестия.

– Николас Бром, – тихо, но вполне разборчиво ответил механик. – А вас?

– Джая, – немного удивившись, ответила бестия. – Николас Бром, я обязана дать тебе возможность выбора. Тебя хочет фея. Ты будешь ее едой и теплом на всю свою человеческую жизнь. Обычно феи не привязываются к людям, но наша девочка слишком рано покинула кокон, и поэтому немного уязвима.

– И часто она будет меня кусать? – Шея у Николаса болела так, будто ее жгли каленым железом.

– Так – больше никогда, – усмехнулась бестия. – Того, что малышка сегодня слопала, хватит на месяц, а то и больше. Она подрастет, повзрослеет и уже не будет так набрасываться на еду, да и укусы станут поделикатнее.

– Я хочу на нее посмотреть, – механик не мог повернуть головы к тому плечу, на котором сидела фея. – Попроси ее показаться.

В ответ фея проворно, цепляясь пальцами за плотную ткань куртки, переползла с плеча на грудь Николаса, уперлась ножонками в пуговицу, выпрямила руки, вытянула шею, похожую на куриную ногу, и вытаращила на механика глаза. Хорошо хоть рот закрыла.

– Волчьи ягоды…

– Что? – Не поняла бестия.

– Ее глаза… совсем как волчьи ягоды. Я однажды наелся их в детстве, чуть не умер.

– А ты занятный. – Джая бесцеремонно взяла Николаса за подбородок. – Неужели тебе совсем не страшно?

– Есть немного, – признался механик. – Но чего уж теперь бояться. Как тебя звать, маленькая? – И он протянул к фее руку.

– Хэли! – Пропищала фея. – Хэли! – И поднырнула под ладонь Николаса, как котенок, требующий, чтобы его погладили.

– Джая! Ты почему с ними сиропишься? – Николас поднял взгляд и то, что он поначалу принял за стоящий у дверей шкаф, оказалось второй бестией. Это был мужчина, ширина плеч которого почти равнялась росту, полное отсутствие у него шеи компенсировалось длиной рук – они почти скребли по полу, а волосы были того же красного цвета, что и у Джаи.

– Ладно тебе, Виджая. Такое не каждый день увидишь. И потом, парень может нам пригодиться. Люди сказали, что он механик.

– Тогда другое дело. Хотя я бы с удовольствием развесил его кишки на деревьях.

– А потом эта малышка выгрызла бы тебе глаза. Только законченный идиот встанет между феей и ее носителем. Ну что, Николас Бром. Добро пожаловать в Рой. Это я так, авансом, конечно. В Рой тебе пока еще рано.

– Я думал, что люди попадают туда только после смерти. Или все-таки будете мои кишки развешивать? – Механик погладил фею по лысой голове, почесал за ухом, и она довольно заурчала.

– Не напрашивайся. – Прогудел сверху Виджая.

– А тебе можно и пораньше. – Джая не удержалась и тоже попыталась погладить фею, но та извернулась и цапнула ее за палец. – Вот зараза! Истинно выродок леса! Не трону я твоего драгоценного, сама будешь терзать, сколько захочешь. Да, повезло тебе, Николас Бром, как волку на псарне. Имей в виду, что через укус феи передается ее слюна, а слюна недозрелой особи – это редкое снадобье, а потому сильное. Как Виджая.

– Ого.

– Теперь ты можешь видеть всех нас – даже тех, кто невидим для людей, или скрывается под человеческой личиной, или просто прячется. И ты волен с нами разговаривать, даже с недоумками из клана Паразитов, которые и двух слов связать не могут. Мы будем понимать тебя, а ты – нас.

До Николаса сквозь боль и слабость начинало доходить, каким приключением на всю оставшуюся жизнь обернется ему прогулка по мартовскому лесу.

– И что же, она теперь навсегда при мне?

– Самое большее – на расстоянии одного влюбленного взгляда. Если дальше, будет страдать, а этого тебе не простят.

– А как мне с ней на работу ходить? Она же маленькая совсем, испугается, шумно же на заводе.

– Забудь про завод, – Виджая протянул руку и легко поднял Николаса за шиворот, поставил на ноги, – теперь ты наш, человечек. И скажу тебе, что я даже рад, что не наступил на твою голову, как только вошел.